Владимир Файнберг - Про тебя
— Иногда! Но это происходит каждый день. Однажды пришёл с подбитым глазом. Почему — не говорит.
В кухню заглядывает Ирина.
— Только что звонила Одилия. Через полчаса притащится со своей скрипкой и головной болью.
— А скрипка‑то зачем? — спрашивает Анастасия.
— Хочет сыграть гостям, что она выучила за день. У неё же нет аудитории, кроме шести кошек, шофёра и знакомого юриста, которые должны слушать этот ужас. Не сердитесь, уделите ей внимание. Действительно страдает мигренями. Хорошо?
Не успеваю ответить, потому что, не взглянув на мать, в кухню входит Женя. Между её широко расставленными ладонями зажато штук двенадцать кошельков, в том числе и мой.
Она демонстративно сваливает их на стол возле откупоренных бутылок, приказывает мне:
— Садись!
Присаживаюсь совершенно убитый этим неожиданно обнаружившимся изобилием кошельков, кошелечков… Ирина, Этьен и Анастасия безмолвно стоят вокруг.
— Мама говорит — ты бедный, — скороговоркой сообщает Женя. — Она часто ездит на гастроли в разные страны и всегда отдаёт мне монеты, какие у неё остались. Видишь, в этом кошельке — немецкие, называются пфеннинги, в этом — называется гульдены, из Голландии, в этом — лиры, тут, смотри, песеты, красивые…
Она последовательно вытряхивает мелочь из всех кошельков, отдирает липучки с моего, пригоршней запихивает монеты во все его отделения. Кошель разбухает, как поросёнок.
— Вообще‑то, наверное, это немного. Но, может быть, тебе на первое время хватит.
— Женька, спасибо, — я стараюсь сдержать подступившие слезы. — Только, пожалуйста, забери все это назад. Во–первых, я вовсе не беден, раз оказался у вас во Франции. Во–вторых, в Москве другие деньги. Называются — рубль. Это там не годится. Разве ты не знала?
Девочка, поджав губы, секунду стоит в нерешительности. Затем хватает полосатый кошель, бросается вон.
— Она в вас влюбилась. Амур. — Констатирует Анастасия и целует своего Этьена.
Ирина же оторопело собирает со стола оставшиеся кошельки.
А я сижу, понурив голову.
Скажи, чем я мог вызвать такой порыв чисто детской души? Неужели действительно произвожу впечатление нищего?
Ирина подходит, трогает за плечо.
— Как вам удобнее, сначала посмотреть больных и потом ужинать, или наоборот? Все уже собрались в гостиной, все накрыто.
Поднимаю на неё глаза.
— И Одилия прибыла?
— Явилась. Пока Женя устраивала здесь спектакль.
— Хорошо. Проводите Одилию в комнату, где я ночевал. Потом по очереди остальных.
Может быть, сначала поужинаем? Вы где‑нибудь ели? Ведь вы не обедали, какой ужас!
Значит, Ирочка, вы считаете то, что произошло сейчас в этой кухне спектаклем? Капризом взбалмошной девочки?
Поднимаюсь, ухожу в свою комнату.
На столике у стены лежит большой, нестандартный конверт. Открываю его. Там два красно–зелёных листа.
За окном уже не облака, а тучи. Вот–вот грянет ливень.
В комнату заглядывает Ирина. Почему‑то улыбается.
— Одилия не хочет идти. Боится остаться наедине с незнакомым мужчиной…
— Что ж, идём в гостиную.
…При виде уставленного закусками и выпивкой стола, вокруг которого сидят гости, ощущаю приступ зверского голода.
Одилия — высокая, пожилая женщина с бледным лицом поднимается навстречу. Бежевое платье, подпоясанное золотистым металлическим поясом, в ушах сверкают бриллиантовые серьги, вокруг шеи широкий золотой обруч, видимо, чтоб прикрыть дряблую, морщинистую кожу.
— Ирина, Анастасия, кто‑нибудь переведите ей, пожалуйста — пусть снимет этот металл. Пояс тоже. Все, кроме серёг. У неё сейчас болит голова?
— Сильно, — отвечает Ирина. — Несмотря на таблетки.
«Господи, Иисус Христос, — молюсь я про себя, подходя вплотную к
пациентке. — Именем твоим прошу Отца нашего небесного, если можно, если будет воля Твоя, дай исцелить эту больную женщину.»
Жестом прошу Одилию приподнять согнутые в локтях руки. Берусь за локти, большим и указательным пальцами с силой нажимаю на точки, расположенные чуть выше суставов.
— О–ля–ля! — Одилия стонет от боли.
Продолжаю стискивать точки, пока у неё на щеках под слоем грима не появляется румянец.
— Все. Пусть сядет, отдышится. Спросите, сейчас болит голова?
Одилия трогает пальцами лоб, виски. Что‑то отвечает.
— Боль будто выключили, — переводит Ирина.
