Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)
– Ничего, – не совсем уверенно произнес. – Ты подтвердишь. Без документов. Сопротивление оказывал. При попытке.
Над головой у них во втором этаже открылось окно, мелькнула рыжая детская голова, и окно со звоном захлопнулось.
Вокруг, на некотором отдалении, уже начал собираться народ.
1997Верхняя губа
Свадьбу играли в соседнем от Родников, километра четыре по тракту, Жихареве.
Женился младший брат Николай. И хотя по причине невесты, начавшей уже приметно толстеть, женился неурочно, гулять отправились всей родней. Борис едва дотерпел, пока жена навертится перед трюмо в своем купленном бордовом платье с бусиками – в кузов забирались уж после всех.
Правда ли какая мышь пробежала, не то со знаменитой жихаревской самогонки, о которой дед Ефим говорил, что она «и вином не пахнет, а хватишь – до пяток достает», – только на шестом часу свадьбы Борька насмерть приревновал жену. И не к кому – к своему же двоюродному братану Славке, который хотя и верно, что тридцать уж, а все не женится, но кобелирует исключительно на стороне, в рейсах, поскольку шофер.
Борька танцевать не умел, и когда Славка принялся в четвертый, в пятый ли раз его жену крутить, то перелез через табурет из-за стола, хлопнул дверью, никем, впрочем, в толкотне не замеченный, и вышел на крыльцо.
Луна светила сверху на облака, сплошняком волнистые, как каракуль на генеральском воротнике, и под этим невидимо чем освещенным, будто потолок в городском кино, спокойным небом были видны растрепанные жихаревские огороды и чернели баньки вдоль ручья. Борька глотнул пошире крепкого августовского воздуха, от которого слегка качнуло в голове, и затосковал. А тут еще пластинка в избе кончилась, все разом загомонили, и среди других распознался звонкий, со смешком голосок жены, будто и не выходил он, Борька, хлопнув дверью, да верно и не приметила. И вконец раздосадованный Борька шагнул со ступенек на двор, прошел в отворенную калитку с повисшим на ней вниз головою свадебным белым цветком, мимо темного грузовика, пахнувшего бензином в проулке, и пошагал домой.
Он шел по разбитому каменистому тракту, вдоль которого облепиховые кусты даже в разлитом водянистом свете казались ржавыми от ягоды, и с каждым шагом ему становилось все горячей и как-то непоправимей в груди.
Перед невидящими Борькиными глазами все текла минувшая для него теперь свадьба. Маячил Славка, коренастый и уверенный, в белой рубашке с распахнутым воротом под никогда не снимаемой летчицкой кожанкой, выменянной еще в армейскую службу. И жена, любимо чернявая, закрасневшаяся, с блестящими глазами, в чертовом своем платьице, хотя и глухом, но будто выставлявшем напоказ все ее попки-грудки, они и правда у нее как нарочно вылепленные, даром что небольшие. Тут выплыло еще, как во время танца из прически у нее вывалилась на щеку блестящая темная прядь, и она, дунув скошенной нижней губкой, отогнала ее и глянула в лицо кружившему ее Славке, и засмеялась, – Борька даже зубами скрипнул, вспомнив. И так он шел, казалось, трезвея, и вынимал из памяти, как из сумки на стол, все новые игрушки, точно гвозди себе в грудь заколачивал.
Придя домой, Борька света зажигать не стал, а взял из шкафчика прибереженную на похмелку бутыль, налил в стакан и выпил прямо так, только передернулся. Потом сел у стола и принялся ждать, развлекая себя все теми же мыслями.
Рыкнула в соседней улице, где живет родня, и стала машина. Громыхнул деревянный борт. Выломились из тишины и смолкли голоса.
Через немного времени стукнула калитка, собака, шевельнув цепью, промолчала, и Борька услышал, как торопливые шаги жены протукали по крылечку. На ходу скинув туфли в коридорчике, она распахнула дверь, щелкнула выключателем и, увидав сидящего мужа, остановилась перед тем, как ступить на чистое. Босиком она казалась еще меньше ростом, и Борькино сердце плеснуло горячим при виде ее маленькой твердой фигуры в блескучем платье. Жена улыбнулась, но как бы дрогнув на губах, а в глазах ее Борька ухватил промелькнувшую птичку испуга. «Все», – решил он.
– Ну, вот и пришла, – выговорил он, улыбаясь как можно шире, и поднялся навстречу. Жена кивнула молча, не отводя глаз, и он остановился, глотнул. – Дай поцелую, – и заставил себя улыбнуться еще.
