София Ларич - Анталия от 300 у.е., или Все включено
Когда салон наполняется свежим запахом моря и дорога становится широкой и ровной, Оксана открывает глаза и потягивается.
— Где мы? — спрашивает она и выставляет руку с раскрытой ладонью в окно, навстречу ветру.
— Скоро приедем в Демре, к храму.
Порывы ветра с моря ударяют в машину, раскачивают ее, и я поднимаю стекло повыше. Теперь прохладная струя назойливо бьет мне в висок, прилизывает волосы.
На другой стороне дороги сплошная стена из теплиц, пыльных, с надорванной пленкой и треснувшими стеклами, — вот они кормильцы туристов, отельные поставщики огурцов с помидорами. За теплицами зеленеют апельсиновые рощи. По обочинам, громко стрекоча, несутся мопеды с мальчишками-водителями и седоками в растоптанных, пыльных шлепанцах. Меня наконец охватывает спокойствие — передо мной разматывается послушная, прямая и ровная дорога, воздух привычно пахнет морским йодом.
— А почему храм Святого Николая в Турции? — нарушает молчание Оксана.
— Ну, здесь же не всегда была Турция. Эта территория раньше называлась Ликией, и в четвертом веке святой Николай служил здесь епископом.
— А почему он стал святым?
— Он помогал беднякам и нищим. Вы знаете легенду, из-за которой появилась традиция складывать рождественские подарки в чулки, подвешенные у камина?
— Нет.
— У бедняка было три дочери, которых он не мог выдать замуж, потому что у них не было приданого. Святой Николай, узнав об этом, решил помочь семье. Он всегда помогал тайно и так же поступил и в этом случае. Чтобы остаться незамеченным, он бросил мешок с золотыми монетами в дымоход. Эти монеты стали приданым для старшей дочери. На следующий год святой Николай таким же образом доставил приданое для средней дочери. Но, когда он принес мешок для младшей дочери, отцу удалось его подкараулить, и так все узнали, кто на самом деле помогает беднякам.
— Интересно, — медленно произносит Оксана, глядя в боковое окно на улицы города, в который мы въехали несколько минут назад. — А почему он так популярен в России?
— Этого я не знаю. Но он в России стал известен еще в первые годы христианства и как-то сразу пришелся по душе. Наверное, потому, что он добрый. Смотрите! — Я киваю на огромную фигуру Санта-Клауса, стоящую на газоне между дорогами.
— Так неестественно он тут смотрится. В этой жаре… — Она мельком улыбается. — Давайте на ты, Тамара?
— Давай.
Я останавливаюсь перед одним из двух светофоров городка, которые появились здесь исключительно из-за большого количества туристических автобусов, и вытягиваю голову в поисках свободного места на парковке.
Мы останавливаемся неподалеку от храма, на узкой улице, и когда подходим к нему, я замечаю краем глаза автобус с логотипом «Арейона», разворачивающийся на дальней стоянке. Судя по времени, храм отдыхающие уже посмотрели и отправляются сейчас на обед. Надеюсь, и другие гиды уже разъехались.
Коснувшись плеча Оксаны, я показываю ей путь — вниз по ступенькам, до будки-кассы, где продаются открытки, буклеты, иконки и мешочки со святой землей. Где они, интересно, берут землю? Спецкарьер?
— Оксана, вход стоит шесть лир, — говорю я, когда мы подходим к будке. — У тебя есть лиры?
Она тут же раскрывает сумку и выуживает из нее кошелек:
— Да, вот.
— Я тебя здесь подожду, хорошо? Там ты не заблудишься.
Как рассказывают наши экскурсионные гиды, этот храм купил в 1862 году Александр I, и тогда же началась его реставрация, которую турецкие власти продолжили лишь через сто лет. Они ее не закончили и по сей день, несмотря на нескончаемые потоки туристов и высокую входную плату.
Еще гиды рассказывают, что в этом храме можно оставить свои грехи — если пройти за алтарем. Но дозволено это якобы только мужчинам.
Я присаживаюсь на скамейку у статуи святого Николая и отодвигаюсь на самый ее край, чтобы не попадать в кадры туристов. Интересно, как часто они просматривают свои фотографии дома и что вспоминается им тогда? Замена отеля? Дороговизна? Скудный выбор в отельном ресторане? Или море с пляжем?
Я смотрю на храм, пытаясь вдохновиться, но безуспешно. Может, мне недостает воображения или веры во что-то или в кого-то, но, бывая рядом со всеми этими развалинами, амфитеатрами, могилами и остатками былого величия, я чувствую не дыхание времени, а опустошенность. Я не вижу на этих плитах Александра Македонского со своей армией, эти образы от меня заслоняют полчища туристов, каждый из которых как будто забирает с собой отсюда частицу воздуха, камня, солнца, и постепенно источник иссякает, место теряет силу и, как в случае с храмом святого Николая, намоленность. И везде, везде эти уродливые, аляповатые сувениры… За одну только их бесполезность и пошлость можно возненавидеть массовый туризм.
