Елена Блонди - Судовая роль, или Путешествие Вероники
Приснилась ей Люда — дергала за плечо и, приближая рот к уху, гудела расстроенно:
— А чай? А покушать, Верунчик? Все собрались, треплются. А?
Но, погудев, голос постепенно утих и раздался уже издалека:
— Та спит она. Устала, еще бы. В кладовке свалилась. Не лезь, Тимоша, пусть спит.
Ника благодарно повела плечами под неизвестно откуда взявшимся одеялком и с чистой совестью заснула крепче. Луна, заглядывая в раскрытое узкое окно с щербатым подоконником, светила на усталое лицо и спутанные волосы, на пальцы, держащие край одеяла у подбородка, и ногу в белом носке, трогало лучом раскиданные по полу шнурки кроссовок.
За стеной гудел и булькал телевизор, дальше, в большой комнате невнятно шумели голоса. Но Нике ничего не мешало. Сон усталости взял ее сильно и крепко, без картинок и сновидений. Держал в глубине мягкими сильными лапами, и лишь изредка ослаблял хватку. Тогда Ника воздушным шариком в киселе медленно поднималась к поверхности, где через тонкую пленку сна становились слышны голоса и даже отдельные слова, но не понимала их и, поболтавшись в верхнем слое, снова опускалась на самое дно беспамятства.
— Ты хоть машину б успел помыть, ведь в загс.
— Та помою…
— Дядь Миха сказал, волгу дает, на полдня, как раз в загс успеют.
— Мааа, а ленты?
— Будут тебе ленты, вона полный ящик, с людкиной еще свадьбы.
— А кукла? На волгу нужно куклу!
— Ляля, иди, принцесса, пошукай мамину куклу. Как не дашь? Тети Насти не дашь куклу? Ну шо ж за ребенок такой.
— Ляля, и спать! А то завтра не встанешь. Что Вовик? Спит твой жених, ажно пузыри пускает.
— А вот я когда выходила за Анатольича, то мы на санях в загс ехали. Та не, какие олени, не подкалуй. Лошади, мороз, фыркают. И снег скрипит. И как нас тряхнуло, так дед мой и потерялся, аж запрыгал по колее.
— Что ржете? Не пил, ну немного я выпил. Виноват, что ли, то кони такие, да Витька-придурок. Его потом сосной придавило, жалко дурака. Ну, наливай, Тимоха.
— Та хватит тебе уже.
— Молчи, жена!
Голоса переплетались, выстраивали зыбкие картинки снов, но усталость придавливала их огромным медвежьим боком, и Ника не успевала разглядеть, ни коней на скрипучем снегу, ни куклы на капоте блестящей «Волги».
…
— Ничего она так, жопастенька. Всерьез, что ли, решил?
— Та откуда я знаю.
— Цццц, прольешь же, тихо! На.
— За здоровье.
— За здоровье.
— Ее вот на капот к Михе! Будет чисто кукла, ноги расставит, глазами блым-блым.
— Дурак ты, Петро. И чего злобишься?
— Я? Да жалко смотреть, как бабы тебя окручивают. Ах, Тимоша, ах одинокий ты наш. Ты ее знаешь? Нихуя ты не знаешь! Может она поблядуха какая, вон Людка рассказывала — в кабаке гуляли.
— Чего б не погулять, они ж чисто со своими сидели.
— Э-э-э, а ты уши развесил. Теленок, а не мужик. Мало тебе одной курвы, так ты еще замечтал, городскую завести!
— Да пошел ты. Наливай.
Сон истончался, рвался, слова резали его, как ножички. И Ника, открывая пустые глаза, уставилась на мешки, присевшие у стены. Кажется, это под окном. И, кажется — про нее говорят…
Устала держать глаза открытыми и заснула снова. На этот раз ей приснились поиски туалета, она бродила то среди темных унитазов, намертво закрытых крышками, то попадала в сверкающий зеркалами клозет, где на каждой дверочке висела табличка «ремонт» и наконец, не имея сил дальше терпеть, проснулась, стискивая ноги и откидывая одеяло. Ну вот, теперь пробираться обратно, наощупь. А все, кажется, спят, такая тишина стоит. Она села, громко заскрипев пружинами в брюхе тахты. И отдернулась к стене, с ужасом разглядывая темную фигуру с лохматой жуткой головой. Из тени лица сверкнули глаза.
— Та не боись, — сипло сказала фигура и, качнувшись, осела на колени, тыкая в лицо Нике колючие ветки в белых цветочках и обдавая ядреным водочным ароматом.
— Ты чего? Кто?
— Вера… Верони-ка! Я попрошу…
— Тимофей, это ты?
— А кто ж? — удивился черный призрак и налег на ее колени, шаря по одеялу, — я. Я это, сказать хотел. Я тебя люблю.
— Что? — от потрясения Нике расхотелось в туалет. Она быстро отползла, насколько сумела, и натянула одеяло до подбородка.
— Ты напился. Иди спать.
— И пойду! Вот скажешь, и пойду. Да!
— Что скажу?
Тимоха покачал головой, смиренно удивляясь женской тупости. Разъяснил заплетающимся языком:
— Так замуж. Же. Жениться. Со мной!
