Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий
Похожая на средневековую фурию с ядовито-рыжими волосами, она буквально сшибала с ног тех, кто ее видел впервые. Особенно обескураживали откровенные декольте, открывавшие шарпеистую грудь, и привычка пользоваться двумя помадами – она всегда обводила размалеванные под вишню губы черным контуром. Когда же «тетя Халя» открывала свое экзотическое «опахало», то это был даже не нокаут, а скорее удар палицей или алебардой – сальные анекдоты и воспоминания о былых похождениях вгоняли в краску даже самых матерых и тертых жизнью сукиных детей. Особенно пенсионерка любила рассказывать историю о том, как в год гагаринского полета в Космос, будучи шестнадцатилетней оторвой, провела несколько ночей в каком-то «лесотехническом общежитии» и «подцепила там мандавошек». «Тетя Халя» щеголяла этими «мандавошками», как тщеславный солдат ранениями и шрамами – женщина рассказывала про них с тем упоением, с каким заправский алкаш вспоминает, насколько душевно он в свое время «ублевался», ибо «портвейн был хорош, да и компания знатная». Арина могла только догадываться, почему «тетя Халя» так любила эту историю, – то ли это была бравада «прожженной суки», как пенсионерка себя иногда называла, то ли ей просто нравилось чувствовать себя хоть как-то причастной к подвигу Гагарина, а может, все дело было в том, что у женщины не имелось ни детей, ни внуков, о которых старушки обычно так любят без конца рассказывать, поэтому «тетя Халя» рассказывала про свою насыщенную сексуальную биографию и «мандавошек», ибо о чем-то, в конце-то концов, нужно же рассказывать женщине в старости!
На второй или третий день совместного проживания старая хохлушка с гордостью продемонстрировала стальные кольца, вбитые у нее над кроватью. Арина, по наивности не увидела в них ничего особенного, решив про себя, что это какой-то снаряд для старческой гимнастики, однако неутомимая бабушка умела произвести фурор: через неделю сообщила о том, что каждую субботу девушке нужно где-нибудь «похулять с обеда часиков этак до пяти», потому что к ней всегда в это время приезжает ее «Буратино», как женщина окрестила своего любовника, не то за твердость характера и крепкие нервы, не то за какое-то другое его личностное достоинство, трудно сказать. Затем объяснила, что к этим самым кольцам она и Буратино время от времени приковывают друг дружку цепями, а после охаживают плеткой. Жить со старушкой было однозначно нескучно, Калинина частенько потом поминала БДСМ-бабусю добрым словом.
Однако через некоторое время Арине пришлось съехать – тетя Халя скоропостижно кончилась от сердечного переутомления на руках Буратино во время одной из своих БДСМ-процедур, родственники, братья и сестры старушки предъявили свои права на квартиру и решили ее продать. Калинина перебралась в Бутово к добросердечной бабе Томе, платонической старушке, настолько уже бестелесной, что, кажется, ела она не от голода, а по вековой инерционной привычке, по какой-то необходимости, больше обрядовой, чем физиологической, поскольку сам организм уже давно ни в чем не нуждался.
Баба Тома сначала долго присматривалась к постоялице, подбрасывала деньги, проверяя на честность, а потом прикипела душой и стала окружать заботой.
Как-то она неожиданно спросила:
– У тебя сахар есть?
Арина объяснила, что в шкафу над плитой много сахара.
– Да нет, я говорю, у тебя-то есть сахар?
Только через минуту Калинина догадалась, что речь идет о сахаре в крови, и засмеялась:
– Нормальный у меня сахар, баба Тома, а что вы запереживали?
– Ты сосальные конфеты сосешь? Бери, бери, хорошо будет…
После сближения пенсионерка начала откармливать девушку как на убой, а Калинина, в свою очередь, ходила по магазинам, убирала в квартире, в общем, заботилась о старушке по мере сил. Бабушка копила на собственные похороны, но ей все никак не удавалось собрать нужную сумму, поэтому смерть постоянно приходилось откладывать – то умники с «Радио России» соблазнят бабу Тому каким-нибудь куском пластмассы под названием «Глазник» за шестьдесят тысяч, то телефонные торгаши всучат массажное кресло за сто сорок тысяч, а в придачу «по специальной акции» подушку от храпа за тринадцать и стельки для сосудов – за двенадцать, то набор бутылок амарантового масла продадут, по цене хорошего выдержанного хереса – в общем умирать было определенно некогда, и старушка без конца откладывала свою кончину до лучших времен. Когда Арина узнала про все эти безумные траты, которых набралось на несколько сотен тысяч рублей, начала отбивать старушку у телефонных стервятников, угрожая им полицией. И все же, несмотря на идиллию в их отношениях, девушка очень тяготилась уровнем и условиями своей жизни.
