Борис Можаев - Мужики и бабы
– Ну, конечно. Те, которые критикуют свою историю, народ не любят, те же, кто поют дифирамбы нашей благоглупости, патриоты. Салтыков-Щедрин смеялся над русской историей, следственно, он был циником, очернителем. Суворин защищал нашу историю от Щедрина, значит, он патриот.
– Ничего подобного! Салтыков никогда не высмеивал русскую историю; он бичевал глупость, лень, склонность к легкомыслию и лжи. Это совсем другое.
– В таком случае говорить нам не о чем, – Бабосов нахохлился, обиженно, по-детски надув губы.
– Я тоже так полагаю, – Успенский взял рюмку с водкой и, ни с кем не чокаясь, выпил, пристукнул ею об стол и сказал: – Пора и честь знать. Спасибо за угощение…
Он глянул на Марию и встал. Она поднялась за ним.
– Куда же вы? – захлопотала Ефимовна. – А самовар?.. У меня пудинг стоит…
– А гитара, а песни? – Саша снял со стены гитару и с лихим перебором прошелся по струнам:
Эх, раз, что ли, цыгане жили в поле!..
Цыганочка Оля несет обедать в поле…
– Нет, Саша… В другой раз, – заупрямился Успенский. – Я пойду.
– И я пойду, – хмуро сказал Бабосов.
– Я вам пойду! – Саша стал спиной к дверям и еще звонче запел, поводя гитарой и подергивая плечами:
Я с Егором под Угором
Простояла семь ночей
Не для ласки и Любови —
Для развития речей…
– Анюта, ходи на круг! – крикнул он. – А там поглядим, у кого рыбья кровь! Их-хо-хо ды их-ха-ха! Чем я девица плоха…
Анюта словно выплыла из-за стола – руки в боки, подбородок на плечо, глаза под ресницами как зашторены, и пошла, будто стесняясь, по кругу, выбивая каблучками мелкую затяжную дробь, развернулась плавно перед Дмитрием Ивановичем, поклонилась в пояс и даже руку кинула почти до полу.
– Дмитрий Иванович!
– Митя! Ну что же ты? – тотчас раздалось из-за стола.
Он глядел исподлобья на удаляющуюся от него Анюту и снисходительно-отечески улыбался, но вот подмигнул Саше, важно размахнул бороду и сказал:
– Кхэ!
Потом скрестил руки на груди, поглядел налево да направо и пошел шутливым старческим поскоком на негнущихся ногах:
Деревенский мужичок
Вырос на морозе,
Летом ходит за сохой,
А зимой в извозе…
– Вот так-то… Ай да мы! – весело крикнул Саша, сам бросаясь на круг, и закидал коленки под самую гитару:
Ах, тульки, ритатульки,
Ритатулечки-таты…
Ходят кошки по дорожке,
Под забором ждут коты…
– Ах вы мои забубенные! Ах вы неистребимые!.. Молодцы!.. – шумел Михаил Николаевич, пристукивая кулаком по столу. – Вот это по-нашему… Вот это по-русски. Наконец-то и у нас праздник… А то развели какую-то словесную плесень. Выпьем мировую!
Он налил рюмки и поглядел на Бабосова:
– А ты чего присмирел?
– А вот соображаю – с кого начинать надо…
– Чего начинать?
– Обниматься… Без объятий что за праздник. Не по-русски.
– Но, но! Не выезжай на панель, разбойник, – шутливо погрозил ему старик и сам засмеялся.
Все были довольны, что так легко и просто ушли от давешней размолвки, что стол полон всякого добра, а хозяйская рука не устала разливать да подносить вино:
– Пейте, ребята, пока живы. На том свете небось не поднесут.
Под вечер Успенский с Бабосовым уже сидели в обнимку и пели, мрачно свесив головы:
Скатерть белая залита вином,
Все гусары спят непробудным сном…
Когда Успенский с Марией встали уходить, поднялся Бабосов; с трудом удерживаясь на неверных ногах, он решительно произнес:
– И я с вами. Без Мити не могу.
– А ты куда это на ночь глядя? До Степанова почти десять верст… В овраге ночевать? – набросился на него Саша, взял и осадил его за плечи. – Тебе постлано на сеновале. Сиди.
Михаил Николаевич проводил Марию с Дмитрием Ивановичем через двор до самой калитки. В наружном дворе, сплошь заваленном новенькими колесами, расточенными белыми ступицами, штабелями темного гнутого обода и березовыми свилистыми чурбаками, Успенский спросил хозяина, кивая на эти древесные горы:
– Справляетесь?
– Освоился…
– Нужда заставит сопатого любить?
– Ну, это еще не нужда. Вон у Александра Илларионовича Каманина нужда так нужда…
– Какого Каманина? – спросил Успенский.
– Да сына купца… Бывшего уездного следователя.
– Ах вон кого! Он вроде где-то в Германии, говорят.
– Да… В пивной стоит… вышибалой. А мы-то еще живем, – невесело подтвердил Скобликов, прощаясь с Успенским.
