Владимир Файнберг - Про тебя
— Слышали, — ответил отец Василий, осеняя себя крестным знамением. — Все волнуемся. Возможно ли от вас позвонить домой? Беспокоюсь о семье.
— Телефон висит в коридоре. Скажите своим, через десять минут будет ужин на столах, — отец Бернар обратился ко мне. — Идемте, покажу вашу келью.
Монахи и Марта начали со звоном и грохотом вытаскивать из буфета тарелки, чашки и стаканы для вина, а я, сопровождаемый отцом Берна- ром, поднялся по лестнице со своим чемоданом и пакетом, вышел наружу во мрак и сырость дождливой ночи.
Зная меня, мою проклятую склонность всех осуждать, ты, наверное, не поверишь, что, когда мы с отцом Бернаром пересекли часть промокшего парка и подходили к остановившемуся у длинного здания автобусу, и я увидел под узким навесом Тонечку, Олю, Акын О'кеича, Георгия, Нину Алексеевну, Вадима, я понял, что соскучился, что люблю их всех. Даже Игоря, который шёл за нами и ещё издали кричал: «Паломничающие! Забирайте необходимые шмотки и бегом вон в тот домишко, в подвал. Будет ужин!»
Но никто не двинулся с места.
— Привет! — поздоровался я со всеми сразу. Они молча смотрели на меня, на то, как я иду между ними и автобусом со своими вещами. Чемодан в эту минуту показался мне огромным, роскошным и постыдным, мерзкой уликой, как какая‑нибудь вещь, купленная в секс–шопе близ пляс Пигаль…
И только Катя, Катенька выскочила из «икаруса», подала мою сумку, быстро сказала: «У нас неприятности.»
— Какие? — спросил я, думая, что она имеет в виду события в Москве. Тем более, что, пока отец Бернар отпирал входную дверь, ко мне, оттеснив Катю, подскочила Нина Алексеевна, прошептала с надеждой: «Вы не знаете, может быть нас теперь оставят во Франции как политических беженцев?»
Я глянул в её взволнованное лицо, пожал плечами и вошёл в дом.
Отец Бернар включил свет. Я поднялся за ним по деревянной лестнице на второй этаж. Потом по узкому, извилистому коридору, куда справа и слева выходило множество дверей, мы подошли к последней. Он отпер её.
Это оказалась неожиданно большая белёная комната со столом–секретером у одной стены, полуторной кроватью — у противоположной, двумя стульями, креслом, стенным шкафом и рукомойником в углу. Над столом висело распятие.
— Надеюсь, вам будет удобно, — сказал отец Бернар, вручая мне ключ. — Утром после молитвы и завтрака все поедут на встречу с Парижем, и у нас будет время задать друг другу вопросы.»
…Давно стихла беготня, топанье ног в коридоре. Все разместились, спят. Только дождь за чернотой окна продолжает стучать по карнизу.
У меня тоже неприятность, чтобы не сказать хуже: в сумке не оказалось пистолета.
Перерыл её несколько раз. Соломенный подстаканник, две запасные рубашки на месте, так и не распечатанный блок сигарет «Мальборо», свитер, три пары чистых носков, носовые платки — на месте. Пакет с бритвенными принадлежностями, зубной щёткой, пастой и мыльницей на месте — в затянутом «молнией» боковом отделении. На самом дне обнаружил завёрнутый в бумажную салфетку засохший, ещё московский, бутерброд с сыром и двадцатикопеечную монету чеканки 1982 года.
Пистолета нет.
Так я и знал, предчувствовал. Фриц, надо надеяться, теперь благополучно живёт–поживает и думать не думает о своей ужасной затее. А я влип.
Эту штуку с перламутровой рукояткой, безусловно, взял Игорь. Не Катя. Именно он. Вернулся в номер гостиницы после коллективной медитации–молитвы, увидел на полу возле тумбочки сумку. Соблазнился. Про- шуровал ее… Потом отдал Кате.
А если не он? Какой он ни есть, вроде, христианин. С крестом на груди. Правая рука отца Василия. Вполне мог взять кто‑нибудь из обслуги — уборщица, горничная… Но тогда чего я переживаю? Пистолет просто спёрли, он исчез навсегда как бы сам по себе.
Чтобы отвлечься от безысходных, противных мыслей, отмыкаю золочёным ключиком, подвешенным к широкой ручке, оба замка чемодана.
Ну и ну… Вот какое впечатление произвёл я на Иру и её друзей! Недаром она сочла нужным сообщить Женечке, что я бедный. Ужасно!
Две запечатанные в целлофан новые рубахи — голубая и синяя. Галстук с затейливой монограммой — наверняка презент от Одилии. Домашняя зелёная куртка, пакет с тремя кусками мыла «Камей», баллоном пены для бритья, тюбиком зубной пасты; набор авторучек, записные книжки, блокноты, толстая пачка нарядных столовых салфеток. Большая банка растворимого кофе. И даже здоровенный коробок французских спичек.
