Тибор Дери - Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале
Кстати сказать, в эту пору она уже достаточно освоилась со столичной жизнью, хотя некоторая толика враждебности к городу, судя по всему, в ней еще осталась. Особенно откровенно выражала она свое отвращение к пересечениям узловых магистралей; если ее хозяевам, например, по той или иной причине нужно было выйти на угол проспекта Святого Иштвана и площади Рудольфа, будущей площади Мари Ясаи, Ники резко останавливалась, бросала на них укоризненный взгляд и отказывалась повиноваться или, по крайней мере, делала вид, что отказывается. Чтобы заставить двигаться эти четыре напряженно противящиеся упрямые лапы, приходилось ее буквально тащить. С трудом усвоила она также разницу между мостовой и тротуаром: вероятно, для ее воображения это была задача такого же рода, как для ребенка — первая отвлеченная алгебраическая формула. Некоторое вознаграждение давали ей лишь выстроившиеся вдоль тротуара деревья: они хранили на стволах волнующие следы собак за много дней кряду; один такой ствол, словно карманный словарик, концентрировал на себе больше сведений о частной жизни собак района, чем вся чобанская улица, — не только больше, но и разнообразнее. А вместе деревья Пожоньского проспекта вполне заменяли собой годовую подшивку газеты.
Разумеется, чрезмерное количество наслаждений отнюдь не всегда действует благотворно; вспомним, как накидывается на удовольствия провинциал, прикатив на несколько дней в столицу. Поначалу, оказавшись с одним из хозяев — чаще это была хозяйка — на Пожоньском проспекте, Ники чуть не рвала поводок, с такой страстью тянулась к каждому дереву, и от каждого ее невозможно было оторвать; однако по прошествии времени, пресытясь, она сникла, отупела и плелась за хозяйкой, уныло повесив уши. Примерно так же действует иной раз высокое атмосферное давление столицы и на простодушного здорового деревенского жителя.
* * *
Теперь Ники была доверена заботам хозяйки, так как в начале ноября Анча снова приступил к работе. Его перевели на небольшой машиностроительный завод в Уйпеште, на менее ответственную должность, с маленькой зарплатой. Но и это было для него поистине как лечебные ванны, ибо вынужденное безделье посреди всеобщего трудового энтузиазма уже превратило его почти в меланхолика; радость от сознания, что он может опять отдаться работе, несколько омрачалась тем, что его, горного инженера, определили на должность инженера-машиностроителя. Чтобы с честью выполнять доверенное ему дело, Анча вынужден был большую часть ночи просиживать за письменным столом, изучая специальные труды. Будучи одним из самых знающих горных инженеров в стране, он чувствовал, и, разумеется, не без основания, что в своей области мог бы принести больше пользы.
Анча вставал в пять часов, чтобы к восьми утра быть на рабочем месте — в эти годы из-за перегруженности трамваев дорога требовала вдвое больше времени; пешком шел он на Вышеградскую улицу, будущую улицу Йожефа Киша, где была конечная остановка трамваев, идущих в Уйпешт. Несмотря на ранний час, по проспекту Святого Иштвана, спеша к трамваям, двигались целые толпы. Множество народу, звон трамваев, сигналы грузовиков, быстрое дыхание торопливо шагавших людей и, не в последнюю очередь, толкотня в вагонах, на подножках которых пышными гроздьями висели пассажиры, одни с проклятьями, другие истинно по-будапештски изощряясь в шутках, — все это, как сгущенный символ вскоре начинающейся работы, или, в более широком смысле нового строительства страны, наполняло сердце инженера нервным радостным возбуждением и даже, признаемся без стеснения, некоторой торжественностью. Трамваи ползли как улитки, но они все же продвигались вперед. Инженер растроганно думал о том, что все они вместе трудятся над новой главой в истории Венгрии. Жена его, которая из-за слабого здоровья не решалась поступить на службу, по поручению партийной организации обходила дома в качестве агитатора или помогала с конторской работой в Демократическом союзе венгерских женщин. Собака подолгу оставалась в запертой квартире одна. Устроясь на подстилке, лежавшей в уголке хозяйкиной комнаты, а еще лучше в обтянутом табачно-коричневым репсом кресле из гостиного гарнитура (пользоваться которым ей категорически запрещалось), Ники в одиночестве предавалась размышлениям. Всякий раз, как хозяйка возвращалась домой, даже после всего лишь получасового отсутствия, Ники встречала ее такими радостными, такими высоченными прыжками и бесконечными плясками, так