Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Орловский полушутливо поднял руки:

– Ладно, все, не буду больше, сдаюсь, разврат так разврат.

– Ну надо же, одолжение он сделал, – Сарафанов хоть и ворчал, но смотрел на друга беззлобно. – Ну что, как тебе бидончики эти?

– Какие еще бидончики, что ты несешь?

– Тьфу, блондиночки, оговорился.

Орловский мельком оглянулся на девушек:

– Не знаю, не то что-то… целкости в них нет, понимаешь? Видал, какой износ на морде лица? Ты опять в своем стиле: вечно ищешь страшненьких с хорошей фигурой, потому что сговорчивей…

– В пизде и водке тонут корабли, брателло… Я люблю с червоточинкой, по-карамазовски, понимаешь? Чтобы с грязнотцой. Такие восторженнее трахаются. Это ты у нас любитель породистых кобылок неприступных… бывает, заходишь, знаешь, смотришь: блин, сидит ну просто перепелочка… беззащитная такая пизденка, просто как чашка на столе стоит и ждет, только пар идет… Нет, ну я же не железный, как можно пройти мимо, ты мне скажи, май френд?

– Да просто у тебя плохой вкус… Две ряженые куклы: для туалета в самый раз или в монастырь их своди, а я не хочу… Вечно ты ведешься на эти стандарты женской фортификации…

Сарафанов насупился и скрестил руки в замок:

– Нормальные трясогузки, не знаю, что ты нос воротишь… по крайней мере, на передок точно слабы… майне кляйне, вас ис дас, смотри, Арс, а как тебе та вон фрау Недотрах? Я бы ее раскорячил вдрызг… распеленговал бы во все ущелья и междометия, бох ты мой… У окна сидит которая, вишь?

Арсений оглянулся. В ее глазах чувствовалась не просто страсть, а годами сдавленная до вывиха похоть – готовая переломить кости, прожевать и выплюнуть. Одежда монашеских тонов, очки и заколка держали крепкой уздой, но даже со стороны слишком чувствовалось, что вот-вот еще немного, раздастся треск, хруст и возбужденная дамочка-лавина, скинув с себя одежду и растрепав волосы, перекроет все входы-выходы и с торжествующим визгом начнет гоняться за мужчинами, обхватывать одного за другим своими раздвинутыми щупальцами-ногами, переворачивая мебель и разбивая посуду. Воцарится всеобщая паника, мрак и ужас. Десятки взволнованных пальцев будут с дрожью набирать номера МЧС и скорой помощи. Грянет гром. Вспыхнет молния. Оседлавшая очередного самца дамочка достанет шаманский бубен, будет кричать «эгэ-гэ-гэй» и огласит помещение горловыми криками индейцев племени ирокезу. Мужчины станут умолять о пощаде. Отмахиваться от вездесущей самки ножками стульев и пепельницами, но дамочка-лавина пощадит лишь детей и стариков. И женщин, которых она закроет на кухне и в подсобных помещениях, чтобы они не мешали. Вой сирен, оцепленная красно-белой ленточкой территория квартала. Силы СОБР и Альфа прорываются через забаррикадированные двери, но оказываются в ловушке. Выбитые из натренированных крепких-цепких рук автоматы оказываются беспомощными. Дамочка воспринимает отряды спецназа, как посланное ей государством жертвоприношение с целью умилостивить, утолить и обезвредить, поэтому камуфляж силовиков разлетается в лохмотья, кожаные портупеи и ремни податливо рвутся под натиском разошедшейся дамочки, которая высасывает бойцов, как яичный желток через дырочку в пробитой скорлупе – одного за другим до истощения и полного изнеможения, пока кто-то наконец-то не догадается пустить слезоточивый газ. Только после этого вспотевшую женщину свяжут канатами и под конвоем вертолетов увезут в бронированном грузовике. И на перепуганный город вновь опустится покой.

– Очень томный профиль… Заколкой стянутая хотелка, аж трещит, по-моему… Одна, смотри, Арсюша, но подругу ждет, наверное… Кандидат наук, по-любому, видал какой хмурый хмур у нее? Мне кажется, до нее только дотронься, на ушко что-нибудь шепни, и она ключи от жопы потеряет сразу… это так же закономерно, как тот факт, что в зале во время спектакля всегда найдется хотя бы один дебил, который не выключит звук у своей мобилы, и хоть ты ему кол на голове теши… ой, слушай, была у меня одна девочка с какой-то деревеньки таймырской – она так смешно стонала, я ее вопли называл: «базлать по-таймырски»… не знаю, чего она мне вдруг вспомнилась тут.

