Михаэль Эбмайер - Холодные ключи
И так многому надо ещё научиться. По дороге с почты он набрёл на книжный магазин и обзавёлся словарём. Теперь он зубрил русские существительные. Он надеялся, что для начала и этого хватит, ведь у него ещё был «Русский язык шаг за шагом». Грамматика показалась невыразимо сложной. Он прочитал о разнице между совершенными и несовершенными глаголами и узнал, что существуют шесть падежей и целая система склонений, которая подразделялась не только на мужской, женский и средний род, но и категории одушевлённый, неодушевлённый, мягкое и твердое окончание. В одиночку с этим не справиться. Даже важнейшие существительные были достаточно сложными и приходилось их расшифровывать. Гостиница, комната, деньги, дýхи, песня, волчица. Дочь. Ботинки.
Ботинки жали. Чтобы не сойти с ума в номере гостиницы, он полдня бродил по центру Кемерово, пытаясь удержать в памяти топографию. Он сбил ноги. Придётся снова идти в аптеку. Слова «мозольный пластырь» в словаре не было, но «боль», и «ботинки», он покажет, как сможет, и получит желаемое. Он приободрился.
Черноволосое дитя с огромными глазами. Дочь, Кинэ. Они гуляли по набережной, он вёл её за руку. «Ты любишь море?» спросил он по–русски. Но она была ещё так мала, что не могла посмотреть за балюстраду. Он присел на колени, чтобы поднять её, и ему показалось, что с её глазами что–то не так. У них не было никакого цвета. Ни чёрного, ни карего, ни голубого. Солнце садилось, но света, чтобы рассмотреть цвет глаз, вообще–то хватало. И он ясно видел уголёк, тлеющий под носом малышки. Блейель испугался. В голове его раздалось громовое «Не так! Не так! Ты её потеряешь!». Он сидел перед Кинэ на набережной и собирал все силы. Не поддаваться. Надо победить страх. Искать решение, найти верный путь, предпринять шаги. Не сдаваться. Он плохо подготовлен, он ничего не знает, но он справится! Да. Он справится. Голос в голове затих, и с другой стороны докатилось пение Ак Торгу. Надо чуть подождать. Совсем чуть–чуть. Не шевелиться. Сидеть. Ему стало легче.
— Где твоя мама? — спросил он девочку, когда наступил подходящий момент. Вдруг её глаза запылали, она, казалось, слилась с балюстрадой, её руки, ноги, голова сделались как отростки раскалённых докрасна перил. И перед тем, как исчезнуть, она рыкнула: «Газпром!»
Задохнувшись, он вскочил с подушки.
Но скоро ужас уступил место почти радостному чувству. Ведь Ак Торгу впервые явилась ему во сне. Сколько раз ему виделось её лицо, слышался голос — во снах она не появлялась ни разу. Кошмар в Чувашке — не в счёт. Нет, этот сон про незнакомую дочку — первый. Первый, в который не вмешалась Илька. Ведь голос был не Илькин, а непонятно чей; может, Фенглера, а может, Артёма. Или старого Матиаса Блейеля, который не мог не вмешаться.
Долгий путь. Первые шаги за порогом. Потихоньку, но твёрдо. В следующий раз получится лучше. В следующий раз он спасёт малышку!
I miss you so much. I had a dream about your daughter. I would love to know the little girl. I love you.[68]
Наутро он не помнил, отослал ли он сообщение. И написал ли он его вообще. Фразы чётко отпечатались в его голове, но в папке «отправленное» он их не нашёл, равно как и в черновиках. Зато, взбивая подушку, он обнаружил под ней соболью лапку. Сам же наверняка и положил. Блейель удивился.
Глаза. Нос. Душа. Шаман.
Позже, днём, когда зазвонил телефон, он сразу же схватил трубку — подумал, что это фрау Майнингер, его банковский консультант, которую он просил перезвонить.
— Да, Блейель.
— Да, Блейель, — передразнила она его. — В чём дело, почему ты не перезваниваешь?
Он помедлил. Он действительно не сразу её узнал.
— В смысле, не перезваниваю? А-а, ты звонила на городской номер — но откуда бы я это узнал.
— Ну и где ты?
— В Сибири.
— Чего–чего?
— Я же тебе недавно всё рассказывал.
То ли помехи, то ли она и правда презрительно цокнула.
— Да–да, я помню. Командировка. Ты что, всё ещё там?
— О да.
— О да.
Разве она когда–нибудь передразнивала его раньше? Вроде никогда. Раньше ей это было не нужно.
— Видимо, у тебя наконец появилось хоть что–то, чем можно гордиться.
— Да, появилось.
Как ему хотелось ответить спокойно и веско! Но нельзя требовать от себя слишком многого, уже хорошо, что удавалось отвечать так кратко. А рассыпаться перед ней и не требовалось. Если хочет что–то узнать, пусть сама и спрашивает.
