Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры
Ротмистр сошел с поезда в Чите, где собиралась его часть; путь Спиридонова лежал дальше, в Первопрестольную. В Новониколаевске в его купе подсел некий чиновник, попытавшийся было рассказывать Спиридонову фантасмагорические версии о том, что Рожественского разгромил союзный англо-французский флот, но тот только заметил, что это совершенно не важно и сейчас следует думать не о том, кто виноват, а о том, что делать дальше. Чиновник еще пару раз пытался втянуть Спиридонова в разговор, но ему это не удалось: в отсутствие Фудзиюки на Виктора навалилась какая-то меланхолическая апатия, и он проводил время, разглядывая однообразные заоконные пейзажи и травя попутчика дешевой махоркой. Когда поезд прибыл в Москву, тот, вероятно, был просто счастлив, а воздух столицы против атмосферы, царившей в спиридоновском купе, должен был показаться ему чистым, как в горах Кавказа.
В Москве Спиридонова встречали родители. За время, проведенное Виктором в армии, дела у отца пошли в гору, на военных заказах его механические мастерские наварили неплохой барыш, и он переехал с матерью в Москву, оставив вяткинское производство на приказчиков. В столице он открыл магазин, где, кроме изделий своего вятского завода, торговал швейными машинками в концессии с немецкой фирмой «Зингер», представитель которой стал его партнером. Для проживания отец приобрел небольшой домик, бывшую дачу, у села Татарово, в знаменитом дачном месте, и настойчиво звал сына квартировать у них, но Спиридонов отказался – не хотел стеснять родителей, да и до Татарова от места службы было далековато.
– Вы уж не обессудьте, – говорил родителям Спиридонов, – но от вас до полка не наездишься. Зимой да летом еще куда ни шло, а как весенний разлив придет?
Родители скрепя сердце вынуждены были согласиться. Спиридонов бывал у них с оказией, благо в окрестностях Татарова очень кстати находился стрелковый полигон, где упражнялись в стрельбе и кремлевцы.
Несмотря на радость встречи, было видно, что известие о ранении и плене сына сильно ударило по его родителям, особенно по матери. В последнюю их встречу седины у нее не было вовсе, теперь же она была седа, словно снег. Отец держался лучше, но было заметно, что он тоже переживал.
Виктор проследовал в расположение своей части, отдал документы, получил приказ ждать назначения и отпуск на две недели с послезавтрашнего дня. На следующий же день его с родителями пригласили в офицерское собрание полка. Присутствовал сам шеф, который лично, в подобающе торжественной обстановке, вручил Спиридонову недостающие у него награды – ордена Святого Станислава четвертой степени и Святой Анны третьей. Шеф поблагодарил его родителей за воспитание достойного сына Отечества, а начальник штаба при вручении зачитал выдержки из приказов о награждении, так что к концу церемонии Виктор, не особенно склонный к смущению, пунцовым цветом лица напоминал отварных раков, украшавших поданный по случаю галантин из поросенка. Обстановка в офицерском собрании оказалась очень домашней, хотя две трети офицеров были Спиридонову не знакомы; зато он рад был встретиться с несколькими своими однокашниками, которые хоть и служили в других частях, но на его награждение прибыли нарочно. В их числе, к его огромной радости, был и Саша Егоров, в чине поручика лейб-гвардии Эриваньского полка, очень кстати прибывшего в Москву для перевода в штаты одного из военных училищ с повышением в чине.
– То есть тебя можно поздравлять с штабс-капитаном? – уточнил Виктор с улыбкой.
– Можно-то можно, – ответил Егоров, – да только без толку. Вот недолга, всю войну просидел у черта на куличках под горой Арарат. Пять прошений о переводе на высочайшее имя подал, пять, Витя! А они заладили одно и то же: «ввиду напряженной международной обстановки вообще и обострения отношений с Османской империей в частности перевод в армию Куропаткина считаем невозможным и, более того, нецелесообразным». Бюрократы, рака им в галифе!
И Егоров со злостью хрустнул костяшками пальцев, задумчиво глядя на одного из украшавших галантин раков, коему только что пожелал попасть в подштанники какому-то из генералов Генштаба.
– Не жалей, брат, – хлопнул его по плечу Виктор. – Немного ты потерял. С такими полководцами, как Стессель и Куропаткин, уж лучше в самом тыловом гарнизоне.
– Что, брат, досталось? – сочувственно спросил Егоров. Вопрос был риторический: конечно, досталось, вся Россия знала.
– Не то слово, – махнул рукой Виктор, доставая курево. – Наши под Артуром дрались, как суворовские чудо-богатыри, а что толку?