— Втолкуйте ей, чтоб больше никогда не носила ничего металлического, окольцовывающего тело. Особенно вокруг живота, где находится солнечное сплетение, и вокруг шеи, где щитовидка. Кто следующий?
Становится слышен шум налетевшего ливня.
…Мама Анастасии, всегда молчаливый отец с маленькими, внимательными глазами, их родственница все в той же накинутой на плечи серебристой шали. Поочередно занимаюсь ими. Выдохся уже только оттого, что чувствую себя, как фокусник перед ротозеями…
А тут ещё Ирина просит напоследок посмотреть её, продиагностировать.
Поворачиваюсь к ней, и лишь сейчас замечаю стоящую в дверях гостиной Женю.
Внезапная мысль поражает меня: зачем я стесняюсь, скрываю самое главное — свою молитву, своё прошение к Богу? Ведь если кто‑то и исцеляется, то только благодаря Его соизволению.
Осенив себя крестным знамением, говорю громко, решительно:
— Иисус Христос, Господь и друг наш, сохрани и помилуй эту девочку, её мать Ирину, этих людей! Дай мира этому доброму дому… Дай, чтоб все мы пришли к Тебе, пока живы
Звонит телефон. Женя кидается к трубке, срывает её, снова кладёт на рычаг.
Все продолжают взирать на меня, ждут. Только Анастасия смотрит, не скрывая иронии. От моей решимости нет и следа. Чувствую себя неловко. Стою, как в пустыне.
Телефон звонит снова. На этот раз к нему подходит Ирина. Почему- то подзывает меня, подаёт трубку.
— Это Валера Новицкий. Я освободился. Готов встретиться хоть теперь.
— Валера, где тебя носило? Через час–полтора уезжаю.
— А как же мои ноги?! — капризно взывает он. — Когда ты их полечишь?
— Не судьба, Валера, бросай курить. Вышло моё время в Париже. Кончилось.
Возвращаюсь к столу, сажусь рядом с Анастасией. Она поворачивается ко мне:
-…Сегодня шла из Академии к дому. У магазина «Тати» стоит молодой человек в измятых, грязных джинсах, ширинка, извиняюсь, расстёгнута, зато поверх ковбойки огромный православный крест, ужасный тик на пол лица, словно подмигивает. Приостановилась, не смогла удержаться. Спрашиваю: «Неужели вы из России?» Самодовольно кивает: «Ай эм пилигрим».
Все хохочут. А мне неприятна эта история. Поневоле вспоминаю о своих спутниках–паломниках…
— Ирочка, во сколько автобус прибудет к монастырю?
— Сказали — вечером.
Смотрю на часы — пять минут восьмого.
— Тогда мне пора, — поднимаю рюмку, чокаюсь со всеми, благодарю.
— Этьен, едем? Тем более, дождь. Сильный.
Тот внимательно смотрит на меня, пытаясь понять. Анастасия переводит. Затем вновь обращается ко мне:
— К чему так спешить, ещё ничего не ели, будет форель с картофелем. Еще Одилия будет играть нам на скрипке.
Услышав, что назвали её имя, Одилия что‑то говорит.
Теперь переводит Ирина:
— Она спрашивает — сколько должна за сеанс?
Смотрю на Одилию. Сидит без своих украшений. Светло улыбается, кивает мне головой.
— Храни вас Господь! — говорю я всем и встаю. Этьен встаёт тоже.
Прежде чем надеть куртку, захожу в комнату, забираю со стола конверт с кленовыми листьями, фотоаппарат, сбрасываю в пластиковый пакет накопившиеся вещи.
Выйдя за Этьеном из квартиры, оборачиваюсь и вижу — Ирина нежно пригнулась к Жене. Девочка отрешённо смотрит, как я ухожу из её жизни.
Этьен впереди, я — за ним, перебегаем под шумящим дождём на противоположную сторону улицы, где в тесном ряду других машин припаркован «Ситроен». Вот и распахнутое окно на первом этаже. При свете лампы с зелёным абажуром одинокий человек продолжает над чем‑то корпеть у конторки.
…Прощай, мой собрат, прощай, Буа де Булонь! Высокие фонари выхватывают из темноты косо летящие струи дождя. Дворники ёрзают по лобовому стеклу. Едем вдоль канала, вдоль Булонского леса, переезжаем мост через чёрную играющую отражениями огней Сену. Внезапно открывается вид на Париж, на иллюминированную Эйфелеву башню.
Вспоминаю, что так и не исполнил просьбу Ирины. Не продиагностировал её. Не попробовал полечить Валеру. Не встретился с Ясминой и Эммануэлем.
Этьен ведёт машину молча. Забывшись спрашиваю разрешения закурить. Спохватываюсь, повторяю фразу по–английски. Тот кивает. Мучительно путается в английских словах, пытается что‑то втолковать. С трудом улавливаю — он имел проблемы с этим языком, не любит его, плохо сдал экзамен. Спрашивает, знаю ли я немецкий? Услышав отрицательный ответ, огорчённо замолкает.
