Тибор Дери - Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале
Анчу угнетали не только его частные проблемы. В сентябре состоялся первый большой политический процесс, на котором выяснилось, что арестованный весной министр иностранных дел в молодости был полицейским агентом, тайным осведомителем иностранных держав и что, помимо него, за аналогичные уголовные преступления пришлось осудить и казнить еще нескольких человек, занимавших высокие посты в армии и партийном руководстве. Этот процесс настолько подкосил инженера, до сих пор безоговорочно верившего во внутреннюю чистоту партии, что в течение многих дней от него нельзя было добиться ни слова. Он не говорил об этом даже с женой, но его абсолютное доверие поколебалось. И теперь не казалось уже столь невероятным и то, что ему доводилось слышать в связи со снятием его самого с должности управляющего заводом горного оборудования. Один из осужденных партийных функционеров работал как раз в отделе кадров Центрального комитета.
С того дня Анча стал еще более молчаливым и замкнутым, как, кстати сказать, и вся страна. Распространялись слухи о новых и новых арестах, особенно в столице. Взаимное доверие людей было подорвано, никто не знал, что ему думать о других. Говорить осмеливались уже разве что дома, да и то во сне. Среди великого молчания страны коммунисты работали стиснув зубы, всех вокруг почитая врагами, и либо молчали тоже, либо скандировали официальные лозунги. Вся нация проходила высшую школу лицемерия.
Нервное состояние инженера почувствовала, разумеется, не только жена, но и Ники с ее отзывчивым сердечком. Бывало, когда Анча вечером, обычно поздним вечером, уже после того, как запирались двери в подъезде, возвращался со службы домой, Ники с ее необычайно острым слухом издали улавливала и узнавала его шаги еще на первых ступеньках лестницы; она мигом вскакивала со своего места и, взволнованно скуля, бежала к двери. Летом же, при открытых окнах, она чуяла появление хозяина еще с улицы. Как только Ники, сорвавшись с места, бросалась к порогу и начинала громко стонать и царапать дверь, Эржебет выходила на кухню и подогревала ужин: к тому времени, как в замке поворачивался ключ, она нередко успевала даже накрыть на стол.
А собака в прихожей устраивала настоящее празднество по поводу благополучного прибытия хозяина домой, она громко скулила от радости и так плясала вокруг него, снова и снова подскакивая на уровень груди и стараясь ухватить его за рукав, так самозабвенно терлась о его ноги, что ужин начинал понемногу остывать, пока инженеру удавалось наконец сесть за него.
Но с тех пор как на душе у Анчи помрачнело, собака тоже не смела оставаться столь же непосредственной и откровенной, как еще недавно, в чудесные летние дни. Она по-прежнему радостно скулила, когда инженер звонил внизу в парадную дверь, взволнованно бросалась ему навстречу в переднюю и даже подпрыгивала раз-другой, но вскоре — как будто и уныние человека имело особый неприятный запах — обрывала приветствия и, сама приуныв, вяло плелась в свой угол. Бывало, она даже не присаживалась у обеденного стола, а прямо шла к своей подстилке и, уткнув черный нос между передними лапами, неподвижно смотрела из угла на молчаливо ужинавшего хозяина. В последнее время инженер нередко громко стонал и бормотал что-то во сне; Ники в соседней комнате сразу вскакивала, садилась и жалобно выла. Этот вой тотчас давал Эржебет знать, что мужу опять снятся тревожные сны.
Собаке шел уже третий год, что в соответствии с возрастом человека рисует в нашем воображении двадцати-двадцатипятилетнюю молодую женщину. Каждая ее клеточка полнилась радостью жизни, но и тело и душа уже избавились от щенячьи нескладных движений отроческих лет. Ее походка, бег, всякое движение ее членов были гармоничны, как будто это веселое и здоровое тело с точностью знало, когда и сколько может издержать, сколько растратить. Она всегда была чистой и аккуратной, даже осенью, даже зимой, ее белая шерсть светилась, глаза блестели, черный как смоль нос приятно холодил руку, свидетельствуя о здоровье. Каждой своей частицей — это было очевидно — она полностью осуществила тот великолепный проект, какой начертала для нее природа.
Городская жизнь, однако, не шла ей на пользу. Она еще не начала чахнуть, для этого она была слишком молода и здорова, но уже становилось заметно, что ее организму постоянно недостает самого необходимого. Город был ей тесен. Ники в нем не умещалась. И чувствовала себя примерно так, как человек, которого щедро снабжают всем, что ему требуется, но воздухом надышаться вдоволь не дают.