вертела хвостом и задыхалась, словно хозяйка вернулась после полугодового отсутствия, — словом, проходило несколько минут, пока она успокаивалась наконец и приходила в себя от радостного волнения. После такой встречи у Эржебет Анчи не хватало духу ее наказать, вернее укорить за то, что вопреки запрещению она все-таки лежала в табачно-коричневом кресле. Казалось бы, откуда ей и знать про это, если Ники, услышав поворот ключа в замке, тотчас соскакивала с кресла? Хозяйка не успевала еще войти в переднюю, как Ники в комнате, сгорая от нетерпения, уже скулила под дверью. Но были все же неопровержимые признаки, свидетельствовавшие о непослушании, и один из них — сохранявшее тепло тела сиденье: стоило Эржебет провести по нему ладонью, как она тут же получала, говоря на языке закона, убедительные доказательства Никиной вины. Однако собака явно не уловила бы причинной связи между движением ладони и вслед за тем возможными попреками и наделила бы свою хозяйку — эту простую, ласковую и очень обыкновенную женщину — такими сверхъестественными, мистическими способностями, ответственность за которые Эржебет никак не пожелала бы брать на себя. Вот если бы хозяйка провела по креслу носом, Ники, возможно, и поняла бы, по какой причине она ее пожурила. Но чтобы чутьем обладала ладонь?! Жена инженера не хотела вводить собаку в заблуждение. К тому же достаточно было, приблизясь к креслу, хотя бы невольно бросить на Ники раздраженный или укоризненный взгляд, как собака тотчас виновато поджимала хвост и плелась прочь либо тут же переворачивалась на спину, прося сменить гнев на милость, и, объявляя о полной сдаче, тянула кверху все четыре лапы, моля в знак прощения почесать ее розовый, нежный живот.
Мы спросили бы, если бы сами знали ответ, есть ли у собаки совесть. Но так как сами ответить не можем, то удовлетворимся лишь постановкой вопроса в надежде, что кто-либо из наших читателей в состоянии просветить нас, о чем и уведомит письменно. Есть ли у собаки совесть, то есть чистая совесть и нечистая совесть? Что касается последней, то рискнем высказать предположение, что собаке присуще лишь чувство вины, иными словами, страх, ежели она нарушает какое-либо против нее направленное установление. То же относится к большинству людей, когда они жалуются на так называемые угрызения совести. Но если нет нечистой совести, то не может быть и совести чистой, учитывая, что нельзя называть чистой совестью отсутствие совести, то есть абсолютное довольство собой. Сие также обнаруживается во многих людях. Но если мы рассматриваем совесть как активный процесс, как непрерывное изучение мира, с точки зрения нашей собственной, личной ответственности, как поминутное стремление определить, что именно должно быть сделано нами, что разрешено или запрещено, осуждено или оправдано, если мы рассматриваем ее, как потребность с первого сознательного мгновения и до последнего вздоха направлять жизнь нашу, тогда на вопрос, имеется ли у животного (хотя бы у Ники) совесть, чистая или нечистая, мы, следуя нашему неуверенному в себе мнению, ответим, хотя и колеблясь, но все же отрицательно. Этим животные отличаются от человека, у которого совесть, возможно, бывает. Мы полагаем, если уж говорить совсем начистоту, что Ники, в сущности, только этим и отличается от Яноша Анчи, своего хозяина, этим, и ничем более.
* * *
Всю зиму и даже последовавшую за нею весну Ники была доверена женским рукам, да так тому и следовало быть, поскольку уже в марте, примерно год спустя после нашего знакомства, в ее жизни вновь наступила та специфически женская пора, которая случается у собак-самок, то есть у сук, лишь два раза в год. Однажды Эржебет Анча вдруг обнаружила, что прогуливает по безлюдной набережной не одну, а по крайней мере трех или четырех собак. Еще раньше она заметила, что на их лестнице вечно торчит большой коричневый пес, венгерский легаш, всегда один, без хозяина; завидев Эржебет, возвращавшуюся из Союза женщин или из магазина, он скромно, но решительно провожал ее до дверей квартиры. И если немного спустя она выходила с Ники на обычную их прогулку, выжлец следовал за ними с трогательной преданностью. Сперва Эржебет решила, что пес бездомный. Вскоре, однако, выяснилось, что он признает законным своим хозяином часовщика и ювелирных дел мастера по фамилии Клейн Первый, у которого была маленькая ремонтная мастерская на улице Кароя Легради (позднее улица Бальзака).
![BlackSpiralDancer - Unwritten [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
