Борис Можаев - Дождь будет
Обзор книги Борис Можаев - Дождь будет
Можаев Борис
Дождь будет
Борис Можаев
ДОЖДЬ БУДЕТ
Николай Иванович видел сон: пестрый коротконогий бык из Погорей, гремя длинной цепью, приклепанной к ноздревому кольцу, бежал на него по тропинке сквозь оржи. Николай Иванович бросился было в сторону, но запутался в оржах, упал и с ужасом почуял, как у него отнялись руки и ноги, словно ватными сделались, - ни встать, ни шевельнуться он уже не мог, только лежал и слушал, как гремела цепь. Наконец курчавый широкий лоб быка наплыл на лицо, заслонил собой свет...
- Ааы-ы-ы-ы! - закричал Николай Иванович гортанным сдавленным криком и проснулся.
- Что ты, господь с тобой? Ай домовой навалился? - спрашивала, появившись в дверях спальни, мать Старенькая.
В руках у нее было ведро, длинная цепь от дужки тянулась по полу.
- У-уф! У-уф ты, черт возьми... Никак не отдышусь. - Николай Иванович расстегнул исподнюю рубаху, провел рукой по влажной, ходенем ходившей груди. - Бык мне приснился, Старенькая. Чуть не забодал...
- Какой бык-то? Белый, ай черный? Если черный, то к болезни.
- Пестрый... из Погорей.
- Пестрый? Пестрый я уж и не знаю к чему.
- Лоб у него курчавый; кудри черные, как у ихнего председателя Мышенкина. В носу кольцо, а от нее цепь длинная... Гремит! - Николай Иванович увидел вдруг цепь на полу. - Так это ты гремела цепью-то?
- За водой вот собралась, а цепь никак не привяжу. Глаза-то плохо видят, - смущенно оправдывалась мать Старенькая. - Вроде узел сделаю, но потяну - отвязывается. Приклепал бы мусатку. - Она снова ушла на кухню.
- Ну да... Мне только мусатки сейчас приклепывать.
Николай Иванович встал с постели, вышел в залу, поглядел на часы, потом в окно. Небо было чистое - ни облачка.
- Чего смотришь? - выглядывая из кухни, спросила мать Старенькая. Дождя, поди, ждешь? Хорошая будет погода.
- Откуда ты знаешь?
- По радио слыхала. Ночью передали - дождя не будет. Будут только эти самы... осадки.
- А что ж такое означают эти самые осадки?
- Роса!.. За ночь оседает. Осадок есть, а дождя нет.
- Ты у нас, Старенькая, прямо как ходячий календарь колхозника. Все растолковать сумеешь. Но к чему бы это бык меня бодал, а?
- Кабы черный бык, тогда к болезни. А этот пестрый? И волосы у него, говоришь, на лбу кучерявются, как у того председателя. Он чей же, этот бык-то?
- Того самого председателя... Из Погорей. Я еще торговал этого быка. Чистый холмогор!
- Значит, у тебя с ним сурьезность будет.
- С кем? С быком, что ли!
- С каким быком! Говоришь чего не надоть... С председателем!
- Если бы только с председателем... Это еще - горе не беда.
Николай Иванович мечтал о дожде. Дождь не столько нужен был для земли, как для него, председателя. Пойдет дождь - не будут сегодня жать пшеницу; а не пойдет - заставят. Да мало того, еще и на бюро вызовут. А там подставляй загорбину. Уж накостыляют.
Жизнь неожиданно преподнесла Николаю Ивановичу "сурьезность", как говорит мать Старенькая. К первому июля приказали сверху составить виды на урожай. Бумагу прислали, которая заканчивалась грозными словами: "Лица, подписавшие отчет о видах на урожай, несут персональную ответственность за правильность сообщенных сведений..." Ничего себе! Попробуй по траве определи эти "виды на урожай". Овес еще и в трубку не вышел, а просо только проклюнулось. И озимые еще цвели. Не будет дождя под налив - и сразу центнеров по семь не доберешь на гектаре. Вот и гадай, и неси ответственность...
Подали отчет. И себя не обидели, и от правды далеко не ушли. Но тут приехал сам Басманов: "Занизили!" И пошел пересчет... Опять по траве. "Сдашь два плана?" - "Без фуража останусь. Не могу". - "Сможешь!.."
А потом и решение на бюро вынесли: "В связи с повсеместным трудовым подъемом на полях страны и неблагоприятной погодой, бюро Вертишинского райкома призывает все колхозы подойти со всей серьезностью..." Словом, намекнули, что сдача хлеба сверх плана и теперь обязательна.
Пока суд да дело - и хлеба стали поспевать. Райком прислал второго секретаря, чтобы узаконить эту самую "сверхплановую". Но колхозники зашумели на собрании: "План получай и - баста... Хватит! Времена не те".
"Лучше бы ты меня лично оскорбил, - сказал, уезжая, второй секретарь Николаю Ивановичу. - Но ты плюнул в моем лице на бюро. Народ подговорил..." И в тот же вечер позвонил сам Басманов: "Отдельные коммунисты вели себя не по-партийному. Учти, Николай Иванович".