Оксана появляется на лестнице минут через двадцать. Следов слез на ее лице я не вижу, она кажется мне спокойной и равнодушной.
Я смотрю на часы и предлагаю:
— Давай пообедаем?
— Давай, — охотно соглашается она. — Я еще пить очень хочу.
Мы тут же покидаем центр Демре и выезжаем обратно к морю, к кафе на пляже, которое я заметила еще на пути в город.
Там почти никого, заняты лишь два столика, ближайшие к дороге. Я киваю мальчишке, подающему чай посетителям, и сажусь так, чтобы видеть море. Оксана садится по правую руку от меня и сразу просит заказать побольше воды. Жестами подозвав разносчика чая, я справляюсь, какую еду они подают, и прошу принести к воде и айрану салат, кебаб с рисом и лавашем. Мы молча курим в ожидании еды и смотрим на море, на поверхности которого появляются и исчезают пенистые буруны. Ветер дует настойчиво, не умаляя силы. Из сумки Оксаны доносится сдавленный писк телефона, и она достает аппарат.
— Батарейка села, — с досадой роняет она, глянув на телефон. — Хотя какая разница? Все равно никому дозвониться невозможно. У Игоря, партнера Вадима, телефон отключен уже второй день. В их офисе тоже никто трубку не берет. Не знаю, что случилось… — Она качает головой. — У него давно уже были проблемы какие-то с работой. Я видела, хоть он и не рассказывал ничего. Вадим вообще скрытный. Был… Все в себе держал… Может, поэтому не выдержало сердце?
Официант ставит на стол большую тарелку с салатом и две поменьше — с рисом и мясом.
Пожелав приятного аппетита, он отходит. Запах огуречной свежести сливается с сочным запахом жареного мяса, я нетерпеливо тушу недокуренную сигарету и придвигаю к себе тарелку. Оксана тоже поворачивается к тарелке, но с меньшей охотой. Она разбивает вилкой башенку риса и накалывает несколько маленьких кусочков помидора, медленно жует, а потом все-таки входит во вкус и ест с заметным удовольствием, запивая мясо водой.
Внезапно она замирает и поднимает голову от тарелки:
— Тамара, слушай, а может… Он не сам умер? Если телефоны не отвечают?
— Нет, невозможно, — тут же отвечаю я. — Ведь все с утра произошло, когда ресторан уже был открыт… и у бассейна много людей было.
Я поворачиваюсь в сторону бара и прошу официанта принести еще воды. Оксана, подхватив последний кусочек лаваша, откидывается на спинку поцарапанного песком пластикового стула и складывает руки на коленях. Ветер треплет ее черные волосы, прядка прилипает к губам.
— Спасибо, что привезла меня сюда, — говорит она, поправляя волосы. — Я вряд ли когда-нибудь еще приеду в Турцию.
— Кто знает… — возражаю я.
Она слабо взмахивает рукой:
— Пока все устроится… Я даже не знаю, что будет с квартирой, машиной. Вадим был уже женат, и у него дочь есть… А я… Я была его секретаршей. У меня ничего не было, когда мы познакомились.
Она замолкает, я смотрю на нее, ожидая продолжения.
— И теперь ничего не будет, — произносит она. — Все надо начинать сначала.
На обратном пути мы молчим — Оксана, судя по ее позе, дремлет, а я сосредоточенно щурюсь на узкую ленту дороги, по которой уже крадутся осторожно туристические автобусы. Теперь мне хочется прижаться машиной к горам, от которых я отшатывалась по дороге в Демре, лишь бы избежать соприкосновения с автобусом.
Наконец, спустя вечность, серпантин заканчивается, и я расслабляю руки. За несколько километров до Текирова я заезжаю на заправку, чтобы отдать Зауру машину с таким же количеством бензина, с каким и взяла, а потом спешу, превышаю скорость, вдруг почувствовав беспокойство наемного работника, покинувшего рабочее место без разрешения.
Въехав в поселок, я замедляю ход, и в машине сразу становится тише. Оксана снимает очки и прижимает пальцы к векам, стараясь не касаться ресниц, хотя на них уже и не осталось туши. Глянув в окно, она поворачивается к заднему сиденью, вытягивает оттуда сумку и просит:
— Тамара, можно я здесь выйду? А то завтра уезжать, а я тут так и не прошлась.
Я молча прижимаюсь к тротуару.
