Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

В то время будущее рисовалось ему в сапогах и погонах – это не было детской мечтой стать «космонавтом-пограничником-милиционером» восторженным желанием подражать-соответствовать или тяготением к красивой военной форме, то есть вообще не было голозадой романтикой, а достаточно взвешенным и обдуманным решением – с ранних лет хотел служить, чтобы выхватывать из жизни куски черной поволоки, комья червивой и дебелой гущи – рвать зубами этот гнилой мякиш, давить сапогом. Он с ранних лет ощущал в себе эту особо заостренную энергию, какой-то внутренний код ДНК, запечатленный в крови призыв, взращенный предками инстинкт защиты и жертвования, чувствовал в себе назревающую жажду борьбы, но вот маленький Арсений смотрел в эту немую часовню и натыкался на ее мрак, будто ударялся лбом в закрытую дверь, становилось холодно – мглистая пустота мертвой, обескровленной церкви, словно распахнутый проем потустороннего, облизывала его сквозняком своей тьмы и леденила кончики пальцев.

Сейчас Арсению подумалось: пойди он все-таки этим путем, жизнь была бы проще – не в смысле простоты-легкости, а в смысле однозначности, какой-то двоичной очевидности того, что истинно, а что – ложно. Непоколебимый дуализм мироздания служивого человека казался Арсению неслыханной роскошью. «Присяга, мужество, защита, жертва, верность, приказ, отчизна» – эти святыни-категории в его воображении были так чисты, так простодушно цельны и несомненны – особенно, когда их не произносили вслух – что исключали любые кривотолки и разночтения. Арсений не сомневался, стань он даже самым серед-нячковым и спившимся офицером – эти категории все равно остались бы для него несомненными, поэтому в любую минуту он мог бы из чувства долга отдать жизнь, искупив через это всю поролоновую рухлядь прожитых дней. Впрочем, все дело не в чувстве вины, которое практически не терзало Арсения, хотя он отчетливо сознавал, что проживает достаточно бестолковую и взбалмошную жизнь, – все дело в правильной точке приложения силы, которая отсутствовала у Орловского, и которая каким-то извечным воинским наследием всегда давалась любому офицеру или солдату. Разуверившийся во всем Арсений-актер перестал понимать самого себя: его категории беспорядочным нагромождением, лишенным симметрии ворохом сыпались на голову, перебивая одна другую, – все эти литературные и драматургические «Я-личины», бесконечная вереница тем, монологов, которые рвали его на части, оглушая избытком духовного опыта и психологических моделей, навязанными масками, которые он успел поносить за свою театральную карьеру – маски отпечатывались на лице, поэтому все смешалось, часто Орловский играл в жизни и жил во время игры, реальность становилась сценой, а сцена выходила из берегов, взбесившейся стихией сметала все на своем пути – имитация превращались в исповедь, а живое общение в личной жизни в актерские экзерсисы со строго выверенными интонацией и мимикой. Постоянная игра в жизни изнашивала, превращалась в одно сплошное безумие, непреодолимую путаницу; иногда Арсению хотелось остановиться, сжать виски ладонями и прокричать миру какой-нибудь «дыр бул щыл», прорычать бессмысленным рыком что-то невразумительное, исторгнуть из себя излишнюю энергию и все эти чужие роли-маски, всю эту многоголосицу форм и слепков, чтобы вспомнить себя – свое детское лицо, свое «Я», зачатое Вселенной для особого предназначения, для того, чтобы стать частью чего-то всеобщего, но Арсений слишком хорошо чувствовал, что не раскрыл в себе этот замысел, не стал этой частью-слепком, а все только усложнялся и усложнялся, ширился, играл, но по факту испепелял себя беспрестанным примериванием этих чуждых шкур, оскоплял свою суть, превращаясь в песчаные дюны и потрескавшиеся пустыри (иногда ему казалось, что много лет назад он вошел в бесконечное пространство какой-то вселенской гримерки, в которой надевал на себя все новые и новые костюмы, а теперь вдруг спохватился и вспомнил, что забыл, куда повесил свой собственный – тот самый, в котором пришел сюда).

