Тибор Дери - Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале
Отстранение от должности хотя и сильно подкосило Анчу, но все же не сбило с ног, поскольку явно злонамеренным шепоткам он не верил. Инженер искал ошибку в себе и, как это всегда бывает с совестливыми людьми, обнаружил их великое множество. Самоанализом он занимался обычно в обществе собаки во время их долгих прогулок вдвоем по нижней набережной, у самого Дуная. Ни трамвай, ни машины не будоражили здесь нервы Ники, и она могла всласть отдаваться на волю фантазии и мышц, а также заводить полезные знакомства с собаками разных пород и рангов. Правда, набережная была вымощена камнем и, значит, менее удобна для стремительного, пружинистого бега, чем холмы Чобанки, но чуть выше по течению, за церковью, на Пожоньском проспекте, попадались кое-где и пустыри с клочками порыжелой травы, чахлой акацией, мягкой песчаной почвой.
Стоял прекрасный теплый октябрь, ласковый осенний запах воды отмыл пропитанный сажей городской воздух, да и будайские горы, окрашенные багрецом, изредка посылали сюда с того берега пахнувший прелой листвою привет. Вечером, когда загорались фонари, воды Дуная покачивали на себе их отражения лунного цвета, если же подымался ветер, разбивали их на узкие золотые взблески, вольно разбегавшиеся на гребнях легкой зыби между двух берегов. Иногда к их вечерней прогулке присоединялся новый знакомый, новый, конечно, с точки зрения Ники, ибо это был, как мы сейчас увидим, старый, задушевный друг инженера. Исполин чуть ли не двухметрового роста, с круглым черепом, покрытым ежиком никогда не знавших шляпы волос, с толстым мясистым носом и оттопыренными ушами — которыми, к вящей радости детворы и более простодушной части взрослых, умел с удивительной ловкостью двигать взад и вперед, вверх и вниз, как будто располагал какими-то специальными мышцами, — однажды вечером присоединился к инженеру, вышедшему из подъезда на прогулку, и своей внушительной массой, должно быть, испугал собаку; Ники, увидев его, внезапно отскочила назад, попятилась и, следуя известному уже принципу самовнушения, подняла отчаянный лай.
Человек повернулся и некоторое время молча смотрел на маленькую растревоженную собачонку.
— Твоя? — спросил он инженера.
За всю прогулку, последовавшую после того, как инженер утвердительно ответил на этот лаконичный вопрос, великан сказал немногим больше; поэтому-то мы и выделили это слово в прямую речь, дабы убедить читателя в том, что новый герой наш не был нем от роду. Винце Йедеш-Молнар — так его звали — прежде был шахтером и работал в Шалготарьянском угольном бассейне, причем долгое время под началом старого Анчи, покуда в сорок седьмом году коммунистическая партия не послала его в Пешт, в вечерний университет, назначив советником-практиком в конструкторское бюро завода горного оборудования. С Анчей они были знакомы с детских лет и теперь, на заводе, еще упрочили тонкие нити подростковой дружбы.
Как мы сказали, Йедеш-Молнар произнес за вечер от силы пять десятков слов, а может, и того меньше. Между прочим, он явился к инженеру домой впервые. Напрашивается предположение, что своим обществом — если, правда, одно лишь физическое присутствие этой огромной фигуры можно назвать обществом — он желал поддержать Анчу, одиноко перемалывавшего нанесенную ему обиду. При этом он явно не думал о том, что его начальству может и не понравиться общение со впавшим в немилость инженером, а если же думал, то не хотел, очевидно, с этим считаться: в последующие недели он каждый второй-третий день непременно навещал бывшего своего управляющего.
Однако Ники приняла его с трудом. Пока Анча и его друг прохаживались по набережной, собака, занятая другими делами, не слишком обращала на него внимание, но когда он сел рядом с хозяином на ступеньки набережной, подошла и обнюхала его ноги.
Свесив большую мясистую голову, Йедеш-Молнар молча смотрел на собаку. Она продолжала его обнюхивать. При полном обоюдном молчании. Но вот Ники вскинула морду и посмотрела Йедеш-Молнару в лицо, и тут он пошевелил вдруг ушами. Сперва в горизонтальном направлении, потом в вертикальном.
Ники окаменела и секунду смотрела на него в упор. Йедеш-Молнар, по своему обыкновению, молчал. Но когда он и во второй раз задвигал ушами, собака вдруг ощетинилась и, тихо скуля, стала медленно пятиться. Ушные раковины Йедеш-Молнара остановились. Некоторое время Ники подозрительно на него глядела, потом с должными предосторожностями, аккуратно поднимая ноги, словно шла среди острых кольев, приблизилась вновь. Она была воплощенное внимание. Голову вытянула вперед, хвост назад, коричневые уши, обыкновенно свободно болтавшиеся в воздухе, плотно прижала к голове; черные глаза собаки испытующе, не мигая смотрели человеку в лицо. А он и в третий раз пошевелил ушами.
