Киоко Мори - Одинокая птица
Я ободряюще улыбнулась ему, хотя в груди у меня копошилась холодная лягушка. Я старалась не думать о лете; ведь мне представлялось, как мы с Тору будем бродить вечерами по пляжу, болтая и смеясь, а волны будут равномерно накатываться на песок.
Проезжая мимо церкви, я обратила внимание на свет в окнах дома Като. В такой дождь Кейко и Кийоши не будут сидеть во дворе. Скорее всего, она у них в гостях. Пьет чай и глубокомысленно комментирует сегодняшние библейские чтения. На ней, наверное, белая блузка, темная юбка и кружевной кардиган, целомудренно застегнутый доверху. Ее улыбка, обращенная к пастору, светится восхищением. А когда она смеется, то прикрывает рот ладошкой, чтобы госпожа Като сказала потом: «Какая воспитанная девочка!»
Тору высадил меня за квартал до моего дома. Я раскрыла зонт и побежала по тротуару. В доме Ямасаки в комнате Кейко свет не горит. Значит, она все-таки у пастора. Вспомнив, как неделю назад она с холодным высокомерием меня отчитывала, я пришла в ярость. Сильный порыв холодного ветра чуть не вырвал у меня зонт, и настроение мое переменилось. Ведь иногда я скучаю по ней. В том смысле, что с грустью вспоминаю безоблачное детство, которое безвозвратно ушло. Вспоминаю, как мы с Кейко и ее старшими сестрами играли у них дома в прятки. Иногда мы прятались в дубовом шкафу и сидели там тихо, как мышки. Ровно в три часа пополудни ее мать приглашала нас за стол. Каждую осень родственники госпожи Ямасаки присылали ящик крупных розовых яблок с их фермы на севере Японии. Яблоки были сочные и сладкие, не то что жесткие красные деликатесы и кислые зеленые дары бабушки Смит, которые мы покупаем в магазинах. Мы с Кейко ели чудесные яблоки, разрезанные на четыре дольки, и пили ее любимый чай с лимоном, почти без сахара. Если бы мы остались подругами, то ходили бы вместе в кино, а потом пили чай в каком-нибудь кафе. Я живо представляю Кейко — сидит, вытянувшись в струнку, и осторожно берет чашку, едва касаясь ее пальцами. Да, все могло бы сложиться по-другому.
Дома привычная картина: бабушка возится на кухне, а отца нет. Поскольку бабушка думает, что я была в церкви, она не считает нужным выйти в прихожую и встретить меня. Сняв промокшие насквозь туфли, я захожу на кухню. Бабушка не отвечает на мое приветствие, словно я нечто, не достойное ее внимания — пылинка или какая-нибудь мошка — и продолжает мыть винные бокалы. Раз в неделю она вынимает из шкафа все бокалы и, хотя ими никто не пользовался, тщательно их моет, считая, что на них скопилось много пыли. Ополоснув, она ставит их в раковину, и они выглядывают оттуда, точно отроги ледника.
— Давай я их вытру, — робко предлагаю я свою помощь.
Если быть с ней поласковей, может, во мне проснутся какие-нибудь добрые чувства к этой противной старушонке.
Мельком взглянув на меня, бабушка поворачивается спиной:
— Не нужно.
— Мне нетрудно.
— Ты плохо их протираешь.
— А ты покажи, как нужно.
Бабушка качает головой:
— Лучше ступай наверх, сними мокрую одежду и развесь ее. Ты, должно быть, не доделала уроки. У тебя сегодня были дела поважнее: то в церковь ходила, то таскалась к этой старой деве — птичьей докторше.
Ну что же, в кухне мне больше делать нечего. Бабушка злится, что я целый день отсутствовала и не уделила ей времени. То, что я вернулась поздно и имела при этом наглость предложить свою помощь, она считает лицемерием, мнимой заботой. Возможно, она права. Я не питаю к ней теплых чувств. Но это не моя вина. Будь она помягче, я не старалась бы всячески избегать ее общества.
Я поднялась в свою комнату. Отец, как всегда, в Хиросиме. На этой неделе он дома ни разу не появлялся. Все больше и больше убеждаюсь в правоте доктора Мидзутани. В том, что мать вынуждена была оставить меня здесь и уехать, есть чудовищная несправедливость. Судя по всему, отец собирается перебраться в Хиросиму. Так почему же ему не уехать первым? А мать пусть вернется сюда, и мы с ней заживем душа в душу. Разумеется, отец присылал бы нам деньги. Дает же он деньги бабушке, которая ведет хозяйство.