Вроде и не заметив этой разинутой улыбки, точно поняв по-своему, жена только шепнула что-то и подалась к нему, уже без испуга, как в теплую воду входя. Все поплыло, и они долго плыли так в солоноватом тепле, она – отмякая, он – словно навсегда прощаясь с берегом. Борька и любил, и ненавидел ее, и все, что накрутилось в голове дорогой, точно сделалось теперь правдой.
Жена вскрикнула пронзительно, отшатнулась, зажимая руками рот, и Борька увидел, как алые струйки побежали у нее между пальцами и быстро закапали на пол. Он хотел выплюнуть скользкий соленый комок, но дернулся лицом, глотнул. И выговорил с расстановкой, хрипло:
– Теперь… поулыбаешься…
Как была, босиком, Борькина жена добежала до фельдшерицы. В окне еще горел свет. Фельдшерица Марья Васильевна ахнула, когда, отняв ей силком руки ото рта, увидела на месте верхней губы кровавую арку, из которой по-звериному розовели зубы.
– Да кто ж тебя так!
Обрывок губы был проглочен, и в районе сумели только зашить, так что получилась безобразная, похожая на бордовую гусеницу, складка, не прикрывающая зубов. Прямо с автобуса, с марлевой повязкой под носом, Борькина жена пошла в правление колхоза и потребовала Борьку посадить.
Председатель Андрей Иваныч Крылов, которого все обычно считали тезкой баснописца, пробовал помирить ее с Борькой. Но та уперлась и прямо заявила, что не уйдет, пока не заведут дела. И действительно два дня и две ночи просидела почти безотлучно то в приемной, то на крыльце правления, не отвечая на уговоры председателя и подосланной им бухгалтерши, глядя неподвижно перед собой или плача в ладони. На третий день Андрей Иваныч сдался, вздохнул, и участковый увез Борьку в райцентр. Следом на другое утро уехала и Борькина жена.
Какой там между ними состоялся разговор, неизвестно, но вечером жена воротилась на попутке плачущая и отправилась прямо к председателю. С собой она принесла заявление на отпуск, несмотря что уборочная, для поездки в Ленинград, где, сказали ей, косметический институт. Потом, так и не съездив, туда писала, но то ли адрес неверно вызнала, то ли не дошло – ответа не было. А Борька, по рассказам, когда его вызвал следователь, сразу признался:
– Да ведь оно как вышло-то, товарищ следователь! Заигрался с бабой, в раж вошел, ну и… – и посмотрел ему в глаза.
Следователь, по тем же рассказам, только крякнул. Вызвали жену, и та Борькины слова подтвердила и попросила свое заявление назад, сказав, что писала с обиды. Борьку отпустили. Участковый получил нагоняй от своих начальников, да и сам Андрей Иваныч имел по телефону неприятный с кем-то разговор. Выяснять с Борькиной женой он не стал, но, встретив ее через неделю на улице, остановился и сказал с упреком:
– Что ж ты воду мутишь?.. Все игрушки играете… – махнул рукой, и пошел.
Но семейная Борькина жизнь все ж не задалась. Спустя полгода он уехал сперва в район, а потом и вовсе. Говорили, завербовался на Север. Жена его пожила еще с год в селе и тоже куда-то уехала незаметно. А дом их забрали родственники.
1983Волк
В конце июня на севере области объявился волк-людоед. Тринадцать жертв. Старухи в деревнях, крестясь, шептали о нечистой силе. Незадолго один из местных убил беременную волчицу, чего вообще-то не делают: по поверью, в волка-отца вселяется злой дух. Через две недели охотник тот случайно погиб, и старухи плевали на его могилу, потому что несчастья уже начались.
За волком стали охотиться, но все эти бабьи страхи не то что передались, но нервировали егерей, они несколько раз упускали зверя и неизменно мазали.
Волк тоже охотился и даже как будто предварительно намечал себе жертву.
Председателя здешнего колхоза – кстати, родственника тому погибшему – он буквально преследовал, несколько раз подстерегал и бросался из засады. И довел до того, что без двустволки тот уже и на улицу не выходил.
Волков обычно не бьют летом, когда не видно следов на снегу и он может уйти в непролазную чащу. Но тут не выдержали и устроили облаву.
Тридцать егерей и добровольцев, со всего района.
Меня тоже взяли за компанию, я шел безоружным с одним из егерей. Пять километров через болота.
Мужик оказался немолодой, немного угрюмый. Все отмалчивался на расспросы, но разговорился о рыбалке.
Случай рассказал, как боролся несколько часов с громадной старой щукой. Описал, как блесна ему руки в кровь резала и как щука заглядывала ему в глаза.
Пока я не догадался, что он пересказывает, переинача по обстоятельствам, хэмингуэевского «Старика и море».