Они пошли в Тиханово полем через зеленые оржи. Стояла вечерняя сухая жара с той вязкой глухой тишиной, которая расслабляет тело и навевает странное беспокойство и нетерпение.
– У меня сейчас такое чувство, – сказал Успенский, – будто, того и гляди, мешком нас накроют; так и хочется скинуть рубаху, штаны да сигануть с разбегу в холодную воду…
Мария засмеялась:
– В Сосновку захотелось… К русалкам?
– А что? Пойдем в Сосновку?! – он поймал ее за руку и притянул к себе.
Она уперлась ему локтями в грудь и долго пружинисто отталкивалась, запрокидывая лицо:
– Да ну тебя, ну! Видно же… Ты с ума сошел? – твердила она. – Вон из деревни заметят.
– Пойдем в Сосновку! Слышишь? Иначе я понесу тебя… Возьму вот и понесу, пусть все видят.
– Ладно, пойдем… Да пусти же.
Она вырвалась наконец и заботливо оправила кофту и юбку, заговорила с притворной обидой:
– Какой ты еще глупый… какой дурной.
Шли долго по мягким податливым оржам, оглаживая руками белесые колоски. В поле не видно ни пеших, ни конных, ни птиц в небе.
Они были одни во всем мире. Только солнце сквозь дымную завесу долго и слепо смотрело на них огромным тускловато-красным оком.
– Кто такой Бабосов? – спросила она.
– Вот те на! Ты же с ним раньше познакомилась, чем со мной.
– Я знала, что он, да не знаю кто.
– Да как тебе сказать… В народе про таких говорят – теткин сын. Мужик способный, знающий… Но с завихрением: все, мол, вы пресмыкающиеся, а я орел, потому и парю в одиночестве. Петербургское воспитание. Отец его был каким-то чиновником. Почтовым, что ли… Умер в двадцать первом году, в петроградский голод. Матери тоже нет… Так он и мотался в одиночестве… Состоял в каком-то кружке. Их накрыли… Вот он и бежал с глаз долой. В деревню подался, к тетке. Она дальняя родственница помещику Свитке. Здесь вот и осел в учителях. Говорит, в самый раз. Спокойно, и мухи не кусают. А чего он тебя заинтересовал?
– Так. Шалый он какой-то. Варю, подругу мою, обманул. Она так плакала…
В Сосновку пришли в сумерки. Чистая родниковая заводь, обросшая густым ракитником по берегам, лежала в глухом отроге на дне Волчьего оврага. По кустарнику возле заводи заструился сизым оперением вечерний сквозной туман.
– Ну, смелее вниз! Прыгай!.. – Успенский первым спрыгнул в овраг, побежал размашисто по откосу, с трудом остановился у самой воды.
– Ну, прыгай! Чего же ты? – спрашивал он снизу, растворяя руки. – Не упадешь – я поймаю.
– Нет, Митя, нет! – крикнула она с отчаянием и силой. – Нет! – и побежала прочь.
Когда он вылез из оврага, она была уже далеко. Ее белая кофточка еще долго маячила на меркнущем горизонте.
9
После Духова дня установилась затяжная зыбкая жара; чистое с утра, просторное небо мало-помалу блекло, серело, словно выцветало к полудню, а потом и вовсе покрывалось на горизонте малиново-сизой хмарью, сквозь которую закатное солнце выглядело непомерно большим и красным. Устойчивый юго-восточный ветерок приносил с полей вместе с волнами тягучего марева сухой горьковатый запах каменеющей земли.
«Теперь бы в самый раз пары парить, – думал Андрей Иванович, – но навоз еще не вывезен. Земля уходит, иссушается с каждым днем. А ничего не поделаешь, не выделишь свое поле из общего парового клина, не вспашешь один. По парам сейчас скотину гоняют. Тут такой шум подымут… заклюют. Кабы на отшибе был, на выделе, вроде Черного Барина…»
Андрей Иванович не то чтобы завидовал Черному Барину – жить на отшибе бирюком он не хотел, натура не выдержит одиночества. А вот хозяйство вести, землю обрабатывать так, чтобы не зависеть от мирского гужа да трехполки, это – другой оборот. Будь у него выдел, то есть все пять десятин вместе, он бы давно на манер Черного Барина от трехполки отказался бы. Тот и под зябь навоз вывозит, и ранней весной, и даже зиму прихватывает. «Чистых» паров, под сорняками, у него и в помине нет: клевер чередует с озимыми, а то и люпин сеет под запах. По сто пятьдесят, а то и по двести пудов зерна снимает с десятины, а тут и до ста пятидесяти не дотянешь. Создали было у Святого болота опытный луговой участок, еще при волостном земотделе. Осушили болото, распахали… На одном участке тимофеевку посеяли, на другом люпин. И тимофеевка и люпин стеной вымахали. Участковый агроном собрал мужиков и спрашивает:
– Видали, что делает болото?
– Видали. Кто бы сказал – в жисть не поверили, – отвечают мужики.