Бабушка, кстати, ошиблась: все уроки я сделала еще в пятницу вечером. Закрыв за собой дверь, я включила свет и стала переодеваться. В углу, где ночуют мои птенчики, послышался шорох. Он длился несколько секунд, потом прекратился, но вскоре возобновился. Казалось, будто какая-то Божья тварь стремится пролезть через бумажную преграду и отчаянно при этом скребется. Заглянула в одну сумку — три воробья спят рядышком на жердочке, уткнув голову под крыло. Меня до сих пор удивляет, как они могут спать на жердочке, не сваливаясь с нее. Один из птенцов мельком взглянул на меня, но снова закрыл глаза. Между тем шуршание не стихает. Трясясь от страха, я взяла другую сумку и поставила ее на стол. Передо мной промелькнули кошмарные видения: дубонос бьется в агонии, пытаясь вырваться из пластиковой сумки, или — что еще страшнее — в сумку залезла крыса и сейчас обгладывает окровавленные кости бедной птички. С бьющимся сердцем я открыла сумку.
Коробка из-под ягод пуста. Где же дубонос? Да вот он — сидит на стенке коробки, вцепившись в картон обеими лапами, и чистит перышки на крыльях. Хорошенько их проглаживает, одно к одному, и крылья смотрятся как на картинке. Закончив с туалетом, он какое-то время сидит спокойно, слегка балансируя на своем насесте. Затем, подняв правую лапку, дубонос чешет когтями голову. Теряет равновесие и сваливается обратно в коробку. Но он не успокаивается — снова пробирается к стенке коробки, яростно царапая когтями дно, выстланное папиросной бумагой. Устроившись на стенке, дубонос картинно оттянул левую лапу и раскрыл, как веер, левое крыло. В такой балетной позе он застыл на несколько мгновений, а потом вернулся в прежнее положение. Крыло сложилось, он посмотрел на меня, отряхнул перья и пискнул.
От удивления я раскрыла рот. Как же благодарна я этой несчастной птичке, которая все же не сдалась и упорно боролась за жизнь! Утром я первым делом понаделаю жердочек и насыплю в контейнер побольше семян и ягод.
Дубонос, кажется, засыпает уже не лежа в коробке, а сидя на ее стенке, будто на ветке дерева.
— Спокойной ночи, — сказала я и потушила свет. Темнота. В двух шагах от меня спят птицы. Мне кажется, что, несмотря на все неурядицы, это самое счастливое мгновение в моей жизни.
Глава 9. Деревянные куклы
Мне снится сон. Я сижу одна в каком-то большом неуютном доме и жду свою родню. Отец, мать, дедушка Курихара и бабушка Шимидзу — все они обещали прийти, но опаздывают. Я уже давно здесь сижу, а в доме холодно. Комната совершенно пуста, лишь в углу стоит большой шкаф. За его стеклянными дверцами выстроились в ряд четыре куклы. Позади них стоит серая керамическая ваза. Я помню, что у госпожи Учида была кукла, которую ее мать сшила из лоскутков старого кимоно и своих волос, обрезанных после смерти мужа. Госпожа Учида хранила эту куклу в стеклянном ящике вместе с двумя маленькими керамическими сосудами. В одном из них была вода, а в другом — горстка риса.
Мать госпожи Учида сказала ей, что еда предназначена духу этой куклы. Кийоши, Такаши и я часто подзадоривали друг друга: кто осмелится на спор посидеть в темноте наедине со зловещей куклой? Не боялась только я, хотя чего, в сущности, было пугаться? В отличие от матери госпожи Учида, мы воспитывались в христианской вере и считали, что духи умерших — сплошная выдумка. Что уж говорить о духе какой-то тряпичной куклы!
Сейчас, во сне, стоя перед шкафом, я вдруг понимаю, что эти четыре фигурки — мои ближайшие родственники, которых я так долго жду: мать, отец, дедушка Курихара и бабушка Шимидзу. Никакого внешнего сходства нет, но тем не менее это они и согласились превратиться в кукол ради спасения моей жизни. В чаше, что стоит у них за спиной, нет ни воды, ни риса — там покоится прах бабушки Курихара.
«Не нужно было этого делать! — кричу я им. — Теперь вы заперты в шкафу, а ведь вы ненавидите друг друга».
Куклы ничего не отвечают. Их лица, вырезанные из дерева, выражают глубокую печаль. Злой дух, с которым они совершили сделку, не сдержит свое слово и скоро найдет меня. Надо бежать. Схватив пальто, лежащее на полу, я распахиваю расшатанную дверь дома и выбегаю на улицу. А там — землетрясение. Под моими ногами — бездонные пропасти. Я осторожно переступаю через них.
Я проснулась в слезах. За окнами — серый рассвет. Какой же день сегодня? Ну да, первое воскресенье мая. Сегодня дедушка устраивает поминки — прошло три года со смерти бабушки Курихара. Мать уже, наверное, встала и возится на темной кухне. Заваривает чай, делает рисовые клецки, варит суп с пельменями. Я представляю себе ее усталое лицо. Пока на плите кипят чайники и кастрюли, мать раскатывает тесто, режет его на кусочки, кладет на них по столовой ложке рубленого мяса, приправленного специями, и лепит пельмени — аккуратно, будто запечатывает почтовый конверт с очень важным письмом.