Представляю, как буду зажигать этими спичками газовую горелку у себя на кухне. Если будет газ. Если гражданская война на отправит всю жизнь в тартарары, как это произошло в Нагорном Карабахе…
Перекладываю в чемодан содержимое пластикового пакета — конверт с Женечкиными кленовыми листьями, фотоаппарат, где на плёнке запечатлена она, ещё непроявленная бритвенные принадлежности, подаренные Борисом,.
Так странно. Ничего не собирался покупать, ничего ни у кого не просил — уезжаю весь в подарках. Да ещё на мне рубаха Кристо Хесуса…
Стою у стола против распятия, благодарю Бога. Не за барахло, конечно. За людей.
…Без четверти три. Гашу свет. Ложусь. Дождь, видимо, кончился. Уже не стучит по карнизу.
Соломенный подстаканник, Ясмина, старик со шкиперской бородкой, оказавшийся отцом Бернаром. Пусть никто не поверит, что я заранее все это видел во снах. Но я‑то, я чувствую, что мне даны были знаки на пути. Что означает фраза отца Бернара: «Завтра у нас будет время задать друг другу вопросы?»
Я‑то знаю, о чём хочу спросить. А у него, у отца Бернара, какие ко мне вопросы, почему? А если он каким‑то образом узнал про пистолет? С другой стороны, так подозрительных типов не принимают. Принял как блудного сына. Как отец родной.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Маленькая церковь, пристроенная к концу того сумрачного, длинного здания, где я ночевал, не вмещает всех молящихся. Кроме монахов и наших паломников, там находятся несколько местных горожан и специально приехавшие из Парижа старые русские чуть ли не из первой волны эмиграции.
Хотя Игорь бегал по коридорам, колотил во все двери, кричал — «Паломничающие, подъем! На молитву! Чем раньше помолитесь, тем больше будет времени на Париж!», я еле заставил себя встать.
Брился, умывался. Распечатывал и надевал новую Ирину рубашку. В результате подошёл к церкви одним из последних. Места мне внутри храма уже не нашлось.
Теснюсь на крыльце, прислонясь к перилам. Рядом со мной осунувшаяся, видимо, смертельно уставшая за эту поездку Зинаида Николаевна. Такое впечатление, что мальчишеская чёлочка её ещё больше поседела. Шепотом спрашиваю:
— Где Светлана?
— Там. Впереди, — отрывисто отвечает она.
Очень старая, осанистая женщина с ниткой жемчуга на шее отрешённо стоит сбоку. То ли молится про себя, то ли вслушивается в доносящиеся из раскрытых дверей храма молитвы.
Службу по православному обряду ведёт отец Василий. С моего места иногда видно, как он степенно размахивает кадилом. Даже сюда, наружу, доносится неповторимый, умиротворяющий запах ладана. Слышно, как Миша, Лена и Катя поют на клиросе.
По передвижению людей впереди догадываюсь — идёт исповедь. И начинаю пробиваться внутрь.
Признаюсь тебе: в возможности исповеди и причастия есть, кроме того, что мы знаем разумом об этих таинствах, ещё и осуществление идущей из глубины сердца детской потребности прижаться, прильнуть к матери, к тому, кто обогреет, обережёт, защитит от всех бед мира. Это и есть для меня мать–Церковь.
Вот об этом‑то, дождавшись своей очереди, я и говорю отцу Бернару.
В чёрном монашеском одеянии, он кажется сегодня менее болезненным, высоким и стройным. Его голубые, пронзительные глаза смотрят в самую душу.
— Может быть, такое понимание Церкви — индивидуализм? — спрашиваю я и добавляю. — Хочу чувствовать себя клеточкой тела Христова. Буду честен — перед вами — меня часто ужасают люди, называющие себя христианами. Даже некоторые священники. Многих, кто сейчас убивает друг друга в Москве, возможно, благословили их пастыри… Как мне не осуждать их? Именно потому, что я не прикидываюсь святошей, мне особенно больно ловить себя на том, что постоянно вступаю в противоречие с заповедью Христа — любить ближнего. Это мой грех, беда. Отец Бернар, не могу от неё избавиться. Барахтаюсь. Гибну. На днях молился в Нотр–Даме, испытал чувство богооставленности, сокрушающего душу одиночества. Единственное утешение — когда пишу книгу или просто остаюсь один, мысленно говорю с кем‑то, кто всегда рядом. Поверьте, мне не кажется…
— Вы еврей? — неожиданно спрашивает отец Бернар. — Ведь вы еврей, ставший христианином? Ведь это так?
— Да. Хочу стать учеником Христа. Не получается.
— Получится. Почему вы боитесь взять свой крест? Любовь к другим, какой вы так жаждете — дар Божий. Не от вас рождается. Этот дар способен получить, кто взял крест. Что ваш крест — ваши спутники в автобусе, антисемитизм? Может быть, вы всё время отталкиваете крест, вместо того, чтобы принять? Вы сказали — «клеточка». Но она не может жить без организма. Ведь так? Все мы, христиане, один организм, тело Христа на земле. Его Церковь. А вы ещё и еврей, принявший Христа… В вас исполнение Божьего обетования. — Он протягивает руки, надавливает мне на плечи, и я опускаюсь на колени.
