Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры
Раскрыв папку, он достал фотографию Ощепкова и стал ее разглядывать. Несмотря на общескептическое отношение ко всему сверхъестественному, Виктор Афанасьевич верил в то, что лицо человека или выражение его глаз могут отражать его характер. Верил, несмотря на многочисленные примеры обратного, когда почтенные и респектабельные господа оказывались прожженными канальями, а совершенно невзрачные особы вроде Сашки Егорова или рябого Иосифа Джугашвили, ныне первого секретаря ЦК, – вполне порядочными людьми. Потому он вглядывался в лицо своего подопечного так, словно был способен за невзрачным, непримечательным внешним обликом разглядеть душу.
То ли вкусная уха под водочку, то ли сентиментальные воспоминания так подействовали, но сегодня Ощепков уже не казался Спиридонову «арестантской харей», как вчера. Неожиданно для себя он пришел к выводу, что, для того чтобы что-то решить, ему сначала надо попытаться найти для Ощепкова оправдания, выступить его адвокатом перед самим собой. С этой мыслью Виктор Афанасьевич принялся перечитывать материалы ощепковского дела.
Парню с самого начала пришлось в жизни невесело. Трудно представить, каково это – быть сыном каторжанки, с детства (а дети все замечают и понимают намного раньше, чем думают взрослые) знать, что окружающие уже смотрят на тебя косо. Ты в жизни еще ничего не сделал, ни хорошего, ни плохого, но для них у тебя на лбу уже выжжено невидимое клеймо. Сын преступницы. Дурная кровь. Попросту говоря – подонок, выродок. Какие перспективы у сына каторжанки, да еще и из простого сословия? Ровным счетом никаких. Точнее, одна перспектива найдется – можно с детства попытаться влезть в среду себе подобных отщепенцев. Плыть по течению, несущему тебя в воровскую стремнину. Что говорить о каторжанах, если многие свободные люди из низших сословий добровольно ступали на кривую дорожку, не выдержав противоборства с несправедливостью жизненных реалий?
Но Ощепков, как видно из материалов дела, не собирался сворачивать на этот широкий, но скользкий путь. Вот тебе и первый плюс. Впрочем, отец Ощепкова по сахалинским меркам был зажиточным. Как ни странно, числился он плотником и, насколько можно было понять, промышлял этим. Что ж, на Сахалине хватало разного рода «сливков общества», а вот с талантливыми мастеровыми, скорее всего, как-то не срослось. Для разнообразия поверим. Только есть еще один странный нюанс – до самой своей скоропостижной смерти отец уделял сыну вопиюще мало внимания. Настолько мало, что даже фамилию свою не дал, и вообще, товарищ… точнее, гражданин Плисак во всех анкетах числился бездетным бобылем, как говорили на Сахалине, холостым и одиноким. Перед смертью, правда, что-то там у ощепковского папы в душе то ли надломилось, то ли, наоборот, настроилось, и он указал сына в своем завещании, которое, по непонятным причинам, обнародовано было почти пятью годами спустя. Брака между родителями Ощепкова, ясное дело, не было, ни церковного, ни гражданского, так что наследовать по отцу Вася мог только согласно завещанию. А оно затерялось где-то в дебрях изруганной некогда Сашкой Егоровым бюрократической машины Российской империи. Неудивительно – от Москвы до Сахалина, говорят, семь с половиной тысяч верст, и все тайгой…
Но первые годы после смерти родителей Васе определенно пришлось несладко, даром что он учился в реальном училище. Кстати, тоже плюс: попасть на Сахалине в реальное училище – все равно что вяткинскому гимназисту в Сорбонну поступить. Отец Васи умер в тысяча девятьсот втором году, но вот что удивительно – мать Ощепкова не была указана в завещании наследницей, только Вася. При этом он до совершеннолетия пользоваться этим наследством не мог. Выходит, его отец с матерью были в неясных, плохих отношениях. Отсюда вопрос: помогал ли гражданин Плисак своему сыну при жизни или нет? И какое тогда у Васи было детство? Вряд ли сытое и благополучное…
А потом, перед самой войной, умерла мать, и остался Вася Ощепков на белом свете один-одинешенек. Тут-то ему бы и пуститься во все тяжкие, да и обстановка позволяла: война как-то очень удачно для верных зарубежных друзей России совпала с первой революцией, и с Сахалина на Большую землю не ушли только те, кто и там неплохо устроился.
Какие при этом перспективы открывались для двенадцатилетнего сироты на каторжном острове? Вопрос чисто риторический: перспектива на первый взгляд была ровно одна – к злодеям причесться. Вася поступает строго наоборот – садится на транзитный пароход и уезжает в Японию, чтобы поступить в семинарию.
