Борис Можаев - Мужики и бабы
– Хорошие деньги. Играть на бегах будешь? – спросил Успенский.
– По маленькой, – улыбнулся Андрей Иванович.
– Во! Учись у них, у дуба, у березы… У крестьян то есть, – сказал Бабосов. – Он и удовольствие справит, и деньги сохранит. Поди, поросенка поставишь на приз-то? – спросил Андрея Ивановича.
– Я не голоштанник, – ответил тот, оправив усы. – Могу и в долг дать.
– О-о! Богатый у нас народ… – Бабосов с удивлением оглядел Андрея Ивановича мутным взором. – А ты подписался на второй заем индустриализации?
– Ну, чего прилип к человеку! – толкнул его Кузьмин.
Тот оглянулся, извинительно осклабился и вдруг загорланил:
Нам в десять лет Америку догнать и перегна-а-ать…
Давай же, пионерия, усердней шага-а-ать!
Ать, два – левой!
– Опупел ты, что ли? – рассердился Успенский.
– А что, не нравится песня? Наша трудовая песня не нравится, а?
– Тут где-то ходит милиционер Кулек, – сказал Успенский. – Он тебя за неуместное употребление передовой песни-лозунга посадит в холодную, к Рашкину в кладовую. Понял?
– Ах, Дмитрий Иванович, политичный вы человек… Значит, ваше служебное ухо раздражает мое патриотическое пение? А почему? Слова не те?
– Да перестань наконец! – ткнул опять Бабосова под ребро Кузьмин.
Тот поморщился и опустил голову на локоть.
– Какой расклад? – спросил Андрей Иванович. – На кого больше ставят?
– Поздно Ты пришел. Тут такое творилось… И содом и умора, – усмехнулся Успенский, наливая в стопки. – Васька Сноп с толкачом Черного Барина подрались.
– А Сноп от кого? – спросил Андрей Иванович.
– От Квашнина. Жеребец новый… С конезавода привез. Говорят, чуть ли не из Дивова. Ну, Васька Сноп тут нагонял азарту. Второй приз, говорит, в Рязани взял. А ему этот толкач… Чей-то климушинский и сказал: он, мол, у вас мытный. Ему Васька промеж глаз как ахнет. Вот тебе, говорит, мыть не отмыть. Ну и синяк во всю переносицу. Тот, климушинский, как схватил Ваську за ворот, так спустил с него рубаху. Сноп в одних штанах остался. Кулек отвел обоих в кладовую.
– А ты видел жеребца Квашнина? – спросил Андрей Иванович.
– Видел… Орловский, караковый… Статей безукоризненных. Идет чисто… Но каков он в деле? Черт его знает. Ставят на него хорошо.
– Поглядеть надо… – сказал Андрей Иванович. – Я больше русских люблю… Думаю, ставить на Костылина.
– А Боб? Орловский, но какому русскому уступает?
– Что Боб? Федор Акимович всего один раз и приезжал-то на нем. Да и то Костылина не было.
– Потому, говорят, и не было. Струсил твой Костылин.
– Ну вот, завтра поглядим… Сколько заездов будет?
– Четыре по четыре. Всего шестнадцать рысаков. Да заключительная четверка из победителей.
– Колокол, вышка поставлены? – спросил Андрей Иванович.
– Все на месте, – сказал Успенский.
– Да, веселые дела… – Андрей Иванович поднял стопку.
– Вот и мы пришли в самый раз повеселиться, – раздалось за спиной Бородина.
К столику незаметно подошли Жадов с Лысым. Все обернулись к ним, даже Бабосов поднял голову:
– Это чьи такие веселые?
– Сейчас узнаете, – сказал Жадов и схватил обеими руками за шею Андрея Ивановича.
Бородин выплеснул с силой водку в лицо Жадову. Тот захлебнулся от неожиданности и ослеп, машинально схватившись рукой за глаза. Андрей Иванович ударил снизу головой в подбородок Жадова, тот, взмахнув руками, отлетел к соседнему столику. Но, воспрянув, заревев, как бык, свирепо прыгнул на Бородина. Тот увернулся, и Жадов всем корпусом грохнулся об столик. Загремели, разлетелись со звоном бутылки и тарелки. Хрястнула отломанная ножка. Ухватив ее обеими руками, Жадов поднялся опять и, как дубиной, со свистом закрутил над головой.
– Убью! – завопил он, отыскивая глазами Бородина.
Но перед ним вырос, заслоняя свет от висячей лампы, Саша Скобликов:
– Брось ножку, или башку оторву!
– А-а! – захрипел Жадов. – И ты туда же. У-ух!
