Борис Можаев - Мужики и бабы
– Фуражку сорвало, вот и подзадержался, – сказал тот, подъезжая.
– А после не мог ее подобрать?
– Он боялся, кабы Линдерша ее не сперла, – сказал Соколик, и все засмеялись.
– Дак чего, вам за воблой-то итить? – спросил Соколик.
– Почему это нам? Очки поровну. Мой выигрыш стоит два очка.
– Ну, давай канаться! – Соколик выломал палку из забора и кинул ее в воздух.
Маклак поймал ее за середину, и пошли мерить кулаками… Верх оказался за Соколиком.
– Ладно, хрен с вами. Накормим вас воблой. А теперь в сад, – сказал Маклак.
Они спешились, привязали лошадей к частоколу и только двинулись вдоль забора, как их окликнул слабый грудной голос:
– Что, робятки, ай яблочка захотелось?
Горбун вышел из вишневых зарослей и ласково глядел на них, опираясь на падожок.
– Да мы это… испить захотели, – смущенно пробормотал Маклак. – Жарко… Обгонялись… Ну и притомились…
– Колодец-то во-он игде… Возле пруда. И ведерко там есть, – сказал Горбун. – Ступайте с богом. А за яблочками приезжайте на большой Спас. Тады и разговеемся. А до Спаса грех яблоки есть, робятки… В них еще сок не устоялся, раньше времени сорвешь – только сгубишь. А яблоко-то богом дадено. Это райский плод.
Сконфуженные ребята поотвязали лошадей и подались восвояси, на прогон. Они поспели к заезду самой главной четверки. Еще издали, подъезжая к вышке с колоколом, вокруг которой застыла в мертвом ожидании огромная толпа, они услышали резкий нервный выкрик Успенского:
– Пошли!
Он стоял на вышке возле колокола и напряженно глядел в сторону Ухватовки, где приняли бег невидимые еще рысаки. И вот уже колыхнулась далекая стенка на валу, замахала руками, сорванными шапками, и многоголосый гул толпы, сперва отдаленный, невнятный, все более и более набирая силу, ураганом летел вдоль валов. Вот и рысаки показались: они шли по середине прогона грудь в грудь, высоко задрав головы, выпучив огненные глаза.
Крайним к вышке шел гнедой жеребец Костылина; сам хозяин, раскорячив ноги, сидел на качалке без кепки, со свирепым лицом, блестя на солнце лысиной. Дальше в ряд бежали похожие друг на друга, как белые двугривенные, два орловских в серых яблоках красавца: на одном сидел Федор Акимович, в черном картузе, с калининской бородкой, пароходчик из Малых Бочагов, а на втором, на квашнинском жеребце, – Васька Сноп в красной рубахе с рыжими, вразлет, волосами. Крайним с той стороны шел вороной в белых носочках рысак из Гордеева с чернобородым ездоком.
Под рев, свист, вопли, улюлюканье они неслись с такой неотвратимостью, как если б там, впереди, их ждало блаженство вечное или небесное царство… Перед самой вышкой Костылин все-таки вырвался, ушел на полкорпуса вперед…
Успенский ударил в колокол и, подняв руки, бросился вниз по лестнице. А внизу уже ликовала возбужденная толпа.
– Ну что, ну что я говорил, крой вас дугой?! – тормошил Андрей Иванович Успенского и Бабосова. – Чья правда, ну?
– Васька Сноп виноват. Я видел с вышки, как он теребил жеребца. Задергал его, стервец…
– Смерть найдет причину! Найдет… – возбужденно произносил Андрей Иванович.
Он радостно глядел вокруг себя и никого не видел. Даже на Федьку не обратил внимания. Видно было, рад, что выиграл.
– Андрей Иванович, на скачки останешься? – спросил его Успенский.
Теперь к ним подошли Сашка Скобликов с Марией, у Сашки под глазом был здоровенный синяк.
– Ну что ты? Какие теперь скачки? После таких бегов ваши скачки – мышиная возня…
– Тогда, может, с нами пойдешь? – сказал Успенский. – Мы вот к Скобликовым собрались… – кивнул на Сашу. – Пропустим по маленькой в честь Духова дня.
– Нет, ребята… Я и так пьяный… Вы уж гуляйте… Вы молодежь… А мне домой надо. Гости приедут. Я ведь не безродный.
У Скобликовых был накрыт праздничный стол: скатерть белая, голландского полотна, узором тканная, с красной каймой и длинными вишневыми кистями; салфетки к ней положены тоже белые в красную клетку с темно-бордовой бахромой; бокалы и рюмки чистого хрусталя с королевской короной, потрешь ободок, чокнешься – звенят, как малиновые колокольчики. Серебро столовое положили с вензелями, фамильное… Слава богу, хоть столовое убранство да сохранилось.
Сам хозяин надел кофейный костюм в светлую полоску и красный тюльпан в петлицу продел.