Виктор Афанасьевич задумался. Интересное решение. Особенно набожным Ощепков не был, священником в итоге так и не стал. По окончании семинарии служил переводчиком в Забайкальском военном округе. Что же его подвигло поступить в семинарию, да еще и в Японии? Ответ нашелся чуть позже – выяснилось, что другом Ощепкова был не кто иной, как Трофим Юркевич. Это объясняло многое, если не все: Юркевич был агентом военной разведки Забайкальского округа и к тому же учился в той же семинарии, поступив туда на пару лет раньше Ощепкова, еще до войны.
Выходит, на вояж в Японию его подвиг приятель, а потом, вероятно, и завербовал в агенты. С какого времени Ощепков стал сотрудничать с военной разведкой, непонятно, но явно еще до революции. К тому же Юркевич был на хорошем счету у Забайкальского ОГПУ, вот потому-то к его ставленнику Ощепкову ни у кого и нет никаких вопросов.
Ни у кого, кроме Виктора Спиридонова. Бес сомнений вернулся к нему и нагло расселся на багажной полке, суфлируя, хотя никто его о том не просил. Слишком все гладко выходило у бедного сироты: захотел в семинарию – поступил, захотел в Кодокан – нате-с, пожалуйста. Семинарию окончил, но кадилом махать не хочется – милости просим прямо в разведку Забайкальского округа. Грянула революция – и мы уже работаем на ДВР.
Какая-то лубочная складывалась картинка. Даже когда меркуловцы разгромили большевистское подполье на Дальнем Востоке, агент Вася Ощепков остался цел и невредим… Думая над причинами такого везения, Виктор Афанасьевич рассеянно перебирал скудные материалы дела.
Многие материалы, которым он вчера не придал значения, сегодня привлекли его внимание. Среди них было три газетных вырезки. Одна – из японской газеты «Ниппон». Едва заметив знакомый шрифт, Виктор Афанасьевич испытал уже напрочь забытую ненависть: как заметил как-то ротмистр Шейченко, бывший некогда попутчиком Спиридонова на этом пути, только в другом направлении, вид газеты «Ниппон» у ветеранов Русско-японской вызывает единственное, но стойкое желание: подтереться ею. Действительно, столько гадостей о русских и о России, сколько писало это уважаемое издание, не позволяла себе даже знаменитая англичанка, третий век не перестающая гадить.
По-японски Спиридонов читал с грехом пополам, а говорить так толком и не начал. Тем не менее статья была написана простым, нарочито грубым языком, понятным всякому умеющему худо-бедно различать иероглифы. Иллюстрирована она была топорной работы рисунком двух дзюудоку – один, принимающий у другого черный пояс, был похож на Ощепкова примерно как Спиридонов на князя Потемкина-Таврического. Тем не менее подразумевался именно он.
Статья была ожидаемо пасквильная, но на фоне типичной ниппоновской сивомеринщины казалась даже доброжелательной. Автор сообщал читателям, что четвертым европейцем, получившим седан[40], стал «русский медведь» Васири Ощепково, и сетовал, что бака-гайцзына не задушили поясом во время предшествующих финалу испытаний. Виктор Афанасьевич рассеянно потер кадык, представив почему-то, что подобную операцию проделывает с ним Фудзиюки. М-да…
Фудзиюки говорил Спиридонову, что обучение у Дзигоро Кано намного суровее того, что практикует он. Вспоминая не сходящие с его тела синяки и сильные, выбивающие дух удары о татами, Виктор Афанасьевич с трудом представлял себе, что такое возможно. Впоследствии он много слышал о Кодокане, и практически все, кто был мало-мальски знаком с этой школой, подтверждали мнение доктора. Итак, Василий Ощепков прошел сквозь этот ад, получив при том первый дан. А потом, в семнадцатом, вернулся и получил второй. Удивительно, если не сказать больше. Странно, что Спиридонов никогда о нем раньше не слышал: этот человек был феноменален.
Впрочем, его феноменальность, образно говоря, капала с каждого листочка его дела, и это Спиридонова настораживало. Как будто Ощепков был не сыном каторжницы, а сыном Фетиды[41]. Это раздражало Спиридонова. Оторвавшись от чтения, он отвернулся к окну, где редеющая тайга давно сменилась открытыми пространствами Западно-Сибирской равнины, и пробормотал вслух:
– В этом мотиве есть какая-то фальшь…
Сам с собой он говорил крайне редко, в моменты очень сильного интеллектуального напряжения, вот как сейчас. По бумагам Ощепков был безупречен, словно в детстве его прохиндею-папаше и мамочке-каторжанке в колыбельку подкинули ангела. В существовании ангелов Виктор Афанасьевич сомневался, однако пословицу про яблочко с яблоней не отвергал. Сам он был плоть от плоти своих родителей; его характер был частью им от них унаследован, частью сформирован их воспитанием. Во всяком случае, он, их сын, так полагал. А какое воспитание могли дать Васе его родители? Про наследственность так и вовсе следует умолчать. Виктор Афанасьевич не был склонен, как его коллеги, огульно охаивать царский режим и прекрасно помнил, какой была судебная система самодержавной России. Шестьдесят плетей женщине в те годы просто так не давали.
