Владимир Файнберг - Про тебя
Спрашиваю на своём ужасающем английском, что случилось, что нового? Бармен объясняет — только что по телевизору показали свежую хронику. Хасбулатов и Руцкой со своими сторонниками сдались. Белый дом горит. Победили Ельцин, демократия.
А мимо окна кафе в сторону железнодорожной станции по двое, по трое, поодиночке проносятся мои сограждане, мои попутчики. Все приоделись для встречи с Парижем. Даже Тонечка мчится в голубой, распахнутой курточке, в новых кроссовках, с разноцветным рюкзачком на спине. За ней — Миша с неизменной гитарой, Лена. В этот раз они почему- то без Кати.
Бегут, не замечая меня. Хотя мне и хочется выскочить наружу, обрадовать всех новостью из Москвы, боюсь расплескать себя, своё состояние.
Как в кинокадре, пробегает мимо окна Надя, на этот раз не в красных, а в небесно–голубых спортивных шароварах и куртке. Коля и Вахтанг в одинаковых новеньких джинсовых костюмах, похудевший за эту поездку Вадим. И, конечно же, рядом с ним Нина Алексеевна.
Вот уж кто не обрадовался бы новости из Москвы. Не быть ей политической беженкой, не остаться в Париже…
Их нагоняет Акын О'кеич с элегантной сумкой через плечо.
Все они, несомненно, должны стать персонажами будущей книги.
Расплачиваюсь, выхожу из кафе и сразу же, сворачивая за угол, сталкиваюсь лицом к лицу с троицей — отец Василий в белом костюме, в вышитой рубашке с отложным воротничком и об руку с Катей — Игорь. Они приостанавливаются с налёту. Замирают.
У меня нет никаких прав на Катю. Но почему так больно видеть эту чистую восемнадцатилетнюю девочку вместе с Игорем?
— Вы уже как бы были в Париже, — говорит он. — Не знаете, можно там арендовать машину на один день?
— Не в курсе, — отвечаю я, глядя на его волевой подбородок, галстук с золотыми звёздочками, на кожаную куртку, белые вельветовые брюки. — В Париже полно такси. Нет проблем.
Катя, одетая в прелестное розовое платье, пытается незаметно высвободить руку, но Игорь демонстративно прижимает её к себе.
— Нам пора! — напоминает отец Василий. — Счастливо оставаться.
— Счастливо! — сердечно отзываюсь я.
И ловлю себя на неискренности.
Навстречу по булыжнику пустынной мостовой движется брыластый, породистый старик с седыми усами, ведёт на поводке породистого бульдога. Похожи друг на друга.
Иду вдоль глухой стены монастыря, встречаю престарелого аристократа в тёплой бархатной куртке. Его тащит черно–белый мраморный дог.
Видимо, в городке наступил час собак. Богатые пенсионеры совершают утренний моцион. Непроницаемые, замкнутые.
Вспоминается открытая улыбка Кристо Хесуса. То, как он подарил мне, случайному попутчику в поезде, свою чудную рубашку…
Обходя лужи, приближаюсь к монастырю. Из ворот выходят Зинаида Николаевна и Светлана. Явная печать отверженности лежит на их сумрачных лицах.
— Что случилось, почему вы не уехали со всеми?
Зинаида Николаевна сердито отмахивается, хватает за руку дочь. Проходят мимо.
Оглядываюсь. Тащатся в Париж. Как приговорённые.
Листва вековых каштанов и вязов играет солнечными бликами. Монастырский парк совсем пуст. Даже наш автобус исчез, и это странно. Ведь все, водители тоже, уехали в Париж электричкой. Странно поведение Зинаиды Николаевны и Светланы. Может, потеряли деньги, или кто обидел?
Иду мимо закрытой церкви, мимо длинного дома. Не замечаю никаких признаков жизни. Дохожу до торца, вижу автомашину — белый «Пе- жо-205», пустой. Огибаю дом. Вот он, «икарус». Стоит на краю лужи, никуда не делся. А вон и один из монахов. Подрезает секатором отцветшие кусты роз.
Когда я подхожу, он кланяется мне, снимает брезентовые рукавицы.
— Вы не кушали! — уличает он меня на чистом русском языке. — Идемте в трапезную. Я тоже ещё не вкушал. Меня зовут отец Андре.
— А не скажете, где отец Бернар?
— У настоятеля доктора из Парижа. Он просил, чтобы вы непременно ждали его, хорошо?
— А что с отцом Бернаром? Гепатит?
— Нет–нет. Идет консилиум. А мы пока побудем в трапезной. Почему вы не завтракали?
Он оставляет у кустов секатор, рукавицы. Отряхивает седую бороду, сутану, и мы направляемся к старинному дому затейливой архитектуры.
— Видите ли, я познакомился тут с Ольгой Владимировной, княгиней. Провожал на станцию.
— О! Это наш давний друг! У неё в восемьдесят восьмом, вот уже пять лет назад погиб в подземном озере внук — спелеолог. Осталась одна, как перст.