— И почему это я должна получать извещения, что ты не заплатил за свет?
— Ой.
— Ты, наверное, и этим гордишься?
— Нет, я забыл.
Удивительно — он так и не оформил отчисления в банке! Такой ответственный человек, как Блейель.
— Я забыл. Но скажи им, что это не к тебе.
— Вот спасибочки. Нет уж, я им вообще ничего говорить не стану, а ты сам возьмёшь и сделаешь.
— Я ничего не сделаю. Я в Сибири.
— Ты что, спятил?
— Ты что, спятила?
Получилось! Он её передразнил. От возмущения она чуть не лишилась дара речи.
— Матиас, мне надоело. Мне всё надоело. Я не хочу больше иметь с тобой никакого дела.
— А зачем тогда звонишь?
Нет, у него есть все причины быть собой довольным.
— Очень смешно. Я звоню, потому что ты пытаешься вынудить меня платить за твой свет.
— Нет. Для этого тебе не нужно звонить мне. Могла позвонить им и сказать, что ты там больше не живёшь, доказать это нетрудно, а что будет дальше — это тебя не касается.
— Но почему, почему, чёрт побери, ты до сих пор не переоформил договор в банке?
— И это тебя не касается.
Он услышал, как она поперхнулась.
— Меня от тебя просто тошнит! Почему ты вывёртываешься?
— Я не вывёртываюсь. Я забыл переоформить договор, потому что меня это больше не интересует.
— Ты что, действительно свихнулся?
— Нет, нет. Я скажу тебе, что со мной. Я наконец бросил гнёждышко. Навсегда.
— Ты болен.
— Ты всякий раз это говоришь. Но радуйся — ты бросила гнёждышко, и я теперь тоже. Всё кончено, и всё прекрасно.
— Всё кончено давным–давно. Только я до сих пор получаю твои счета.
— Да, извини. Я облажался. Но представь себе: во сне, когда я сплю, ты исполняешь порнографические танцы. — Он говорил всё быстрее. — Это просто ужасно, это отвратительно. Ты извиваешься, расставляешь ноги и вытягиваешь всякие предметы из влагалища. Ты! Ха–ха! Из влагалища. Прямо оттуда.
— Матиас…
Как будто она не могла понять. Дрожащий, срывающийся голос. Несомненно, она не могла понять. Он и сам себя не понимал, но продолжил:
— Ты как, нашла, наконец, того, кто тебе ребёнка заделает?
Она бросила трубку.
Он задыхался, словно бежал, спасая жизнь. Но нет, поправился он: я не сбежал. На этот раз нет. Я вступил в схватку. К всеобщему изумлению, разорвал цепи и сражался. Перешёл в нападение. Теперь путь свободен. Наконец–то! Путь свободен!
Юная парочка на набережной обернулась в его сторону, остановилась, и коротко стриженый мальчик что–то сказал девочке в чёрной джинсовой мини–юбке, с колечком в пупке, та расхихикалась. Блейель понял, что говорил вслух. Он закашлялся, ускорил шаг. Ему захотелось запеть «Песню Волчицы», она сейчас пришлась бы к месту.
Нрав мой свиреп, берегитесь,
Не подходите слишком близко.
Хотя свирепым он себя и не ощущал. Шагать бесстрашно и уверенно, как волчица, вот чего он хотел. Не быть марионеткой, идти своим путём, знать, куда, и безошибочно стремиться именно туда. А если кто захочет ему помешать — о да, вот те пускай остерегутся!
Громко петь он не стал. Гудел себе под нос, шагая по улице Кирова, а на Советском проспекте замолчал. Бояться больше нечего, нечего бояться, увещевал он сам себя. Но в нём разливалась не боязнь, а грусть. Он пытался сопротивляться, держаться за волчье чувство — оно только что было здесь, он достиг его, оно не могло же улетучиться!
Может, его мучила совесть из–за Ильки, гадостей, которые он ей наговорил? Нет, не это. Ильку он потерять не мог, он её давно потерял. И наконец–то, наконец–то он поговорил с ней так, что и сам не мог больше отрицать, что это конец. Может быть, теперь она оставит его в покое, он преодолел её, размозжил! Он мог быть собой доволен.
Но в одиночку ему недоставало сил, чтобы удержать в себе волчицу. Ему необходима помощь. «Ak torgu, it's so good to know you are there!», — написал он, — «I miss you a lot. How are you, what are you doing? I'm in kemerovo waiting for you. Love, m.»[69]
Он наклеил четыре пластыря, но ноги всё–таки болели. Однако он не мог ни ждать в незнакомом окружении, ни сидеть в дорогой розовой клетке. Афтобус и маршрутка оставались тайной за семью печатями, он пошёл пешком — направо, на Ноградскую, несмотря на боль, мимо театра, и без чего–то пять, когда показался дом на углу, куда он направлялся, прилетел ответ: «I'm on altai. Music festival. Kemerovo day 25. *k»[70]
