Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)
Перевернул я подушку, сам тоже перевернулся на спину. И мыслям другое течение дал.
Яснее ясного. Пачули – это племя. Латиноамериканское, у подножия Анд живет. Роста невысокого, но сложены изумительно, и кожа коричневая. Мужчины в холщовых штанах ходят, с бахромой, грудь голая, только на плечах яркая накидка, и шляпы с во-о-от такими полями. А женщины в цветные ткани заворачиваются, вроде сари. Народ веселый, приветливый. Колонизаторы их в горы угоняли, на рудники, но они все-таки выжили. Теперь кошельки из птичьих перьев делают, дудки и глиняные горшки – на сувениры. И песни под свои же дудки поют, даже в Штатах гастролировали.
Или не племя и не у подножия Анд? А в джунглях Индонезии и маленькими стадами? В брачный период разбиваются парами, когда же детеныши подрастут, снова сходятся на зеленой полянке у ручья. И это редкое, дивное зрелище: мамаши-пачулихи осторожно высовывают свои изящные головки с черными блестящими глазами из зарослей, осматриваются и только потом выбегают на изумрудную, еще невытоптанную траву. За ними скачут или семенят пачулята с красновато-коричневыми спинками и белым брюшком – сперва робко, не отходя на полшага от своих, а после принимаются носиться по всей лужайке и бодаться безрогими выпуклыми лбами или вдруг притихают, налетев с разбега на одного из могучих самцов, недвижно, точно выбитые из камня, несущих дозор на приподнятом берегу ручья и только чуть-чуть поводящих шеей, высматривая хищника или другую опасность…
А может быть они – обувь. Узорчатая, без задников.
1993Случай с Фоминым
Ветер дул в лицо, оттого Фомин проснулся.
Форточка открылась, наверно. Рука тщетно пошарила натянуть одеяло. Упало, что ли.
Что-то не так. Да он в одежде. С чего бы. Время посмотреть. Провел рукой в сторону, где должен быть столик, но не нащупал. Ни столика, ни часов, ни очков, а нечто вовсе странное. Вроде стружек или морской травы, какой набивали сидения в старых креслах.
Фомин открыл близорукие глаза, и ему показалось, что он проснулся. Ведь проснулся, вон пятно света слева. Да и впереди не совсем сумерки.
Но он не в своей кровати. Вообще не в кровати. Не в квартире на Смоленской набережной, шестой этаж.
Он на жесткой, высохшей, коротко завивающейся, как у баб на лобке, траве. Прямо на земле. Правда, очки тут же валяются.
Надеть очки. Сел. Потер виски ладонями.
Был он на берегу реки. На каком-то глинистом, сбегающем к воде, замусоренном бревнами и дровами берегу. С кривыми деревянными лесенками, чтоб взбираться. А на той стороне что-то болотисто-поросшее, с заборами, не видать в сумерках. И маленькая темная баржа приткнулась. Собака там залаяла, кто-то прикрикнул.
А то, что слева светилось, костерок. И фигуры какие-то.
Так и лежал тут на земле.
Оглядел себе медленно ноги, грудь.
Ничего подобного этой одежонке не было у него сроду, да и не видел. Какие-то солдатского вида штаны, стиранные-застиранные. Все равно все в пятнах. Сверху не то блуза, не то косоворотка серая. Пиджачок какой-то мятый весь, вроде как белый когда-то, холщовый, что ли. Пуговицы костяные, одной нет. Господи, да что же это. И босой. Хотя вот тапки лежат. Под головой были. Черные, стоптанные, с каким-то хвостиком на заднике, другой оторван.
Вдел ноги. В правой мусор попался. Вытряхнул. Снова обул. Встал. Пошатывает.
Курить хочется.
По карманам поискал. Ничего. В одном, в штанах, тряпочка скомканная. Вместо платка, догадался. В других вообще ничего. Хотя нет, что-то такое вроде палочки. Огрызок карандаша. Сантиметра четыре всего, от силы пять. Сунул обратно.
Господи, да что же это.
Шагнул в сторону костра.
Бомжи какие-то. Еще морду набьют. Нет, один вроде рабочего, или лодочника. Вон весло у него под локтем. Точней обломок весла. Замолчали, глаза подняли.
Господи, да где ж я.
«Зд-дра…» Выдавить хотел, горло перехватило. «Здра… сту… те…» Еле слышно вышло, шепотом. Лодочник-то курит. «Табачку… бы». Смотрят. Лодочник за пазуху полез. Достал жестянку, как от леденцов. Открыл. Крошки какие-то, щепочки в протянутую ладонь щепотью ссыпал. Маленькой кучкой, вроде мусора. А, махорка. Так и стою с рукой, кучка крошек махорочных на ладони. Лодочник жестянку закрыл, убрал.
Где я. Нет, нельзя спрашивать. Который час. Да откуда у них часам быть. Пять пробило. Это бомж, который помоложе. В майке, в черных штанах. Внизу одна штанина порвана. Что он протягивает-то. Квадратик от газеты оторванный. Ага, свернуть. Руки дрожат. Да ты и свернуть-то не умеешь, интеллигент. Откуда знают, что интеллигент. В таком-то виде. В тапках. Свернулась все-таки. Закашлялся. Дрянь какая. Самосад-мамосад. Лодочник снизу вверх смеется. И этот скалится.
