Герман Вук - Внутри, вовне
Скоро к нам должен приехать Брежнев, так что средства массовой информации на время оставили президента в покое. Вроде бы начинает утихать буря обличений, разразившаяся после того, как он сделал свое «разъяснительное заявление», в котором признал, что в Белом доме совершались долго скрываемые нечистые дела. Это заявление он сделал явно не по доброй воле, а потому, что кто-то из сотрудников Белого дома собирался расколоться и в награду попросить иммунитета от судебного преследования. Когда-нибудь обо всем этом будет написано в учебниках истории — о том, как президент поразил всех, сознавшись в том, что, по его тайному поручению, какие-то идиоты пытались незаконно собрать компрометирующие сведения о людях, которых он считал правонарушителями. Не диво, что карикатуристы изображают теперь Белый дом в развалинах, как после землетрясения, или рисуют президента с округлившимися от ужаса глазами на палубе корабля в ураган; или еще — он стоит на песчаной косе с надписью «президентство», которую заливает поднимающийся прилив; или он корчится в ярком луче света, раздетый до плавок. Сейчас, когда он собирается встретиться с советским боссом, наша пресса всячески изощряется, изображая президента в самых смешных и непрезентабельных видах.
Я был в гуще подготовки этой «разъяснительной» бомбы. Я, конечно, мало что мог сделать, потому что не знал точно, что там, в сущности, произошло. Но сейчас я начинаю понимать одну удивительную вещь: может быть, никто не знает всей правды об Уотергейтском скандале, даже сам президент. Это настолько запутанное дело, и, главное, все делалось так потаенно, и такое множество людей сейчас лгут, пытаясь выкрутиться, и побудительные мотивы у каждого такие отчаянные и подозрительные, и столь многие пытаются свалить с себя ответственность и переложить ее на кого-то другого, что чувствуешь себя как в зеркальном зале: кругом — сотни лиц и полулиц, они выплывают со всех сторон, вертятся и растворяются в призматических тенях, так что вы сами не можете понять, где вы и что реально, а что — лишь отражение в зеркале. Даже президент, может быть, тоже, как все, растерянно бродит среди зеркал. Но он, конечно, знает больше, чем сообщает во всеуслышание. Как-то он мне сказал, очень трезво и серьезно:
— Дэвид, жаль, что интересы национальной безопасности не позволяют открыть двери настежь: это был бы самый легкий выход.
На жаргоне рекламистов, который здесь остался главным наследством от ушедших немецких овчарок, «открыть двери настежь» означает выложить всю правду.
Он сказал это в тот день, когда застал меня за изучением Талмуда. Вид этого толстого фолианта каким-то образом его пронял. Он сел и стал говорить о своих родителях, которых он очень уважает — особенно о своей матери, — и о своем квакерском воспитании, и о своей неколебимой вере в Высшую Силу, и о своей привычке в трудные часы молиться о том, чтобы ему открылся путь истинный, и о своем уважении к еврейскому народу, такому талантливому и упорному.
— Уж я-то знаю, что такое упорство, — сказал он с отсутствующим взглядом из-под густых бровей, которые так любят карикатуристы, и добавил, ухмыльнувшись еле заметной кривой улыбкой: — И я знаю, что это такое, когда тебя не любят.
Я снова и снова перечитываю свое описание этой странной беседы, и теперь я понимаю, почему Джен рвет и мечет. Он действительно вызывает некоторую симпатию, а для Джен он — низкий мошенник, который должен пасть. Она не хочет тревожиться из-за оттенков света и тени или из-за множества отражений в зеркалах.
Когда «разъяснительному заявлению» была придана окончательная форма, кто-то подсказал, что хорошо бы «дать текст на просмотр Дэйву Гудкинду, чтобы тот оценил его с этической точки зрения». Хотите — верьте, хотите — нет, но так это и было. Рассчитывали, что я, с моей ермолкой и Талмудом, могу обнаружить и исправить какие-то этические нюансы, к которым президент и его штат напрочь глухи. Но я только предложил изменить несколько фраз; они были изменены именно так, как я посоветовал, и я получил от президента записку с изъявлением похвал и благодарности.
