Марина Королёва - Верещагин
Я стал ей звонить — как и пообещал, иногда. Вообще-то сначала я хотел раз в неделю, но потом подумал и решил не надоедать, остановился на одном звонке в две недели. Я хотел сохранить тот хрупкий канал, который мне оставили. Дозвониться удавалось не всегда, но если она снимала трубку, то всегда отвечала мне, и отвечала все так же: ровно, спокойно, но без холода. На третий или четвертый раз я вдруг подумал: наверное, так космонавты разговаривают с землей во время сеансов связи. Но говорю же, мне было все равно, пусть так.
Прошло месяца три, была уже зима. Я в очередной раз дозвонился ей на работу, спросил, как дела, и в ее ответе мое композиторское ухо вдруг поймало какой-то намек на потепление. Я немедленно ухватился за него, как утопающий хватается за шест, который ему протягивают в прорубь:
— Родной мой, может, ты согласишься встретиться со мной? Я приеду к тебе, когда скажешь, — я уже представлял себе, как она выходит мне навстречу.
— Профессор, дорогой, — сердце у меня дрогнуло при слове «дорогой», но как-то странно дрогнуло, нерадостно, — я как раз хотела сказать, что звонить по этому телефону со следующей недели не надо. Я ухожу, меняю работу.
— Тем более, — я все еще не хотел отступать, — давай увидимся. Расскажешь, что у тебя происходит.
— Я не смогу, Профессор. Я…
И она сказала. Как раз в эту минуту в комнату осторожно заглянул сын:
— Пап, ты скоро? Мне нужен телефон, очень.
Он осекся, когда увидел мое лицо. Я махнул ему рукой: выйди, я сейчас.
— Кто? — все-таки спросил я ее.
Она сказала.
— Умнее ты ничего не могла придумать…
Я положил трубку. Мост у меня под ногами еще немного покачался — и рухнул в пропасть.
Часть VII. Анданте кантабиле
Я шла по аллее от телецентра к метро, с троллейбусами что-то случилось, они не ходили, и непонятно было, сколько придется ждать. Был сентябрь. Ну вот я и прожила остаток лета, сказала я себе, а тогда казалось, это невозможно. В тот день, когда я вернула ему в метро эти треклятые деньги, мне ни с того ни с сего подумалось: скорее бы осень, осенью будет легче. Почему осень, что осень — я и сама не знала. В тот вечер мне показалось, что я прежняя умерла, от остановки дыхания, там же, в метро. А я нынешняя просто копировала все повадки меня прежней, и никто не заметил подмены. Никто, кроме меня самой.
С того дня я стала жить так, как живут, должно быть, тяжелобольные — маленькими шажками и простыми задачами: пройти до метро, теперь до троллейбуса, потом войти в телецентр, в лифт, поздороваться. Зато дальше до самого вечера можно было ни о чем не думать: я работала в самой сумасшедшей службе из возможных, в службе новостей, редактором, а ничто так не напоминает медитацию, как эта работа. Чужие события, чужие драмы, чужие курьезы, чужие происшествия — и вот тебя уже нет! Когда это заканчивалось, тебе оставалось только отдышаться, свернуть свой коврик, как это делают после занятий йогой, и отправиться в обратный путь: лифт, выход, троллейбус, метро…
Осенью действительно стало легче, как будто в душной больничной палате приоткрыли окно. Телецентр гудел, становился почти неузнаваемым, прежних редакций не было и в помине, я потеряла из виду большинство старых коллег, зато появилось множество новых. Некоторые из них делали в мою сторону совершенно определенные движения, смысл которых понимала даже я нынешняя (прежняя поняла бы гораздо быстрее). Но одно только слово «свидание» вызывало у меня приступ тошноты, что уж говорить о свидании как таковом.
Я уже не понимала, сколько зарабатываю: прежние деньги летели в тартарары. Прав был Профессор: еще месяц-другой, и зубная щетка будет стоить столько, сколько он принес мне тогда. Это воспоминание уже не причиняло мне такой острой боли, спасибо осени. Почему именно ей, я опять-таки не знала, но надо же было придумать себе какое-то объяснение.
Аллея заканчивалась, дальше надо было направо, на проспект. Я не хотела здесь идти, это был наш с Профессором любимый путь, самый длинный. Такси, что ли, взять? Но машины сегодня пролетали мимо, и я опять пошла пешком. Пятнадцать минут — невелико время, авось удастся отбиться от мыслей. Но мне не удалось. Как с больным после операции, которого держат на снотворных и вдруг укол не сделали вовремя. Ему-то казалось уже, что он здоров, и вдруг боль начинает накатывать, поняв, что заградительный барьер снят. В такой момент я всегда вспоминала последний вечер — парк, скамейку, этот пакет с деньгами, как я взяла его… Господи, говорила я себе, да ему же надо было просто написать любовь! Просто написать! А ты была материалом, холстом, который вообразил, что это на него смотрят, когда восхищаются в музее шедевром. И еще эти деньги — тогда в метро мне вдруг пришло в голову, что он расплатился со мной, расплатился, как, как…
Я и не заметила, что уже иду по эскалатору, бегу даже, хотя торопиться сегодня мне было некуда. Неделю назад я сняла квартиру и жила теперь одна, несмотря на протесты родителей.
