Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Арсений провел рукой по спине Насти, пробрался под водолазку, но стоило женщине начать гладить его затылок, он понял: перед ним чужая. Глаза, улыбка, ассоциации с Селеной – лишь фикция, хитросплетенная шахматная партия природы, усиленная чувственным напряжением двух молодых тел, распаляемых взаимным тяготением. Затылок Арсения – самое чувствительное его место, не столько даже эрогенная зона, сколько третье око, которое словно рентгеном просветило Настину ласку. Будь Арсений моложе, он даже предположил бы, что влюбляется, но затылок распознал: прикасается человек чуждого электричества, иной породы; выносить эти прикосновения было слишком тяжело, они больше походили на вторжение, чем на близость. С минуту Орловский делал вид, что ласка ему приятна – не хотел обидеть Настю, но затем поменял положение, закинул ногу на ногу и увеличил дистанцию, хотя его собственная рука по инерции продолжала тянуться к телу чужой женщины, прошлась по застежке бюстгальтера, погладила лопатки и снова опустилась на талию. Арсений слишком хорошо знал себя: он мог провести с женщиной несколько ночей, без конца о чем-то говорить с ней, что-то обсуждать и чем-то делиться, и при этом не слышать в себе внутреннего голоса, твердившего: «чужая, уходи», особенно в тех случаях, когда женщина умела слушать: даже самая откровенная глупость симпатичной дурочки воспринималась как мудрость, как некое родство. И чем красивее была женщина, тем сложнее было внять этому продиктованному инстинктом самосохранения выкрику. Один только чуткий затылок помогал Орловскому понять истинное положение вещей, а в остальном слепая мужская плоть вязла в женской телесности, растворялась в податливой влажности Арсений часто думал, почему так получается, что самые простые вещи и чувства, все самое незамысловатое и живое в нем – самое сложное? «Просто быть самим собой» – нет ничего сложнее, чем это «просто». То, что считается самым сложным в жизни, в действительности очень просто: карьера, известность, успешный бизнес – требуют огромных усилий, но путь к ним проходит по прямолинейным траекториям, через шаблонные схемы действий, тогда как «самое простое» требует постоянной виртуозности – парения на немыслимых высотах, беспрестанного преодоления и духовного бодрствования; необходимо ежедневно, ежечасно стряхивать с себя все навязанные обществом роли, сбивать все путы, забывать ожоги и вывихи, прощать старые обиды, чтобы вконец не озлобиться – снова и снова сбрасывать дурацкие колпаки и маски, счищать с себя черствую корку, вылущиваться, как семя, и побеждать непрекращающийся шум этих внешних помех, накрывать его собой, как гранату, и беспрестанно хранить в себе все самое хрупкое и святое, детское, утверждая это вовеки.

Арсений понимал: все самое худшее, что есть в мужчине – дело рук женщины, а все худшее, что свойственно женщине – дело рук мужчины (вековечный «он» – не постоянная мускулинная величина, не только юнговский «анимус», древнекитайский небесный «ян», индуисткий «пуруша», а некая субстанция – не одна лишь первопричина-толчок или статичный набор характеристик, а движущийся поток творческой и деятельной энергии, подвижный микрокосм психических и социальных моделей-схем-ролей; и ничто не влияет на содержание этого силового потока и на избранные мужчиной формы для своего «Я», как влияют поведение-оценки-отношение окружающих девочек-девушек-женщин; школьницы, которые тянутся к «плохим мальчикам», и молодые девушки, которые тянутся к самоуверенным, сухим эгоистам, неспособным любить, – сами того не ведая через свое предпочтение на всю жизнь закрепляют в большинстве мужчин эту роль – набор тех самых качеств, за которые в дальнейшем через много лет будут упрекать избранного мужчину или даже весь мужской пол; именно тщеславие и алчность женщин закрепляют за мужчинами зацикленность на культе силы, агрессии-власти, богатстве; надломленность любящего, простодушно раскрытого мужского сердца и c презрением отвергнутого женщиной в прошлом, рождает в настоящем черствого эгоиста и циника, попирающего чужие чувства; даже банальная мужская самоуверенность, основанная на глупости и наглости, так часто воспринимается женщинами за силу, а потому твердеет в бессознательных мужских схемах, задавая определенные линии поведения; однако вместе с тем, в силу той же самой цепной реакции, все лучшее, что есть в женщине – закрепляет лучшее в мужчине: текучая и спонтанная «анима», динамичная материя «пракрити», земная «инь», чистая, вдохновляющая, хрупкая и материнская «она» питает-закрепляет роль художника, защитника, заботливого отца и благодарного сына – в этом смысле «он» и «она» постоянно трутся друг об друга, стачивают и заостряют, приводят к самосозиданию или саморазрушению, в этом же смысле «он» и «она» – одна плоть – плоть целокупно идеального, законченного человека, сотканного из всего лучшего, что присуще мужской и женской природе).