– Да-с, братец, – задумчиво отозвался Егоров. – России нужны перемены. Но не рэволюция, будь она неладна, а перемены исподволь, постепенные.
После чего они некоторое время молчали, пока Спиридонов курил.
– Кстати, о рэволюции… – Виктор погасил тлеющий мундштук (в Москве он вновь перешел на папиросы, благо французские, к которым он пристрастился в плену, здесь водились в изобилии, да и русских приличного качества хватало). – Рассказал бы ты мне, что тут у вас было, а то, сам понимаешь, в плену какие новости? Слыхал, была какая-то заварушка?
– Заварушка, – фыркнул Егоров. – Не заварушка… можно сказать, потрясение. Это не минутный рассказ, братец. Ты к своим завтра уезжаешь?
– Мои в Москву перебрались, – сообщил Виктор, – так что я в полном вашем распоряжении, милостивый государь.
– Тогда как ты смотришь, чтобы прогуляться по обеду к «Яру»? – Александр по-дружески пихнул Спиридонова в плечо. – Посидим по-человечески, про жизнь погутарим…
– И то дело, – немедленно согласился Виктор. – Ты где остановился?
– Давай я сам за тобой заеду, – смутился Егоров. – А то я тут, братец, у вдовы купеческой столуюсь, а она гостей принимать не велит.
Спиридонов рассмеялся и понял, что искренне смеется впервые за три года.
– Гостей, говоришь, принимать не велит, – повторил он нарочито серьезно. – Небось еще стара, как Мафусаил, и страшна, как Баба-яга?
– Тьфу на тебя. – Александр цветом лица постепенно приобретал сходство с аннинской лентой, украшавшей грудь Спиридонова. – Скажешь еще… московские купцы кого попало в жены не берут. Да и не стара она еще, на два года нас с тобой старше будет.
Спиридонов задумчиво кивнул, вспомнив Акэбоно. Она говорила, что старше его на десять лет… или больше? Он не знал, можно ли этому верить: ее тело было молодым, едва не юным, и потом, она уж раз обманула его, обещав вверить ему свою судьбу – и сбежав неизвестно куда.
Егоров его молчание расценил по-другому:
– Э, брат, вижу, ты меня за такие вольности и осудил уже?
– Окстись, – увещевал его Спиридонов. – С чего это? Или ты думаешь, что я на войне был произведен в монашеский чин? Отнюдь, поручик в монастырской иерархии пока не числится.
Егоров уставился на Спиридонова:
– Вить, ты что же, на войне успел…
– Будешь мне морали читать, охальник, до вдов купеческих охочий? – сдвинул брови на переносице Спиридонов.
– Буду, – кивнул Егоров с совершенно невинным видом, – если ты, шельмец, мне завтра же не выложишь как на духу о своих амурных похождениях на сопках Маньчжурии.
Спиридонов некстати вспомнил Гаева. Эх, жаль, что тот дзюудзюцу не владел. Ведь так просто было бы эту японскую мелкоту положить, скажем, о-ути гаэси[39]…
– Расскажу, брат, – ответил он. – Как полковому батюшке. Заготовь платок носовой, история у меня таковская, что и наплачешься, да и насмеешься.
* * *По возвращении в купе Виктор Афанасьевич хотел продолжить работать над книгой, но у него ничего не вышло, настроение было совсем не рабочим. С досадой отложив рукопись в папочку, предварительно отделив набело отредактированный текст от нуждающегося в правке листом бюварной бумаги, он спрятал папку в саквояжик и достал оттуда другую, с бумагами Ощепкова, а также небольшой блокнот, в котором делал пометки вчера и намеревался делать сегодня.
Раскрыв папку, он достал фотографию Ощепкова и стал ее разглядывать. Несмотря на общескептическое отношение ко всему сверхъестественному, Виктор Афанасьевич верил в то, что лицо человека или выражение его глаз могут отражать его характер. Верил, несмотря на многочисленные примеры обратного, когда почтенные и респектабельные господа оказывались прожженными канальями, а совершенно невзрачные особы вроде Сашки Егорова или рябого Иосифа Джугашвили, ныне первого секретаря ЦК, – вполне порядочными людьми. Потому он вглядывался в лицо своего подопечного так, словно был способен за невзрачным, непримечательным внешним обликом разглядеть душу.
То ли вкусная уха под водочку, то ли сентиментальные воспоминания так подействовали, но сегодня Ощепков уже не казался Спиридонову «арестантской харей», как вчера. Неожиданно для себя он пришел к выводу, что, для того чтобы что-то решить, ему сначала надо попытаться найти для Ощепкова оправдания, выступить его адвокатом перед самим собой. С этой мыслью Виктор Афанасьевич принялся перечитывать материалы ощепковского дела.