Меня кто-то окликнул. Я подняла голову: лицо человека, который назвал меня по имени, показалось знакомым. Он ехал вверх по соседнему эскалатору и махал мне рукой:
— Подождите меня внизу! Я сейчас к вам спущусь!
Я пожала плечами (по-прежнему не могла вспомнить, кто это), но все-таки остановилась под вывеской «Выход в город». Человек вскоре сбежал ко мне по эскалатору — тому самому, на котором только что приехала и я.
— Простите, а мы знакомы? — спросила я.
— Вы не помните меня? — он ответил вопросом на вопрос.
Говорю же, его лицо было мне знакомо, но я все никак не могла вставить его в ситуацию, которая нас свела.
— Мы виделись у Профессора пару раз, — сказал он. — Я Доктор.
— А, да, конечно.
Он был явно рад встрече, уж не знаю почему. О себе я этого сказать не могла. Не то чтобы Доктор этот был мне неприятен, я о нем вообще не думала, но всякий человек оттуда, из жизни, где был Профессор, стал бы раздражителем, с которого начиналась боль. Я не хотела помнить, не хотела вспоминать. Но и убегать было глупо — в конце концов, Доктор этот совершенно ни при чем.
Странно, что он молчал, я-то решила, что у него ко мне какое-то дело. Молчал и смотрел на меня.
— Вы хотели меня о чем-то спросить?
— Нет-нет, — он спохватился, — если честно, я просто увидел вас на эскалаторе, и лицо у вас… такое было лицо, что я решил вас окликнуть.
— Какое лицо?
— Белое. У вас было совершенно белое лицо, ни кровинки.
— Так вы решили мне помощь предложить? Как врач? Это у вас профессиональное?
Он засмеялся.
— Ну, может и так. Рефлекс.
Смеялся он хорошо. Так доктора хорошим настроением обнадеживают больного, подумала я.
— Нет, правда, если я чем-то могу помочь, если у вас что-то случилось… — начал он.
Я прервала его:
— Спасибо, Доктор, но у меня всё в порядке. Просто устала, еду с работы.
— Я так и понял.
Потом взглянул на меня, как будто колебался.
— А я к Профессору заходил, с месяц назад. Точнее, меня вызывали.
— А. И как он? — я старалась говорить без всякого выражения, даже излишне без выражения.
— Вы, наверное, знаете, ему было очень плохо. Я предлагал ему больницу, боялся, что инфаркт, но обошлось. Да он бы и не поехал, он терпеть не может больниц… и докторов, — он улыбнулся.
— Выходит, вы исключение?
— Ну да, выходит, так.
Мы помолчали.
— Доктор, спасибо, что рассказали. Но за это время много всего случилось, я в семейство Профессора больше не вхожу. Я ушла от его брата. Родственные отношения мы поддерживать не можем. Такая история.
По его лицу прошла какая-то сложная волна, со множеством оттенков, но разбираться в них мне было сейчас не под силу и недосуг.
— Вот оно что, — сказал он, — вот оно что. Так, может, и к лучшему, а?
Я смотрела на себя со стороны и удивлялась: почему я до сих пор стою здесь и продолжаю этот никчемный разговор с едва знакомым человеком? Только потому, что мы виделись в доме Профессора? Нас толкали, люди спускались, поднимались, мы мешали и тем, и другим.
— Хотите, провожу вас, куда скажете? — вдруг спросил Доктор.
— Это в порядке помощи умирающей?
— Почему умирающей? — удивился он.
— Ну, вас же бледность моя остановила, — напомнила я.
Он засмеялся.
— Не язвите. Хотя вы действительно очень выделялись среди всех там, на эскалаторе. Знаете, — сказал он уже серьезно, — у вас было просто отчаянное лицо. Я не мог проехать мимо.
Это нужно было заканчивать.
— Хорошо, Доктор, спасибо вам еще раз. И мне пора, правда!
Он все быстро понимал, этот Доктор.
— Ну ладно, поеду, у меня здесь больной, на этой станции.
Он опять поколебался:
— Хотите, я что-нибудь передам от вас Профессору? Мне кажется, он был бы рад, он ведь вам симпатизировал.
