Дорис Лессинг - Бабушки (сборник)
Эта встреча завершилась, но вскоре состоялась еще одна.
— Вот моя сливочная карамелька, мой маленький шоколадный эклерчик, — приветствовал Мэри Лайонел и заметил лицо Виктории — она занервничала, вспомнив милые кулинарные метафоры Сэма. — Если я буду говорить, что съем тебя, — сообщил Лайонел малышке, — воспринимай это лишь как обоснованное выражение моей искренней привязанности.
Когда Виктория с Мэри ушли домой, Эдвард заговорил с отцом:
— Если не понимаешь, почему не следует называть ее шоколадной, то ты отстал от жизни.
— Ох боже, боже мой. Отстал? Ну ладно, пусть будет так.
— Лайонел, — вступила и его бывшая жена, — мне кажется, иногда ты ее немного пугаешь.
— Но ведь ненадолго. Какая она милашка! Такая малышка… Я просто на седьмом небе. А вот если бы у нас с тобой была девочка, мы бы, наверное, не разошлись? — спросил он у Джесси.
— Бог знает, — ответила она, решив, что и на Всемогущего распространяется презумпции невиновности.
— Естественно, нет, — сказал Эдвард, скорее, упирая на то, чего не надо делать в настоящем, чем осуждая сделанное в прошлом.
— Да, да, да, — вставил Томас. — Счастливые семьи.
— Я лишь хочу получить право на свидания. Разве у деда в наши дни не может быть никаких прав?
— Приходи, тебе всегда рады, — сказала бывшая жена. — Но давай не злоупотреблять своей удачей.
Томас позвонил Виктории и попросил разрешения взять Мэри с собой в бассейн. Виктория сказала, что малышка не умеет плавать, а Томас пообещал, что научит.
Затем последовал зоопарк, планетарий, поездка на лодке по реке в Гринвич.
А Виктория думала: «У меня двое детей, как же Диксон?» Так несправедливо. Да, сын еще крошка, ему всего три, но он понимал, что сестру балуют больше, чем его.
Джесси как-то сказала, что если детей двое, неправильно давать одному больше, чем другому.
— Даже и не думай об этом, мама, — сразу же отреагировал Эдвард.
— Может, иногда нам стоит брать и его вместе с Мэри?
— Нет, одной хватит. Извини, но есть же какие-то пределы!
Мэри пошла в первый класс, там ей было плохо. Виктория вспомнила, как страдала и сама, хотя она нашла для себя выход — быть тихой, держаться от греха подальше, и — если уж говорить начистоту — подхалимничать перед старшими мальчишками и девчонками. Она велела и Мэри делать то же самое, а сама переживала, поскольку знала, что дочка плачет по ночам.
Она все недоумевала, как Стэйвни могли по собственной воле отдать своих драгоценных сыновей в эту ужасную школу, где все были так жестоки друг к другу. Виктория искренне верила, что в хорошей школе, куда ходят богатые дети, ничего подобного нет. В своих самых сокровенных мечтах, которыми она не делилась даже с Бесси, Виктория уповала на то, что Стэйвни отправят Мэри в привилегированную школу, где она сможет учиться и потом стать кем-нибудь значительным.
Через некоторое время позвонила Джесси и спросила: не захочет ли Мэри сходить в театр на дневной сеанс? Виктории снова вспомнились «Отверженные», она сказала, что Мэри будет просто счастлива. Виктория отвела дочь в дом Стэйвни, и Джесси с Мэри поехали оттуда на такси, которое должно было привезти малышку обратно в муниципальный район. Мэри восторженно бормотала что-то бессвязное. Виктория так и не смогла понять, на каком спектакле побывала дочь. Но когда ее занесло в этот другой мир, дом Стэйвни, в очередной раз, Мэри спросила у Томаса: нельзя ли снова пойти в «Дневной Семанс»? «Куда?» Оказалось, что она подумала, будто «Семанс» — это название театра. Джесси снова взяла ее «на дневной семанс», а вскоре они пошли в зоопарк с Эдвардом, его женой и их трехлетним малышом. Потом Мэри выпросила еще один поход в театр, на спектакль, где играл Лайонел. Вернувшись, она объявила, что дедушка очень смешной, но все равно ей нравится. «И он меня любит, мам», — сказала она Виктории по секрету.
Всякий раз при упоминании деда вся эта болезненная тема, про дедов, всплывала в голове у Виктории. Она вспоминала, что и у нее тоже должен был быть дед, но он попросту исчез. Она таковым считала дедушку Филлис, он, этот старик с вонючим мочесборником, был собирательным образом предка. Но Лайонел Стэйвни действительно был дедом ее малышки — с этим уж не поспоришь, — и когда Мэри заявила, что «она сказала мне, раз уж я ее внучка, я должна звать ее бабушкой», у Виктории земля под ногами задрожала. Когда она призналась в этом Бесси, подруга ответила разумным вопросом: «А ты чего ожидала, когда открылась им?»
Да, чего ожидала Виктория? Да ничего подобного. Столь полное признание Мэри было… Это было слишком! Бесси назвала ее неблагодарной, напомнила, что дареному коню в зубы не смотрят… Виктория наконец сформулировала свою мысль:
— Я не думала, что они так обрадуются черной внучке.
— Она не черная, она больше как карамелька. Будь она цветом как я, они бы так не радовались.
Приблизительно через год после первого звонка Томасу пришло письмо от Джесси, в котором говорилось, что они снимают на один летний месяц дом в Дорсете, там будет много гостей проездом. Не отпустит ли Виктория и Мэри вместе с ними? Саманта, дочь Эдварда, будет жить там весь месяц. Саму Викторию не звали, она понимала, что это из-за Диксона. Мэри была сладкой и милой, послушной и общительной, но Диксон, которому скоро уже исполнится четыре, совсем другой.
Цвет кожи — нет, на это нельзя было не обратить внимания. Виктории можно было простить ее мнение, что Стэйвни, кроме, конечно же, Томаса, не понимают, что он может быть решающим фактором, зачастую довольно упрямым, и считают, что прошлое — хоть и достойное сожаления — теперь уже не влияет на отношения между людьми.
Диксон был черным, как вакса, как клавиши пианино. Еще много поколений назад гены его семейного древа приспособили его к жизни под солнцем африканских тропиков. Диксон легко потел. Иногда пот капал с него, как слюна с языка перегревшегося пса. Он рычал и дрался; в группе он доставлял много неприятностей няне, буянил, доводил других детей до слез. Мэри очаровывала его и могла успокоить, но это не удавалось никому другому, в особенности самой Виктории, которая зачастую после очередного скандала Диксона с покусами плакала от усталости. Бесси его обожала, звала его своим адским чертенком, своим ангелком из ада, и иногда мальчишка сидел у нее на руках, но нечасто. К этому времени Диксон уже знал, что он слишком буйный, невозможный, что от него у всех болит голова, но от этого он стал только хуже, ужаснее, поскольку научился бросать вызов: «Это почему я невозможный?! Почему от меня болит голова? Почемупочемупочему? Нет, я не такой, не такой», — и колотил при этом руками и ногами, а потом с рыданиями падал на пол.