– Попустись, Коля, и не бесчинствуй… Ты амбивалентная псина.

Николай раздраженно фыркнул:

– Это я-то амбивалентен? Слышь ты, «Доширак», ты это сейчас мне сказал? Сраный хоббит, Вульва Бэггинс… Да это ты воплощенная двойственность, достаточно даже бегло на твою рожу глянуть, чтобы понять, насколько безбожно ты амбивалентен… тебе только «Ролтон» рекламировать… и как я могу не бесчинствовать, если я синьор Бесчинство де Сарафаньеро?

– Говорю же, отвали, мурло.

– Слушайте, maman, вы меня изумляете в своем равнодушии… Трясогузочки ему не нравятся, фрау Недотрах – не годится… выбирай тогда сам, гамадрил.

Арсений встал из-за столика, взял стакан.

– Блин, ты мертвого же достанешь. Посидишь спокойно с тобой… Сейчас вернусь, дурень…

Медленным шагом, с безразличием, тусклыми глазами-ощупью по женским фигурам-лицам, непринужденной поступью: россыпь браслетов, локонов, яркие ногти, длинные пальцы-кольца из темноты, поправляя челки. Теплая испарина надушенных, ухоженных тел, вздернутые ресницы, влажные губы. Озерной застоявшейся водой тела льнули друг к другу, смешивались, несмотря на множество отчужденных взглядов и ледяную отстраненность – роднились как бы против воли.

Орловский шел по заведению вдоль столиков и облепленной людьми барной стойки, вдоль широких кирпичных выступов, на которых целовались парочки, свесив ноги, или возбужденно говорили по телефону нервные одиночки, прикрыв одно ухо ладонью. Арсений привычно ловил зовущие искры-взгляды, томные или пытливые: одни глаза веселые и избалованные, сытые, другие – одинокие с уставшей поволокой и горечью; попадались шальные зрачки с наркотическим вывихом, какой-то больной распахнутостью, обездвиженностью, как в гипнозе; и рассеянные-мельком, как бы невзначай, помазком неуверенности, робости или с хищным нахрапом прощупывающие, взвешивающие его по одежде, часам – с переводом в денежный эквивалент. Актер щупал взглядом брошенные ему улыбки, взвешивал, как гальку в ладони, следил за ответными отсветами, ласковыми вопросами из-под ресниц, просеивал их через сито, соотносил с типажами из прошлого-памяти. Несколько раз наткнулся на такие же ласковые вопросы из-под мужских ресниц – с отвращением отвернулся, нахмурился.

Многоголосая толпа: взбалмошная, истеричная масса из человеческих тел и амбиций, клубок желаний и спеси, первобытным узлом сбитая труха целлюлита и жил, инстинктов и сухопарой логики – толпа противопоставляла себя Арсению. Агрессивная, вероломная, она навязывала чуждые ему роли, пыталась лепить на угодный ей вкус и лад: Орловский ловил на себе потоки, которые провоцировали в нем желание самоутвердиться, выделиться среди других мужчин – когда хватал за глотку эту инертную стихию, ловил в себе ее щупальце, она вызывала лишь гадливость – ущербная и немощная тля – но стоило ослабить удила, и кажущаяся слабость оборачивалась ураганом, вихрем – эта стихия вдруг выхватывала тебя из собственного «Я», бросала в беспамятную податливость, начиналось коловращение, тебя срывало с опоры и несло по прихотливому, отхожему потоку-течению – куда-то туда, к обезличенности и скомканности, к мерцающему мраку и многоголосию пленительного шума, к смерти; взгляды одних девушек высвобождали его демонов, взывали к его темной страстности, к его ненасытному самцу; другие наоборот, с разочарованием отшатывались, если нащупывали в Орловском что-либо подобное – эти вторые звали лучшую его сторону, сердечную, если угодно, чистую – приглядывались к серьезности его глаз, способности по-настоящему чувствовать, быть отцом: но Арсений не хотел разделяться, он не хотел играть сейчас ролей-полумасок (хватало с него и театра): не хотел играть ни «плохого мальчика-повесу», ни «серьезного мужчину-семьянина» – в Арсении было все это, вся скверна и святость, вся сила и слабость человеческой мужской природы пульсировали в нем, рвали рубаху и неистовствовали; Орловский не хотел пластать себя на удобочитаемые лоскутки-обрывки – эта всеобщая привычка к двуцветью восприятия до осатанелости бесила актера, он просто пытался оставаться собой, так что всеми силами срывал с себя навязанные ярлыки, путы близорукой дуры-толпы, чтобы сохранить себя вне этих тупых, сортирующих взглядов.