Действие было самое неожиданное. Собака взвыла, высоко подпрыгнула, отлетев при этом назад, так, что едва не свалилась в воду, потом повернулась и, поджав хвост, повесив уши, словом всячески выражая величайший страх, какой лишь угроза вечного проклятия способна выжать из души, молнией умчалась прочь. Мгновение — и она бесследно исчезла. Мужчины посидели еще немного, потом отправились на поиски. Тускло освещенная безлюдная набережная была пуста; кроме редких трамвайных звонков с Пожоньского проспекта или еще более редких сигналов автомобиля, не слышно было ни звука. Анча свистел, потом громко звал Ники по имени. Они искали собаку добрый час, но Ники простыл и след. Поскольку можно было надеяться, что собака, опомнясь от пережитого ужаса, в конце концов все же вернется домой сама, Анча попрощался с Йедеш-Молнаром. Йедеш-Молнар направился к улице Вармана, впоследствии — Виктора Гюго, Анча остался на набережной. Он был уже недалеко от площади Рудольфа, будущей площади Мари Ясаи, когда сзади послышался быстрый мягкий топоток, и собака безмолвно затрусила с ним рядом. Она выглядела довольно жалко, хвост бессильно висел, шерсть стояла дыбом. По-видимому, все это время она, затаившись, тактично ждала, чтобы незнакомец расстался наконец с хозяином, потом из осторожности подождала еще — не вернется ли, — и объявилась лишь тогда, когда почувствовала себя в полной безопасности. Анча не рассердился на нее за этот фортель, который дал ему случай еще лучше узнать умственные способности собаки. Сделанное ею тонкое наблюдение, а именно — что люди обычно не шевелят ушами, с несомненностью свидетельствовало об основательном знании человеческой породы.
На третий день Йедеш-Молнар пришел опять, но уже прямо на набережную. Ники не сразу его заметила: она бегала наперегонки со старым спаниелем, а так как он был гораздо медлительнее ее, время от времени неожиданно поворачивала назад и, оказавшись с ним рядом, перескакивала через него, словно насмехаясь. К тому времени, когда игра ей наскучила, два друга уже сидели на ступеньках набережной. Собака радостно побежала к ним. Она не сразу узнала Йедеш-Молнара — будучи к тому же слегка близорука, — поэтому доверчиво обнюхала его ноги и только затем испуганно попятилась. Йедеш-Молнар не шевельнулся. О том, что он не произнес ни слова, упоминать, пожалуй, уже ни к чему. Некоторое время Ники с подозрением его рассматривала, потом улеглась у ног хозяина и оттуда стала следить за головой чужака. Йедеш-Молнар сидел неподвижно, свесив голову к коленям. Потом несколько раз подряд пошевелил ушами.
— Зачем ты ее пугаешь? — спросил инженер, когда собака мгновенно исчезла в дальнем, потонувшем во тьме конце набережной.
Но Йедеш-Молнар придерживался того мнения, что собака должна привыкнуть не бояться, да и людям, в том числе Анче, тоже хорошо бы привыкать ко всякому. Излагая эту мысль, он угрожающе поднял густые белесые брови, договорив же фразу, крепко стукнул Анчу по спине и громко, гулко захохотал. От этого богатыря душою и телом веяло таким спокойствием, что одним своим появлением он утихомирил бы даже затеявшую поножовщину шомодьскую[27] корчму.
Некоторое время спустя собака — которая, пожалуй, действительно лучше Анчи разбиралась в людях — привыкла к необыкновенной игре ушных раковин и, очевидно, привязалась к Йедеш-Молнару; однажды он даже погладил ее по голове. Ники вся затрепетала, но стерпела.
Кстати сказать, в эту пору она уже достаточно освоилась со столичной жизнью, хотя некоторая толика враждебности к городу, судя по всему, в ней еще осталась. Особенно откровенно выражала она свое отвращение к пересечениям узловых магистралей; если ее хозяевам, например, по той или иной причине нужно было выйти на угол проспекта Святого Иштвана и площади Рудольфа, будущей площади Мари Ясаи, Ники резко останавливалась, бросала на них укоризненный взгляд и отказывалась повиноваться или, по крайней мере, делала вид, что отказывается. Чтобы заставить двигаться эти четыре напряженно противящиеся упрямые лапы, приходилось ее буквально тащить. С трудом усвоила она также разницу между мостовой и тротуаром: вероятно, для ее воображения это была задача такого же рода, как для ребенка — первая отвлеченная алгебраическая формула. Некоторое вознаграждение давали ей лишь выстроившиеся вдоль тротуара деревья: они хранили на стволах волнующие следы собак за много дней кряду; один такой ствол, словно карманный словарик, концентрировал на себе больше сведений о частной жизни собак района, чем вся чобанская улица, — не только больше, но и разнообразнее. А вместе деревья Пожоньского проспекта вполне заменяли собой годовую подшивку газеты.
![BlackSpiralDancer - Unwritten [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