— Жениться? — Ника с тоской заглянула через его плечо, прикидывая, как бы удрать.
— Я ж говорю — дура, — победительно вступил мешок у стены, и она, дернув ногой от испуга, ударила жениха в живот.
— Заткнись, Петруха, — Тимофей отмахнулся и зашарил по одеялу, собирая уроненный свадебный букет.
— А ты что тут? Да идите ж отсюда! Я закричу! — Ника плавно проехала задницей по тахте поближе к раскрытому окну.
— Давай, Тимоха, — придушенно заржал мешок и выпрямился, вставая с корточек, — давай, я посторожу.
— На, — жених снова сунул Нике в лицо веник с темными листьями и пахучими цветиками.
— Ага, — согласилась она, приняла букет, и покрепче взяв в кулак ветки, изо всех сил съездила кавалера по одной щеке, потом по другой. Ткнула цветами в темное лицо и, выворачиваясь, соскочила с тахты, подхватила за шнурки кроссовки, об которые споткнулась, кинулась на низкий подоконник. Пыхтя, выдралась наружу и, спрыгивая на лавочку в кустах, усеянных такими же цветочками, захлопнула створку, отрезая негодующий крик не усторожившего Петрухи:
— Ах ты, курва городская!
На окне блестела толстая щеколда, и Ника сдвинула ее до упора, слетела с лавки, и продралась через кусты.
Встала, тяжело дыша и оглядываясь. Позади треснуло, зазвенев, стекло. И в ужасе она понеслась по убитой грунтовке, таща кроссовки за шнурки, зажатые в кулаке. Мелькнул мимо чужой забор, зашлась в радостной истерике собака. За ней другая, и через минуту все село заливалось бодрым лаем, что волнами ходил от одного двора к другому.
Ника бежала, на ходу прикидывая, нужно сделать круг, вернуться к дому и что? Ломиться в запертые ворота? Выкрикивать свое имя, всех будить и после рассказывать, как она спасалась спросонья в окно от ухаживаний пьяного Тимохи?
Переулок свернул и уперся в крылечко большого барачного дома с темными окнами и стеклянной вывеской. Тускло блеснули золотые под темным стеклом буквы «Детский сад „Ромашка“».
— Эй! — удивилась неразличимая в тени крыльца женщина, вышла на свет, разглядывая тяжело дышащую Нику. Огонек окурка описал дугу и упал, придавленный женской ногой.
— Ты что тут носишься?
— Я. Они…
За поворотом послышались грозные мужские крики, поднявшие новую волну собачьего бреха.
— Ага. Заходи, быстро.
Женщина толкнула мимо себя взлетевшую на крыльцо Нику и встала, тряся вытянутый из подмышки коврик.
— Что? — крикнула навстречу топоту и тяжелому дыханию, — давно в ментовке не был, Северуха?
— Курва, — с готовностью выдал любимый эпитет Петро, поддерживая валящегося на него Тимофея.
— Чего? — холодно удивилась женщина, — ты мне что ли, говно ползучее? А ну пошел отсюда, если не хочешь, чтоб я утром бумагу написала. Смотри-ка, герой какой. И дружка своего забирай.
— Иночка, — закричал Тимофей плаксивым голосом, — Инуличка! Как там мой Костик? Я ко- ко- Костику пришел. Скажи, папка твой пришел, с конфетой.
— Спать иди, ко-ко! Утром принесешь свою конфету. Тьфу, пьянюги.
Под каждое слово коврик мерно дергался в руках, обдавая топчущися героев клубами пыли. Луна равнодушно смотрела сверху, на дороге шевелились черные длинные тени. Снова свернув половичок, женщина зашла в дверь и захлопнула ее за собой, улыбнулась Нике, что стояла у стены, переводя дыхание.
— Петруха совсем гнилой мужик, глаза бы мои не смотрели. И чего Тимофей с ним хороводится. Ну, бухают вместе, а там уж все равно — с говном или с золотом. Наливай и ладно. Пойдем наверх, а то у меня там ночные одни. Я дежурю. Инна меня зовут.
— Мне бы в туалет. Я только обуюсь.
— Пойдем.
Через десять минут Ника сидела в полутемной игровой комнате, так привычно — на крошечном стульчике, задрав колени к подбородку. Напротив, придвинув стульчик к темному входу в спальню, сидела Инна, обхватив руками колени, слушала рассказ о ночном сватовстве и беззвучно смеялась, время от времени оглядываясь на тихую спальню.
— Букет, значит, притаранил? А этот, значит, сторожить взялся вас? Ну, мужики, ой горе с ними. Утром проспятся, Тимоха будет ходить и вздыхать, краснеть будет. Ты думаешь, зря от него жинка сбежала? Он как нажрется, такого скуролесит. Один раз, не поверишь, до утра сидел на крыше, знаки подавал пришельцам. Всю одежу с себя порвал, развесил на антенне. И стоит, голый, как та стриженая овца, руками машет, крестом их складывает. Его потом год дразнили, пацаны со школы идут, и как увидят, орут «мы пришли с миром!», а сынок его старший сумкой их по мордасам. Потом подрался с папашей. Позоришь нас, мол.