Видите ли, здесь, в Белом доме, ничто не кажется само по себе правильным или неправильным, нравственным или безнравственным, законным или преступным. Есть только один критерий: целесообразность. Смутно ощущая ограниченность такого подхода, президентские помощники дают мне на просмотр тексты подготовленных ими заявлений, чтобы я оценил их «с этической точки зрения». Это выглядит как эпизод из «Алисы в Стране Чудес», но даже Льюису Кэрроллу не пришло бы в голову дать текст какой-нибудь речи на просмотр мне — мне, Израилю Дэвиду Гудкинду, налоговому юристу, продувному ловкачу и наемному проныре — для проверки «с этической точки зрения». Поначалу сотрудники Белого дома пытались со смешком отмахнуться от Уотергейтского скандала, заявляя, что это какой-то дурацкий сдвиг по фазе, и вот теперь они один за другим сдвигаются все ближе и ближе к пропасти, а их босс к ней уже так близко, что вот-вот упадет. Но, пока он не упал, я готов помогать ему своей «этической точкой зрения». Сам не понимаю почему, но мне хочется ему помочь. Чертовски неприятное для президента положение — встречаться с Брежневым, будучи раздетым до плавок.
* * *
А я тем временем снова примусь за «Апрельский дом» — так я решил назвать свою книгу. Она становится моим убежищем и источником наслаждения. Теперь мне уже ясно, что я так и не сумел полностью убить в себе писательский зуд. Может быть, я просто завидую Питеру Куоту. Юриспруденция была для меня игрой, я о ней не жалею; в ней я таки сделал кое-что хорошее, что бы ни думал обо мне Эйб Герц. (Кстати сказать, когда он не за границей на специальном обучении и не на военных сборах, Эйб работает в Тель-Авиве налоговым юристом. Что ж, он не первый огнеглотатель, который стал дерьмоглотателем.) Но все же я счастливее всего, когда пишу, особенно, когда пишу что-нибудь смешное.
А почему бы и нет? Я всегда имел склонность к юмору. Как показывают мои школьные дневники и университетские отчеты, я постоянно побеждал на конкурсах остроумцев. Более того, именно это помогло мне заработать свой первый доллар. Но этим же зарабатывали себе на жизнь Мольер и Марк Твен, так что тут стыдиться нечего. В наше суровое время я, наверно, охотнее написал бы книгу о похождениях дяди Вел-вела, чтобы позабавить читателей, нежели стал бы членом Верховного суда. Это ни в коей мере не означает, что юмор — более важное дело, чем юриспруденция, просто таков уж я — растерянный смешной человек.
Кстати, о старине Питере: я наконец прочел машинописный экземпляр его новой книги. У меня нет слов! И я получил письмо от Марка Герца. Примерно в то время, когда Эйба вызвали по мобилизации, Марк получил приглашение на лето читать лекции в Израиле; и он, наверно, поедет — хотя бы ради денег. Может быть, в Израиле он снова встретится со своим сыном, после долгих лет взаимного отчуждения. За все то время, что Эйб был здесь, они даже по телефону ни разу не поговорили.
Герц, Куот и Гудкинд! Три пародийных мушкетера из Колумбийского университета тридцатых годов, скоро вы о нас прочтете. А пока что вернемся к бабушкиной кислой капусте.
Глава 22
Кризис из-за кислой капусты
Прежде всего, позвольте мне сказать несколько добрых слов о Реувене Бродовском, а то я только то и делал, что честил его в хвост и в гриву. Бродовский действительно сократил папе жизнь, и он действительно был мелким, очень мелким человечишкой, исходившим слюной от зависти, — воистину «идиот писаного закона». От всего этого я не отрекаюсь.
Но была в характере Бродовского и другая сторона. По сей день, когда мне случается есть кошерные деликатесы — бастурму, говяжью грудинку, говяжий рулет, особенно с шинкованной капустой и маринованными огурцами, и особого сорта белый картофельный салат по-бронксовски, — я всегда вспоминаю Бродовского и его семью. О его дородной супруге и ее журнальных вырезках я уже рассказывал. Но я ничего не рассказывал о его детях, которые были оборотной стороной его ненависти к моему отцу: этих троих мальчиков и одну девочку он любил до безумия.
Но при чем тут деликатесы? А при том, что компаньоны — владельцы прачечной «Голубая мечта» — имели обыкновение воскресными вечерами собираться семьями в закрытом помещении прачечной и устраивать холодный ужин на бумажных тарелках. Взрослые вели деловые разговоры, и, конечно же, больше всех разглагольствовал Бродовский. А пока раскаты его идиша гулко отдавались в тонувших в темноте высоких сводах, мы, дети, ползали по холодным стиральным и сушильным машинам, играли в прятки в пахнувшем мылом полумраке среди огромных кип белья и даже спускались в страшную темную бойлерную и шлепали там по жирным мыльным лужам.