Примитивная, однообразная работа, а главное – копеечная зарплата все больше утомляли Калинину. Устроившись работать риелтором, за первый месяц получила семнадцать тысяч, при том, что некоторые ее прожженные коллеги умудрялись поднимать до полумиллиона, за второй – получила сто штук, а в третий – не заработала ни копейки, так как не выставила ни одного счета, после чего уволилась и снова оказалась на свалке вакансий, хотя ушла оттуда не столько из-за перебоев в последний свой риелторский месяц, скорее наоборот – уволилась, потому что полученные во второй месяц сто кусков внутренне воспринимала, как украденное, при чем украденное не столько в роли посредника своих клиентов, получающего деньги за продаваемый воздух, а украденное у тех, кто в ее родном городе, будучи доктором наук или хирургом, зарабатывал по пятнадцать-двадцать тысяч в месяц. Работала и в call центрах, и в страховых компаниях – перебивалась с тридцати на сорок, а московская жизнь требовала значительно больше. Гуляя по центру столицы, видела, что женщины гораздо менее эффектные, чем она, идут под руку с состоятельными мужчинами, садятся в роскошные автомобили, покупают одежду в дорогих бутиках и просто наслаждаются беззаботной, комфортной жизнью – и это больно кололо ее, разжигало чувство невольной зависти, к которой она никогда прежде не была склонна.
В конце концов добралась она и до роли официантки в «мужском клубе». Первая рабочая смена несколько ошеломила ее. Дикий шум, толкотня, слепящая светомузыка, ядовитые глазки стриптизерш, властные жесты гостей, подзывающих к себе мановением пальца, несколько вороватых прикосновений и пьяных, липких шлепков по ягодицам – все это так ошпарило, что утром она не сразу смогла прийти в себя. Особенно ее выбил из колеи эпизод с Лолой – официанткой, которая весь вечер помогала Арине освоиться на новом месте и просто мило с ней болтала. Под самое уже утро Калинина принесла кофе одному из постоянных гостей и вошла в кабинку в тот момент, когда ее недавняя наставница делала ему минет. Лола нисколько не смутилась, только мельком глянула на Арину и поправила сбившийся локон. Гость, откинувшийся на спинку дивана, улыбнулся остолбеневшей девушке и взял с ее подноса кофейную чашку.
Смущение «Святоши», как ее прозвали другие официантки и «стрипки», вызывало у них только усмешку. Грудастая Бэлла – двадцатишестилетняя армянка со стервозными глазами, была уверена, что Арина скоро продаст себя, поэтому поспорила на десять тысяч со своей белокурой подружкой, тощенькой Софией, считавшей что Святошка все же выдюжит. Посочувствовала новенькой лишь Алсу, заместительница управляющей, которая стояла в клубе особняком. Алсу нельзя было отдаваться гостям – это было бы равносильно краху карьеры в Москве, где ее слишком хорошо знали, так что служи она каким-нибудь архиереем, то и тогда не дорожила бы так своей репутацией. Она поработала во всех самых крупных заведениях подобного формата, была в курсе всех самых изощренных вкусов власть имущих и знала немало чужих секретов. Была свидетельницей и того, как одного «лишнего» человека вывезли в лес и прострелили ему висок из охотничьего карабина. Хозяева ценили Алсу: барахтаясь в этом сумеречном водовороте, она все видела, слышала, но молчала, оставаясь улыбающимся привратником дворца запретных наслаждений, напоминая чем-то демонического Дени Лавана в роли конферансье из «Искушения святого Тыну», то есть по своей природе, с одной стороны, она являлась чистокровным порождением, неотделимой частью этого «прибордельного» бизнеса, но с другой, в ней чувствовалась определенная отстраненность, какое-то даже равнодушие ко всему происходящему, а сочувствие к Арине было скорее не сочувствием даже, а симпатией к себе самой, потому что Калинина напоминала Алсу собственную юность, свой переезд в Москву и начало карьеры в этой среде. Несколько лет она прожила в браке с одним криминальным авторитетом, родила от него сына, но три года назад муж умер от передозировки героина, и теперь молодая вдова воспитывала малыша самостоятельно.