Зима сорок девятого — пятидесятого года, вторая для Ники городская зима, особенно подточила ее организм. За предыдущее — городское же — лето она не сумела наверстать недостаток свободы движения, необходимого разнообразия, тесного общения с природой — словом, все то, чего лишила ее уже первая зима. В Чобанке она привыкла ко всему этому с самого рождения, и, сколько бы теперь ни прогуливали ее, сколько бы ни разрешали бегать по набережной, потребностей ее это не удовлетворяло. Ей диктовали, хотя и ласково и очень тактично, не только ее обязанности, но радости тоже; даже свобода выдавалась ей по расписанию. Она была еще молода, еще неохотно покорялась дисциплине, которая и для человеческих нервов терпима лишь тогда, когда человеку раскроют невидимые, тончайшие взаимосвязи, словом, объяснят что и почему. Ну, а когда что-то не объяснено никак? Мы неохотно сравниваем человека с собакой, нам и самим представляется чуть ли не кощунством проводить параллель между не имеющим души животным и обладающим возвышенными чувствами, высоким разумом человеком, — но от чего же иного так похудел инженер, как не оттого, что не получал объяснений? Ни относительно собственной своей участи, ни по другим вопросам, которые — да будет позволено нам выразиться несколько высокопарно — волновали его, ибо касались судеб человечества. Как и его глупенькая, вполне примитивная собачонка, он тоже бессилен был познать необходимость — ему не дали возможности познать ее.
Итак, даже первое пештское лето, как уже было сказано, не позволило Ники восполнить серьезный ущерб, причиненный ей первой пештской зимой, и ущерб этот в течение второй зимы возрастал с каждым днем. Хозяйка часто болела этой зимой, так что еще реже выводила собаку гулять. Анча же, который бывал в Пеште самое большее два-три дня в неделю — остальное время он принимал, пересчитывал и разносил по спискам сортовое железо, запасные части для машин, пиломатериалы и прочее, — в сущности, совсем ею не занимался. Ники проводила в своем углу целые дни и ночи. Иногда она вставала, лениво обходила квартиру и снова ложилась. Если в комнаты залетала муха, она за нею охотилась. Изредка вскакивала на стул и, упершись передними лапами в подоконник, смотрела в окно. Супруги Анча жили на втором этаже, их окна выходили на мост Маргит, на Дунай и Крепость, близорукая Ники так далеко видеть не могла, перед нею было лишь пустое воздушное пространство, безжизненно раскинувшееся за окном. Немного так постояв, она уныло соскакивала со стула, зевала и плелась на свое место. Голова ее была так же пуста, как и воздух за окном, ведь в течение дня она не получала никаких впечатлений, которые могли бы ее занять.
Анча купил ей мяч. Вечером после ужина он, держа мяч в руке, подозвал собаку; бросив равнодушный взгляд на незнакомый круглый предмет, Ники медленно поднялась с подстилки, сильно потянулась. Сперва вытянула как могла далеко передние лапы и, опустив на ковер голову, подняв зад, с хрустом расправила кости, затем точно так же протянула по полу задние лапы и, вобрав живот, не торопясь, обстоятельно расправила все мышцы и жилы. Третье физическое упражнение было несколько короче. Ники села и, задрав голову повыше вверх и назад, напрягла шейные мышцы: при этом глаза у нее полузакрылись, а морда приняла такое бестолковое выражение, какое Анча видывал на лице жениной тетки, старой девы по имени Сирена, еще в Шопроне, когда обедал у них по воскресеньям.
Инженер терпеливо ждал. Когда собака двинулась наконец к нему, Анча бросил мяч, и он, отскочив от пола перед самым носом у Ники, взлетел в воздух. Ники на мгновение словно оцепенела. Но уже в следующий миг по квартире заметалось полночное привидение.
У печки с оглушительным грохотом упал стул. Не успел инженер обернуться и увидеть четыре взвившиеся в воздух лапы, как Ники уже опрокинула вазу со швейного столика, стоявшего в противоположном углу, и ваза еще не достигла пола, как в другой комнате рухнул на буфет стоявший у окна торшер. Собака никак не могла ухватить мяч, он пружинисто выскальзывал из ее зубов и, казалось, по собственной воле, словно волшебный колобок из народной сказки, летал по квартире. Ники совсем его обслюнявила, хватая, он стал еще более скользким и вовсе неуловимым. Квартиру, всю до отказа, заполнил возбужденный лай охотящейся собаки.
![BlackSpiralDancer - Unwritten [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