Все у него было крупным: и нос, и уши, и вислый, как у мирского быка, подбородок, в плечах не обхватишь, раздался, как старый осокорь. Свои седые косматые брови он чуть тронул тушью, да еще кочетом прошелся перед зеркалом.
– Папка жених! – прыснула Анюта, дочь его, двадцатилетняя красавица с темными волосами, зачесанными назад и затянутыми до полированного блеска в огромный пучок. На ней было зеленое шумное платье, с белым кружевным передником, в котором она прислуживала за столом.
Даже Ефимовна, тоже крупная, как хозяин, старуха с темным усталым лицом, принарядилась в черное платье из плотного крепа с шитьем и мережкой на груди.
И только один Сашка оделся по-простецки – он был без пиджака, в батистовой белой рубашке с откладным воротником и закатанными рукавами.
Он привел с собой Бабосова да Успенского с Марией, явились прямо с бегов.
– А-а, рысаки прикатили! – приветствовал их на пороге Михаил Николаевич. – Ну, кто кого объегорил?
– Вон кто виноват, – кивнул Саша на Успенского. – Знаток конских нравов.
– Проигрались?
– Васька Сноп подвел… Задергал, стервец, жеребца, – оправдывался Успенский. – У меня чутье верное: я еще на разминке видел – Квашнин маховитее.
– Эге… А мы, дураки, верили тебе, – с грустью сказал Саша.
– А вы что, играли скопом? – спросил Михаил Николаевич.
– Меня прошу исключить, – сказал Бабосов. – Я за компанию люблю только пить водку.
Он увидел выбегающую из кухни Анюту и бросился к ней:
– Она мила, скажу меж нами!.. – продекламировал, ловя ее за локоть.
– Коля, не дури! У меня поднос.
Тот выхватил поднос с закусками и поспешно скаламбурил:
– Я хотел под ручку, а мне дали поднос.
Анюта с Машей расцеловались.
– Уж эти лошади… Мы вас ждали, чуть с голоду не померли, – надувая губы, говорила Анюта.
– И все это надо съесть? – спросила Мария, оглядывая полный стол закусок.
Тут и балык осетровый, и окорок, и темная корейка, и селедка-залом толщиною в руку, истекающая жиром красная рыба, и сыры…
– Еще индейка есть и сладкое, – сияла, как утреннее солнышко, улыбкою Анюта.
– И пить будем, и гулять будем, – кривлялся, притопывая вокруг стола, Бабосов.
– Дети, за стол! – басил старик. – Мать, занимай командную высоту!
– Мою команду теперь слушают только чугуны да горшки…
Пили шумно, с тостами да шутками… Засиделись до позднего вечера…
Собрались не столько в честь праздника, сколько по случаю Сашиного поступления на работу. Почти два года проболтался он безработным после окончания педагогического института. В ту начальную пору нэпа, когда он поступал еще в Петроградский педагогический институт, мандатная комиссия, не набравшись силы и опыта, вяло и невпопад опускала железный заслон перед носом таких вот, как он, «протчих элементов»; зато уж в двадцать восьмом году ему, сыну бывшего дворянина, с новым советским дипломом в кармане пришлось не один месяц обивать пороги биржи труда. «Ваша справка на местожительство?» – «Пожалуйста!» И справка и диплом – все честь честью. Раскроют, глянут – пожуют губами, а взгляд ускользающий: «Придется подождать… Ничего не поделаешь – безработица».
«Ах, отец, отец! И зачем тебе надо было усыновлять меня? – досадовал Саша в минуту душевной слабости. – Долго дремала твоя совесть… И не просыпалась бы. Стояло бы теперь у меня в нужной графе – сын крестьянки… Сирота. Совсем другое дело».
Надо сказать, что Ефимовна работала экономкой у Михаила Николаевича… И только в двадцать втором году женился он на ней официально и детей своих усыновил; ввел в наследство, так сказать, хотя никакого наследства уже не было.
Поболтавшись весну да лето по столицам нашим, Саша приехал домой и стал осваивать новое ремесло – точить колесные втулки да гнуть дубовые ободья. Благо силенка была, в батю уродился.
Старший Скобликов в свои семьдесят годов легко и просто таскал мешки с зерном, пахал, косил и метал стога. Рано ушедший в отставку в чине подполковника, он свыкся с крестьянской работой и не очень переживал потерю старого поместья. «Идешь мимо барского дома, а сердце, поди, кровью обливается?» – спрашивали его мужики. Только отмахивался: «Э-э, милый! Чем меньше углов, тем забота легче… Главное – руки, ноги есть, значит, жить можно».
Но за детей переживал… Анюта после окончания школы сидела дома, и Саша домой приехал… Редкие налеты его на уроки в какую-нибудь школу (ШКМ) или в ликбез отрады не давали. И вдруг вот оно! Стронулось, покатилась и наша поклажа…
