Елена Блонди - Судовая роль, или Путешествие Вероники
Ника кивнула и обреченно пошла к стеклянным дверям. Тимофей закурил, облокачиваясь на машину и задумчиво разглядывая невысокую фигурку в джинсах и зеленой футболке.
В прохладном вестибюле Ника постояла, набираясь решимости. Опять надо идти к незнакомым людям, спрашивать, да еще вот рассказывать, что Людмила Степанна просила…
— Тебе, что ли, звонить? — женщина в сером халате оглядела ее с головы до ног и, поманив рукой, ушла к дальней двери, сунула туда голову:
— Тут приехала, городская. Ага. Тимохина которая. Людка просила, чтоб телефон.
И Ника, кивая на ходу смутным чужим лицам, пробралась между полированных столов в угол, встала спиной ко всем, берясь потной рукой за круглую трубку.
— Не набирай, — подсказала полная женщина с вязаньем в руке, — подожди, сейчас телефонистка соединит. Дай-ка.
Внимательно разглядывая Нику, пропела в трубку:
— Танечка! Танечка, сделай нам звоночек. Межгород, да. Южноморск. Ждем.
Отдала трубку Нике и, отходя, сообщила:
— А дети его все у бабки, так что ты не волнуйся особо. И мужик он хороший. Только следи, чтоб с Петькой Северухиным не вошкался.
— А? — растерянно сказала Ника. И все забыла, услышав в трубке испуганный мамин голос.
— Веронка? Это ты?
— Мам, я.
— А почему говорят, Николаевское? Это что — Николаевское?
— Ну…
Ника подавила желание спросить, не звонил ли Коля, представив, как мама, расширив глаза, приваливается к дверному косяку. Если звонил, сама скажет. Уж так скажет…
— Доча, ты звонила?
— А? — Ника снова растерялась.
— Вчера, — сказала Нина Петровна и вдруг смущенно хихикнула, — а то меня не было дома.
— И ночью? — удивилась Ника.
— А ты звонила ночью? — с раскаянием прошептала мама, — ну понимаешь…
Ника сурово молчала.
— Понимаешь. Эдуард Михайлович, он за мной заехал. И так получилось, ужасно просто, там размыло дорогу… ты что молчишь? Да! Размыло! И нам пришлось заночевать в домике. Прямо на дачах. Веронка, это было… ужасно! Мыши, они, оказывается, так громко скребутся. Но зато сколько там звезд! А какой воздух! Мы посадили топинамбур!
— Я не сомневаюсь.
— Вероника, не груби мне!
— Мам, я не грублю. Баба Клава не звонила?
— Нет. Сегодня вечером обещала. Я буду ждать.
— Женьке передай я его целую.
— Конечно. Сегодня «Знатоков» показывают, так что мы будем…
Она прокашлялась. Ника ждала с интересом.
— Я буду смотреть, — с вызовом поправилась Нина Петровна.
— Ну, хорошо. Мам, я приеду, наверное, дня через три. Или четыре.
— Хорошо, — радостно согласилась мама.
— Я расскажу все, когда приеду…
— Веронка, у меня там в духовке пирог, ты все, все в порядке у тебя? Я целую. И Коле! Коле привет передай!
— Хорошо, мам, я тоже целую тебя.
— Ой! Веронка, подожди! Тут приходила Василина. Ты слышишь меня? А ей звонила Алечка.
— Алечка? — Ника с трудом прогнала видение, как мама с товарищем Эдуардом смотрят на звезды через щелястую крышу, лежа на топчане, а вокруг бегают шумные мыши.
— Ну, боже мой, Тина Дивановна твоя, хотя я всегда была против этой дурацкой клички для такой прекрасной молодой женщины, как Алечка. Так вот, Тина Дива… Алечка просила тебе передать, сейчас, я тут записала. Ты слушаешь?
— Да.
— Пусть Ника меня простит, если бы я знала, я бы никогда. Я ее люблю. Веронка, ты мне можешь объяснить, что это значит? Как это любит?
— По-дружески, мам.
— Я понимаю. А что можно разве как-то еще любить девочке девочку? Но мне вот что странно…
— Мама, у меня жетоны кончаются. Приеду и расска…
Ника положила трубку. Пирог? Ночевка на даче? Звезды? Вот это она уехала из дому…
Поблагодарив учительниц, которые сидя за столами, молчали, напряженно вслушиваясь в ее реплики, она вышла в гулкий вестибюль. Ладно, пусть мама там повеселится, только б не обидел ее этот фазендейро Эдуардо. А вот Тинка, как хорошо, что позвонила, хотя они с Васькой никогда и не общаются толком. И Васька бестолковая сразу прискакала рассказать.
— Я вас тоже люблю, — прошептала Ника, выходя на крыльцо и улыбаясь Тимохе, который осклабился в ответ и по-царски небрежно помахал кистью. Рядом с ним стоял тощий сутулый парень, топырил кулаками карманы рабочих штанов, исподлобья разглядывая подходившую Нику.