Скобликов нырнул к Жадову, ножка со свистом прочертила дугу над его головой, а на втором замахе Саша, как граблями, поймал левой пятерней руку Жадова, поднял ее кверху, заломил, а правой наотмашь, вкладывая всю силу своего могучего корпуса, ударил Жадова в открытое лицо. Тот отлетел к стенке, сбив висячую лампу. Где-то раздался тревожный свисток, и звонкий голос Кулька покрыл весь этот гвалт и грохот:
– Прекра-атить! Или всех пересажаю…
В полумраке Успенский поймал за руку Андрея Ивановича и потянул к выходу, приговаривая на лестнице:
– Пошли, пошли… Не то и в самом деле заберут… Бабосову на пользу – протрезвеет в кладовой. Сашке тоже не беда. Он молодой. Ему самое время по холодным сидеть. Славы больше. А нам позорно…
На улице было темно и тихо, накрапывал дождь. У Андрея Ивановича от возбуждения постукивали зубы. Успенский запрокинул лицо в небо и вдруг рассмеялся:
– Ну и потеха… Где ты научился так драться?
– Где же? На нашей улице. Помнишь, как стенка со стенкой сходились: «Мы на вашей половине много рыбы наловили»? Да, ведь ты поповский сын. Ты в наших потасовках не бывал.
– Пошли! А то их сейчас выводить начнут. И нас зацепят.
– Постой, а ты расплатился? Кто у тебя был официантом?
– Мишка Полкан. Расплачусь… Ну, до завтра… Встретимся на бегах.
От десятидворной Ухватовки, тихановского хутора, созданного в первые годы нэпа, тянулся версты на две непаханый широкий прогон, по которому гоняли стадо на прилесные пастбища Славные. Здесь же, на этом прогоне, устраивались по праздникам бега и скачки. Лучшего места для таких состязаний и не подберешь: ни выбоин, ни ухабов, ни колесников – все ровно затянуто плотной травой-муравой, лишь узенькие тропинки пробиты в ней, как по линейке; посмотришь от Ухватовки – тянутся они до синего лесного горизонта, как веревки на прядильном станке у самого лешего.
Во всю длину с обеих сторон прогон обвалован, да еще канавы прорыты за валами; ни талые воды, ни дожди не страшны ему. А ширина – десять рысаков пускай в ряд, все поместятся.
На другой день с самого утра валом валит сюда разряженная публика – все больше мужики да молодежь, одни на лошадей поглядеть, другие себя показать. Ребятня верхом – красные да синие рубашонки пузырем дуются на спине, в конских гривах ленты вплетены, на лошадях ватолы разостланы, а то и одеяла, что твои чепраки! Гарцуют друг перед дружкой, то цугом пойдут, то в ряд разойдутся. Словно всякому показать хотят: «Берегись, кому жизнь дорога!»
Но вот все съехались в конец села, сгрудились бестолково у церковной ограды и долго, шумно, с матерком разбирались – каждый норовил попасть в головную часть, чтобы поскорее окропиться и ускакать снова на прогон.
Наконец разобрались в длинную, на полсела, вереницу и замерли.
От церкви на Красный бугор за ограду выносят стол, покрытый сверкающей, как риза, скатертью. На него кропильню ставят – серебряный сосуд с распятьем, воды святой наливают из хрустального графина. Потом выходят попы с хоругвями, за ними хор певчих, как грянут: «…Видохом свет истинный прияхом духа небесного», – листья на деревьях замирают. А там уж заерзали в нетерпении целые эскадроны вихрастой конницы – глазенки горят, поводья натянуты… Кажется, только и ждут команды: «Поэскадронно, дистанция через одного линейного, рысью а-а-аррш!»
Наконец священник подходит к столу, окунает крест в святую воду и, обернувшись с молитвой к народу, широким вольным отмахом осеняет крестом свою паству и торжественно распевно произносит:
– Пресвятая Троица, помилуй нас, господи-и-и!
А хор в высоком и звучном полете далеко разливается окрест:
– Очисти грехи наши, владыка, прости беззакония наши…
И мало понимающие этот смысл, но присмиревшие от торжественного пения ребятишки и успокоенные кони бесконечной вереницей потянутся мимо кропильного стола. А как только попадут на них брызги святой воды, воспрянут, словно пробужденные от сна, натянут поводья и с гиканьем понесутся по пыльной столбовой дороге мимо кладбища на широкий прогон.
Федька Маклак еще с утра договорился с Чувалом и Васькой Махимом – после кропления лошадей мотануть на Ухватовский пруд, где их должны поджидать ребята с Сергачевского конца. Накануне вечером на посиделках у Козявки Маклак бился об заклад, что обгонит Митьку Соколика. Постановили всем сходом: кто проиграет, пойдет к сельповскому магазину и сопрет из-под навеса рогожный куль вяленой воблы.
Махим с Чувалом попали на кропление почти в хвост колонны, и пока их Маклак ждал возле кладбища, с досадой заметил, как прокатили в качалках на резиновых колесах полдюжины рысаков по направлению к прогону.
– Эх вы, хлебалы! – обругал он опоздавших приятелей. – С вами не на скачки ехать, а лягушек только пугать.
– Чего такое? – вытаращил глаза Чувал.
– Чего? Рысаки на прогон подались.
– Ну и что?