– Почему у тебя такие грустные глаза, Арсений? Такое ощущение, что ты сейчас не со мной, а где-то… не знаю, где, но не здесь.

Настин голос застал Орловского врасплох, он настолько отстранился от нее, что перестал ее ощущать; на секунду ему показалось, что он остался наедине с собой за закрытой дверью.

– Обеспокоен положением голодающих детей Швейцарии…

Настя даже не улыбнулась.

– Ну я серьезно…

– Я тоже.

– Чем ты занимаешься вообще? – Настя взлохматила его волосы и понюхала: пахло кедровым мылом и облепиховым маслом.

– Я гребаный актер…

Женщина усмехнулась.

– Почему гребаный? Тебе так мало платят?

Арсений хмыкнул.

– Ой, Настюша, если бы все проблемы были в деньгах, знаешь, я бы с удовольствием вернулся в свою студенческую общагу – к тараканам, пересоленной гречке, неизвестности и тому внутреннему простору, от которого у меня ехала крыша…

– Я о тебе не слышала никогда, как об актере, так что неизвестность у нас уже есть… Осталось найти общагу, тараканов и пересоленную гречку.

Орловский улыбнулся и сильнее прижал ее к себе.

Да ты не так глупа, как мне показалось…

– Да, осталось найти общагу, тараканов и пересоленную гречку – это ты прекрасно сказала…

Хотелось немного протрезветь – мешанина из рома, глинтвейна и коньяка брала свое. Орловский перешел на крепкий пуэр, чтобы чуть прийти в себя. Потягивал черную жидкость из фарфоровой чашки, ощущал разливающуюся внутри почти табачную горечь.

– Я люблю театр, платят так себе, конечно, но зато квартиру предоставляют… Просто не чувствую, что делаю что-то особенное – зрители приходят, слушают, плачут, смеются, хлопают и уходят – такими же, какими и были… И я не идеализирую. Сразу после спектакля выходишь в фойе, специально, чтобы послушать о чем болтают – уши вянут… Ты тут душу наизнанку три часа выворачивал, а они про вино, домино, ключ на двенадцать и шарфик под цвет браслета.

Настя приобняла Арсения, положила руку ему на плечо:

– Но не все же так – те, кто под сильным впечатлением, часто наоборот, замыкаются и избегают говорить…

Орловский кивнул.

– Отчасти ты права, да, есть такое…

Запыхавшийся Николай с Элей вернулись к столику. Орловский посмотрел на обоих внимательными, немного протрезвевшими от чая глазами. Эля выпила залпом бокал минеральной воды и пошла в сторону туалета, захватив с собой подругу.

– Мальчики, мы скоро вернемся.

Сарафанов сел напротив, раскинулся на диване. Часто дышал и глуповато улыбался. Через пару минут, когда отдышался, допил остатки коньяка и закрыл глаза. Судя по опущенной голове, резко уснул, но почти тут же вздрогнул и разлепил глаза, как новорожденный. Посмотрел на друга, отер свесившуюся на подбородок слюну:

– Муартхня…. э-э-э… Да что с тобой, шкура? Ау? Ты как на собственных поминках сидишь… а где девочки? А где минералочка моя?

Арсений проигнорировал поток вопросов.

Сарафанов зевнул и потер глаза, чуть пришел в себя, помахал рукой перед лицом друга:

– Первый, первый, как слышишь меня, прием? Але, носорог, ты оглох? Ты чего такой похоронный седня все время? Даже когда смеешься, в глазах ритуальная контора… Хватит свой чай бузгать… Лучше бы пригубил еще… маненечко.