— Вы француз? Как вам удалось так хорошо выучить русский?
Отец Андре степенно поглаживает бороду, хитро прищуривается.
— Я колхозник! Последние четыре года каждую зиму с ноября по март живу в России, в Тверской области, у своего друга — сельского учителя Кузьмы Тимофеевича Епифанцева. Хожу в валенках, колю дрова, приношу на коромысле воду в вёдрах из колодца. Понемножку начал заниматься с крестьянскими детьми, говорю им о Христе, читаем Библию.
Спускаюсь вслед за ним в пустую, уже прибранную трапезную. Садимся у края одного из длинных столов. Марта приносит две глубокие тарелки с корнфлексом, джем, булочки, чай.
Отец Андре, ваш рассказ — укор мне, жителю России.
— Почему? Вы — писатель, у вас, как говорят индусы, своя карма. А я хочу узнать вашу страну, её народ, не только по книгам Солженицына, Толстого и Достоевского. Хочу узнать теперь, изнутри. Сейчас к вам едет много проповедников, миссионеров — по телевизору выступают, как актёры, да ещё с переводчиком. Нужно владеть языком, нужно погрузиться в быт тех, кому проповедуешь слово Божие, делить с ними беды и радости, не так ли? Нельзя не знать обычаев, образа жизни простых людей.
— Простите, сколько вам лет?
— Семьдесят один. Там, в деревне, я молодею, крепну духом и телом. У вас замечательная страна. Не печальтесь. Все со временем будет хорошо.
— А как здесь, во Франции?
— Катастрофа. За благополучным фасадом — одиночество, СПИД. Безбожие в маске католической веры. Так во всём мире, в Америке тоже.
Да вы и сами должны все знать. Только слепой не видит. У вас, православных — то же самое.
— Но что можем сделать мы с вами? Кстати, до сих пор не понял, какой у вас здесь монастырь? К какому ордену вы принадлежите?
— Не пугайтесь! Мы — иезуиты. Я знаю, у вас в России, идиосинкразия к этому слову. Так?
К отцу Андре подходит Марта, что‑то сообщает.
— Извините меня, — говорит он, поспешно поднимаясь из‑за стола. — Уезжают доктора.
Допив чай, собираю со стола грязную посуду, ставлю её в мойку на кухне, благодарю Марту.
— Пер Бернар, — сокрушённо качает она головой. — Пер Бернар.
Марта не понимает по–английски, не может, да и не хочет отвечать на
мои расспросы.
Я поднимаюсь из подвала наверх, выхожу в парк. Вдалеке видны монахи, провожающие врачей. У меня падает сердце — отца Бернара увозят в больницу, больше уже никогда не увижу его, разве что только во сне.
Ты говоришь, я эгоист. Человек болен, тяжело. А я в эти минуты думаю о себе, о своих вопросах к нему. Даже не предложил помощи.
Но я не умею лечить гепатит. Если это гепатит, а не что‑нибудь похуже. Пострашнее… что я могу? Только молиться.
…Стою, скрытый водопадом ветвей плакучей ивы. Прошу Отца нашего об исцелении Бернара. Пусть я завтра уеду, никогда больше его не увижу, не узнаю, почему он так долго снился, но пусть он, принявший меня, как блудного сына, будет здоров. Если нужно, пусть я заболею, пусть со мной случится, что угодно, только пусть человек этот будет здоров, пожалуйста. Прошу Тебя, умоляю!
Вижу сквозь низко склонённые ветви, как белый «Пежо» проезжает по дорожке и скрывается за воротами монастыря.
Монахи маленькой группкой идут к церкви, один за другим поднимаются на крыльцо. Только белобородый отец Андре торопится в трапезную, как я понимаю, за мной.
Бегу навстречу.
— Не волнуйтесь, — предупреждает отец Андре мои расспросы, — настоятель устал. Поспит и примет вас в четыре часа. Знаете, где он сейчас находится? Вон та крайняя дверь справа. У вас такой вид, будто вы не спали. Отдохните тоже. Уже начало первого.
…Так и не сказал, чем кончился консилиум. Не счёл нужным.
Я покорно иду к дому, поднимаюсь в свою «келью».
Золотой день стоит в окне, как икона. Последний мой день во Франции. Что‑то толкает меня обернуться в сторону комнаты, подойти к чемодану, отстегнуть его тугие замки, достать самую большую из подаренных записных книжек. Подсаживаюсь с ней к секретеру, чтобы начать делать наброски к замыслу будущей книги.
Отбрасываю записную книжку. Подхожу к окну. За ним — торжество света, зелени — всего, что даровал Бог.
Господи, дай мне сил написать книгу во имя Твое! Написать о том, как пытаюсь приблизиться к Тебе. Если без Тебя, держащего миры, вдохнув, не выдохну, выдохнув не вдохну, как же без помощи Твоей напишу книгу? И как бы хотелось, чтоб те, кто будет читать её, смогли пережить вместе со мной всё, что происходит во мне. Не знаю, как это сделать. Дай разумения, сил. Видишь, насколько я слаб.