Когда Селена не появлялась слишком долго, мальчику начинало казаться, что из мрака выпотрошенной часовни на него кто-то пристально смотрит, ощупывает, но вот у деревянных столбов линии электропередач, похожих на распятия, появлялась сиреневая курточка Кирсановой; Арсений спрыгивал с плит и шел навстречу по мокрой щебенке и липкой земле – при виде белолицей, улыбающейся девочки с маленькими ямочками на щеках и длинными ресницами, становилось легко и весело, а тягостное присутствие церковного полумрака моментально улетучивалось… В девятом классе родители Селены переехали в Ленинград, а сам Орловский через три года получил аттестат и подался в столицу – решил поступать в театральный институт. Больше не виделись. В памяти остались какие-то туманные следы, обрывки их воркотни, да эта сверкающая, особенная улыбка…

Компания подошла к столику, Николай поднялся и протянул женщинам руки. Орловский улыбался привычной, достаточно формальной улыбкой, за которой не стоит искреннего веселья.

– Коля, дамы интересуются, почему я называю тебя хмырем? Поясни, будь добр.

Сарафанов приосанился:

– Потому что у моего друга плохое чувство юмора… Меня зовут Николай. Но можно просто синьор Бесчинство де Сарафаньеро… или идальго Кентерберийский.

– Ха-ха… а меня скромнее: Элеонора, – на руке рыжей женщины блеснуло серебристое колечко.

– Настя, – из-за русых волос блеснула большая сережка.

Арсений рассадил девушек. Положил руки им на плечи:

– А меня зовут Дон Кихот.

Элеонора с улыбкой посмотрела на Орловского:

– А если серьезно, ребята?

– Да куда уж серьезнее, с Сервантесом шутки плохи, хотя признаюсь честно, второй том до сих пор не дочитал…

Арсений поймал глазами проходившего мимо официанта, поманил рукой. Молодой человек наклонился к столику, ожидая заказа.

– Марк, будьте добры нам… – Орловский обратился к подругам: – Так, девочки, вам вина, шампанского или коктейль какой-нибудь хотите? Как насчет белого сухого вина с черносмородиновым ликером?

– Да, вполне.

Арсений снова перевел взгляд на Громова.

– Два Кир рояля и бутылку игристого, Cava, если есть. Главное, чтобы брют.

Марк записал заказ, с интересом посмотрел на двух новых «пассажирок» Орловского и Сарафанова, сдержанно улыбнулся. Когда принесли коктейли, Николай поднял стакан с ромом:

– Предлагаю выпить за категорический императив!

Арсений хлопнул в ладоши:

– Прекрасный тост. Чур следующий – за притяжение земли, мужчин и женщин.

Подруги переглянулись со смущенной улыбкой, но актеры определенно им нравились.

Арсений чувствовал ладонью мягкое Настино тепло, отражал улыбкой ее улыбку, глазами – ее глаза; в зрачке женщины видел себя, как в маленькой прозрачной капле, заглядывал в нее – в затаившуюся глубину, поглаживал кончиком большого пальца нежный треугольник за ушком, теребил белую сережку-полумесяц. Настя гладила затылок Орловского, тихонько царапая его длинными ногтями, проводила по коже, как циркулем. Над верхней губой Насти белая шерстка-цыплячий пушок – хотелось прильнуть к этой чистой коже, ласкать ее древнюю, первобытную суть, проводить кончиками пальцев по шероховатой влажности каждой линии, каждого выступа.

Вокруг столиков рассосалось. Новые гости не приходили, заказы тоже прекратились, поэтому официанты лениво прохаживались по залу исключительно затем, чтобы обозначить свое присутствие или забрать грязную посуду. Неутомимый Сарафанов за вечер успел несколько раз сильно набраться и несколько раз протрезветь, сейчас он продолжал брать Элеонору на приступ – женщина в свою очередь больше смеялась и размахивала руками, чем танцевала, как будто беснующийся перед ней Сарафанов был транспортным самолетом, который ей нужно было направить на нужную посадочную полосу, а Николай все знай себе пульсировал и распахивался, выбрасывал ноги и руки, по-казацки мотал вихрастой головой, и то склонялся к женщине, как богомол, то отчаянно прогибался назад. Со стороны казалось, что он под наркотиками, но Арсений знал – это не так, он слишком хорошо изучил стадии опьянения Сарафана, и единственное, чего опасался сейчас, что раздухарившийся Николай перейдет в своем буйстве в русскую пляску вприсядку, а уж после этого непременно быть какому-нибудь совершеннейшему скотству и мордобою.