Спасибо.
Так и стою возле них. Что-то знакомое в месте.
Ну да, река. Изгиб тот же. И вокзал, во-он огни. Паровозный сип оттуда, как в детстве, донесся. И гудок.
Да, и мост, только узенький. Господи, а справа-то, за бараком. Темно-красный кирпич. Типография. Только этажей всего два. У нас во дворе ведь она. Она. И пустырь этот… это ж…
И ни дома. И ничего. И набережных нет. И метромоста, там амбары какие-то. Господи.
Вон газета рядом с тем молодым, мятая. Нагнулся. Буквы крупней обычных. Зернистое клише. Какой-то человек в тюбетейке у хлопкового куста. «Сбор хлопка в Ферганской долине». А тут. «Сталинская домна перекрыла…» Да что ж это, господи!..
Молчать, только молчать. От этих на берегу еле отвязался.
Хорошо там штабеля эти были. Отсиделся. Пока они там искали да шарили. Теперь ушли уж, наверное. Уже машины гудят. И звонки трамвайные. Вроде музыка даже откуда-то. Нет. А, это по радио. И газета вот она. То есть тот клок, что остался, когда тот вырывал. «…перекрыла проектную…» Да, вот и год. 1932-й, август, а число оторвалось, господи… Ну, может, старая. Но не очень. Не желтая ведь. И краска еще мажется.
Неужто правда.
Выходит по всему.
Как попал. Неважно. Сейчас что делать.
С Андрюшкой тогда мечтали, после музея.
Динозавры. Греки древние. Владимир Красное Солнышко. Пушкина перед Черной речкой перехватить. На тебе. 32-й. Это что у нас? Ага, первая пятилетка. Индустриализация. Днепрострой. Нэп побоку. Маяковский уже застрелился. Прекрасный 31-й проплыл на яликах. Вот здесь, может, и проплыл. Великий перелом.
Большие посадки еще года через два начнутся. Война через десять. Ну, это дожить еще. А что, мне ж сорок семь. Доживешь тут. Да меня первый же милиционер загребет. Как у Солженицына, случай на станции Кречетовка. В дурдом в лучшем случае. От этих-то насилу отвязался.
Встал. Идти надо. Из-за сарая выглянул. Этих нет вроде. Мусор с себя посметал. Который налип, когда от тех бежал и споткнулся.
Господи, вонь-то какая. А морды, морды. Это ж Проточный. Тут еще до революции клоака была. Толстой в «Переписи» описал. Да и у Эренбурга. Смоленский рынок рядом. А вон там высотку поставят мидовскую. Это через сколько?
Не отвечать, не отвечать. Глухонемой я. А зачем же я обернулся, раз глухой. Ладно, отстала, дура пьяная.
Площадь булыжная. А я думал, тут деревья были. Только вон там уже разворочено. И парень этот с треногой, кепка задом наперед. Ну да, теодолит. Метро прокладывать будут. Откуда их столько с мешками. А этот, смотри, в лаптях. Трамваи на площадь выворачивают. 24-й, 42-й. Сговорились, что ли. А где гастроном, торгсин. Тот самый. Вон и по-английски. Torgsin. Только наверху вроде башенки, не как теперь.
Идиот. Это теперь – теперь. Какое число-то.
Ага, киоск газетный. Я еще помню такие. «30 дней». «Хочу все знать». «Огонек» с воздушным шаром на обложке. Нет, так не выяснить. Нужен газетный стенд. Да вот он. Черт, долго этот тощий в шляпе торчать будет. Чего он там изучает. Ладно, еще кружок сделаю. Или лучше, будто афишу смотрю. «Парень с берегов Миссури». Х/ф в семи частях. Но афиша-то старая. Наконец-то. Так что ж он читал. О сельхозналоге или о подготовке к переписи населения. Или это, «Положение в Германии». Какая разница. Та-а-ак… 21 августа 1932 года… воскресенье… Попал. И Вышинский пишет о революционной законности…
Господи, что же делать. Не в издательство ж к ним проситься. Литударника Жарова редактировать. Да кто мне даст. У меня ж ни документа. А может и не надо, они тут от сохи. Нет, вряд ли. Предсказателем разве пойти. Вон, объявление. «Графологическая консультация». А я бы мог… я ж все наперед знаю.
А что – знаю. Что бомбу атомную придумают? Что Ботвинник чемпионом мира станет? Что 22 июня 41-го война начнется? Кассандра фигова. Его и так предупреждали. Или – что Кирова ухлопают? Что через шестьдесят лет флаги опять трехцветными сделаются и Храм Спасителя восстановят?
Да только заикнись кому-нибудь. Дурдом – это еще в лучшем случае. Шпион. Вот ты кто. Нет, хуже: провокатор.
Черт, чуть под трамвай не угодил. Как он тут по Арбату протискивается. Хотя, потом ведь троллейбусы были, помню. Сколько портретов Молотова, с подбородком выпяченным. При пенсне и в кепке, хорош гусь. А вон и отец родимый, на фоне ударниковского значка. «32-й, завершающий пятилетку». Ну да, «пять в четыре». И рабочий конструктивистский какой-то рычаг ворочает. Лотерея «Автодора». Господи.