Николай Иванович знал, что теперь Басманов придерется к любому пустяку и вызовет на бюро. Ему нужен повод. Вчера приказал жать пшеницу лафетной жаткой. И жатку прислал от Мышенкина. Тот уже смахнул все озимые, почти зелеными уложил. А Николай Иванович все тянул: барометр стал падать. Дождя не миновать. Но когда он прольется?
- Старенькая, у тебя поясницу не ломит, случаем?
- С чего бы это ломить-то! Чай, не переневолилась.
- Ломит к дождю.
- Да я ж тебе сказала - не будет дождя.
- Не будет, не будет... Заладила! У тебя все не кстати. Когда не нужно, и поясница болит, и дождь идет, - ворчал Николай Иванович.
- Ах, погодой тебя возьми-то! Ты сам ноне пузыришься, как дождь.
Мать Старенькая доводилась ему тещей, - маленькая, округлая вся, с пухлыми, в красных прожилках щечками, будто свеклой натертыми, она колобком каталась по четырем комнатам опустевшей председательской избы. Жена, фельдшер, уехала в область на сборы, дети - в лагерях. И Николай Иванович то ли от непривычного одиночества, то ли от вчерашней выпивки и жаркой, дурной ночи чувствовал тяжесть на сердце. И тоска давила.
Одевался он долго - все не так было; сначала сапоги не смог натянуть волглые, отсырели за ночь. Он плюнул и надел сандалеты. Потом галстук не поддавался, как ни завяжет - все узел кособоким получался. И галстук бросил. Надел расшитую рубашку... Уф ты! Инда лысина вспотела. Он провел рукой по лицу - щетина царапает, что проволока. Побриться бы. Да настроения нет - сосет под ложечкой, и шабаш.
- Старенькая, медку нацеди!
- Господи! Глаза-то еще не успел продрать как следует. А ему уж отраву подавай. Вон, выпей молочка парного!
- Этим добром ты теленка потчуй. А я уж давно вышел из телячьего возраста.
К завтраку зашел Тюрин, председатель сельсовета.
- Ты чего так набычился? Иль таракан во сне дорогу перебежал? - спросил он от порога.
- Всю ночь с быком лбами сшибались, - ответила из кухни мать Старенькая. - Видать, бык одолел, вот он и дуется.
- Ну, супротив Николая Ивановича и слон не устоит, - говорил, посмеиваясь, Тюрин.
Старенькая принесла поставку мутновато-желтого медку.
- Пей! - Николай Иванович налил по стакану.
Выпили.
- Что там на улице? Дождем не пахнет?
- Жарынь! - сказал Тюрин. - У меня ажно утроба перегрелась.
- Знаем, отчего она у тебя греется.
Тюрин сидел перед Николаем Ивановичем, как белый попугай перед фокусником, только головой крутил. Скажи, мол, куда надо клюнуть? Иль крикнуть что забавное? Все на Тюрине было белым: и натертые мелом парусиновые туфли, и молескиновые широкие брюки, и трикотажная рубашка, туго обтянувшая свесившуюся над ремнем "утробу". Соломенную шляпу с отвисшими полями, похожую на перевернутый ночной горшок, он любовно держал на коленях.
- Як тебе по какому делу... Ячмень, значит, возим на заготовку. Машина за машиной по улице так и стригут. Пылища - ни черта не видать, как в тумане. А на улице ребятешки, телята, гуси, утки, птица всякая... Тут и давление может произойти. Тогда шоферу тюрьмы не миновать.
"О своем зяте беспокоишься. Видим, чуем", - подумал Николай Иванович.
Тюрин выдал весной единственную дочь, а зять работал шофером.
- Ну так что? - спросил Николай Иванович.
- Вот я и хочу сегодня вечерком радиоузел использовать. Объявление сделать.
- Делай на здоровье. Ты не меньше моего имеешь на то права.
Тюрин занимал по совместительству еще и должность колхозного парторга. Правда, временно.
- Лафетную жатку привезли вчера? - спросил Николай Иванович.
- Доставили на поле. Ноне жать будем.
- Я вам пожну!
- Но ведь Басманов приказал!..
- А ты об чем думаешь? У нас шесть комбайнов на семьсот гектаров пшеницы. Мы ее за пять дней обмолотим. Вот только с ячменем разделаемся. А ты положи ее сейчас лафетной жаткой, ан завтра дожди. И пляши камаринскую. Ее тогда и зубами не выдерешь из жнивья-то.
- Да ведь я не то чтоб против... Поскольку привезли ее. А ты вчера в лугах был.
- Хоть бы колесо у нее отлетело.
- Колесо? - Тюрин покрутил свою соломенную шляпу на пальце. - Ну да, колесо очень возможно и отлетит. Дорога была дальняя. И жатка валяется в поле. Кто там за ней присмотрит?
Николай Иванович тяжко засопел и еще налил по стакану медовухи.
- К обеду, может быть, Басманов нагрянет.
- И пусть приезжает. Его здоровье! - усмехнулся Тюрин и выпил. - Только насчет радиоузла я, значит, распоряжусь от твоего имени.
- Валяй, валяй.
На открытой веранде колхозного правления Николая Ивановича поджидал шофер Севка. Он лежал на поручнях балюстрады, раскинув руки, подставив солнцу запрокинутое лицо. Палевая "Волга" стояла тут же, возле крыльца. Николай Иванович провел по теплому капоту машины, как по голове ребенка погладил, посмотрел на ладонь - чистая.