— Давай вперед, — хозяйски распорядился Тимоха, выбрасывая окурок. Махнул рукой парню, недобро глядевшему вслед:
— Бывай, Петро.
Через три минуты Ника подняла голову, оглядываясь.
— А куда мы едем? Там же Люда, в магазине, ждет!
— Не помрет Люда, — Тимоха что-то замурлыкал, пока старый жигуль, рыча и кашляя, карабкался вверх по склону холма, пылающему россыпями маков.
На самой макушке машина встала. Тимоха открыл дверь, склоняясь в шутовском поклоне:
— Прошу, мадмуазель!
И Ника, выбираясь, прижала к вискам волосы, которые теплый ветер мгновенно вскружил облаком вокруг головы.
— Ой! Красота какая!
Вокруг лежала зеленая, до невозможности яркая степь, текла цветными волнами, голубыми, желтыми, пятналась алыми лоскутами маковых полянок. Вдалеке ползал трактор, за ним чертились темные полосы пашни. И пестрыми коричнево-рыже-белыми озерцами медленно перемещались небольшие группки коров с обязательным черным пятнышком пастуха поблизости.
— Там вон море, — Тимоха махнул рукой куда-то за ровные полоски деревьев, что делили степь на огромные квадраты, — пару раз в неделю вполне можно махнуть. Шашлыки-машлыки. Ну, если хочешь, конечно.
— Я?
— А кто ж?
Ника, все еще держа волосы, повернулась к нему, глядя удивленно. Тимоха кашлянул и, отворачиваясь, махнул рукой в далекую степь:
— За железкой, там копают курганы. Москвичи едут, каждое лето. У нас иногда снимают хаты, ну, кто поважнее. Детей везут, молоко с-под коровы, ну то такэ. Ясно, не курорт, но раз копают в степи, то и живут здеся.
— А там что за домик?
— А. Это станция. Наша. Колодезное. Туда семь километров, если от села. Вон и поезд, видишь?
У самого горизонта, на сверкающей ниточке поблескивал игрушечный состав.
Ника перевела глаза ближе, разглядывая улочки из одноэтажных домиков, укрытых сейчас густой зеленью деревьев, и за каждым — квадрат огорода с линейками грядок. А поодаль — огромные коричневые пласты фермы, тонко обрамленные заборами, что сходились к облезлому длинному зданию с широкими воротами.
— Вон тама мой дом, — сказал Тимоха прямо над ее ухом, и Ника поспешно шагнула вперед, скользя подошвами по сочной траве. С облегчением ответила, тыча рукой вниз:
— Смотри. Вон магазин. И Люда там.
У желтой коробочки магазина мелкие фигурки бродили вокруг стопки ящиков и горы пакетов.
— Пора, смотри, она ждет.
— Пора, так пора.
Жигуль ухнул вниз тяжелой скрипучей ласточкой, и, помрачневший было Тимоха, заорал что-то, выставляя загорелую руку из окна под встречный ветер.
Ближе к вечеру тазы и кастрюли с салатами, горы свеженаверченных и зажаренных котлет и, как показалось усталой Нике, целая тонна начищенной картошки погрузились на сиденья автомобилей и уехали в холодильники школы и столовой, чтоб с утра превратиться в кушанья — в оливье, закуски и «горячее». Встать на длинные столы, что протянутся из дальней комнаты через распахнутые двери к самому выходу во двор.
Ника помыла руки и неверными шагами убрела куда-то в лабиринты комнаток и кладовок. По дороге попалась ей Настина спальня, где рыдающую невесту впихивали в кружевной кринолин, в котором выходила замуж старшая сестра.
— Не влезаю! — голосила Настя, краснея и втягивая шестимесячный живот, — та шо ж такое, не застегуется же!
— Шо ж такое, а? — уничтожающе подхватывала Элеонора Павловна, согнувшись у ее голой спины и проковыривая дырки под шнуровку, — прям, и не знаю, ну шо ж такое с девонькой стало!
— Ма-а-а!. — стихал Настин вой, полный упрека, по мере того, как Ника уходила все дальше, спотыкаясь о порожки и щупая руками двери.
Ей было уже все равно, куда идти, грезился диван, или хотя бы бесхозный коврик, где можно было свернуться калачиком, и чтоб никто-никто не трогал, желательно ближайшие полгода. Наощупь, моргая слипающимися глазами, ткнулась в высокую филенчатую дверь, и та раскрылась со скрипом, показывая почти пустую комнатку, освещенную лунным светом — оказывается, в своих полусонных странствиях Ника прошла дом насквозь и очутилась у противоположной, выходящей в переулок, стены.
Диван! — сердце ее переполнилось радостью при виде темнеющей у беленой стеночки кривобокой тахты. И обходя молчаливые мешки, пахнущие яблоками и сеном, она, наконец, свалилась на старое покрывало, клонясь, легла на бок и мгновенно заснула.
Приснилась ей Люда — дергала за плечо и, приближая рот к уху, гудела расстроенно:
