Марина Королёва - Верещагин
— Не говори, слышишь? Не сознавайся, все отрицай. И жди.
Я пожал плечами: что мне еще оставалось?
Часть VI. Долорозо
На следующий день после его отъезда я вспомнил, что надо бы получить гонорар на «Мосфильме». Дело в том, что у меня за эти дни созрел план: я решил отдать ей этот гонорар. Кто знает, что она там сейчас зарабатывает, как живет, да и вообще — мне вдруг захотелось принести ей деньги, много денег! Жена? Она за моими гонорарами в последнее время особо не следила, знала уже, что могу истратить их на картины или спустить все разом у букинистов. В общем, я нашел бы, что сказать, если что.
Я договорился с киношниками, что приеду за деньгами, а потом позвонил ей. Мне повезло, она отозвалась почти сразу. Голос был напряженный, говорила она быстро.
— Ты занята?
— Ну конечно, я тут всегда чем-то занята. Но это даже хорошо.
Мне почудился в этом какой-то намек, но я не стал его обдумывать.
— Можешь встретиться со мной сегодня после работы, родной мой?
Она помолчала.
— А это нужно?
Вопрос был странный.
— Разве ты не хочешь?
— Ну… я не знаю, — опять молчание.
Из трубки как будто прохладный ветерок подул. Все-таки говорить на работе ей не очень удобно, подумал я.
— Я буду ждать тебя на том же месте в шесть, хорошо? Люблю тебя, мой родной.
И я повесил трубку.
В шесть часов я снова стоял у телецентра. В пакете, обычном истертом целлофановом пакете у меня лежало целое состояние: три тысячи рублей. Еще год назад на это можно было купить скромную дачку, подумал я. Впрочем, и сейчас деньги были еще хорошие.
Она опоздала на полчаса, выскочила запыхавшаяся.
— Извини, Профессор, не могла уйти раньше.
— Ничего, родной мой, мне только в радость тебя ждать.
Улыбнулась. Рядом с ней я забывал свои страхи. Знал, что это ненадолго, как после таблетки анальгина, но пусть хотя бы так.
Я хотел увести ее в какой-нибудь парк, вечера были теплые. Мы сели на троллейбус и поехали в Ботанический. Там в это время народ уже расходился, но до закрытия оставалось часа два. Мы пошли по аллеям. Молчали. Вдруг в какой-то момент остановились, переглянулись — и бросились друг к другу, судорожно, бешено, как будто за нами гнались.
— Родной мой, любимая…
— Да, Профессор, да…
Мы чуть ли не бегом бросились через поляну туда, к зарослям, где начиналось подобие леса, — и упали на траву, как только дорожки парка скрылись из виду. Прямо на влажную траву (вчера был дождь), постелить было нечего, но нам было на это наплевать, мы снова летели — над этими кустами, над парком, над самими собой, которые лежали на траве, над городом с его площадями и троллейбусами, туда, где нет квартир, этажей и дворов, туда, где я отчетливо слышал эту скрипку, она звала нас, и обещала, и побеждала, и ликовала — да, да, да… Да!
Я откинулся на спину. Спине было мокро, только сейчас я это почувствовал. Посмотрел на нее сбоку:
— Ты в порядке, родной мой?
Она молчала.
— Надо подниматься, трава влажная, простудишься.
Она вдруг засмеялась.
— Ты что?
— Представила себе, какие мы сейчас.
Из зарослей мы вышли, как нам казалось, в приличном виде, одежду тщательно отряхнули, помогая друг другу. Но редкие прохожие, которые попадались нам потом на аллее, все равно смотрели на нас как-то странно.
— С нами точно всё в порядке? — спросила она, когда заметила это в очередной раз.
— Не уверен, — честно сказал я.
И тут еще, как на грех, эта компания юнцов навстречу:
— Дед, сигаретки не найдется?
Я видел, как она вздрогнула.
— Не курю, — сказал я, хотя как раз собирался закурить, даже за спичками полез.
— Не курит он, — услышали мы ржание, уже когда отошли на несколько шагов, — он по девочкам. Вот козел…
Я видел, что с ней творится.
— Хочешь, я их догоню? Подожди меня.
— Не смей! — закричала она. — Не смей, слышишь? Это они козлы.
Она вцепилась мне в рукав и не пускала.
— Родной мой, — я старался говорить спокойно, — ведь они же правы. Просто они говорят, а другие будут молчать, но думать будут то же самое.
— Мне наплевать на это, понятно тебе? — сказала она, а в голосе было отчаяние. — Вот просто наплевать, и всё!
Я остановился, притянул ее к себе:
— Ну тихо, тихо, не бушуй. Надо успокоиться и понять, что это правда.
Мы еще какое-то время шли по аллее. Начинались тихие летние сумерки, прохожих не стало совсем. Надо было двигаться к выходу.
— Ох, как же я забыл!
Я действительно чуть не забыл про свой пакет с деньгами, хорошо еще, что не оставил его в кустах. Вот бы кто-то порадовался!
— Давай-ка присядем.
Мы сели на первую же скамейку. Я заторопился:
— Послушай, родной мой, я сегодня получил свой киношный гонорар. Вот он, видишь? — Я похлопал по пакету, где лежали три плотные пачки, перетянутые резинками, и понизил голос: — Тут три тысячи.
— Ого! — она присвистнула. — Как хорошо тебе платят, Профессор! Здорово. Я столько заработаю, — она прикинула про себя, — за полтора года.
— Ну вот, ну вот, — обрадовался я. — Забери их у меня, пожалуйста.
Кажется, мне удалось ее удивить. По крайней мере, смотрела она на меня во все глаза.
— Забери, я тебе их принес.
Я был горд, ужасно горд.
— Ты с ума сошел, Профессор. Как это мне? С чего бы?
— Я хочу, чтобы ты их взяла, — я опять заторопился, — купила себе всё, что захочешь. Абсолютно всё, что можно еще купить здесь за эти деньги.
— Но почему мне? Отнеси это домой, у тебя же есть дом, — она старательно обошла слово «жена».
— Да ну, — махнул я рукой, — там всем всего хватает. Слушай, давай еще раз: я принес эти деньги тебе. И, в конце концов, скоро на них только зубную щетку можно будет купить, я это уже вижу, чувствую, — я и сам в тот момент не знал, насколько был прав.
— Это огромные деньги, — сказала она не очень уверенно, — я даже и не знаю, что с такими делают.
— Потрать, купи что хочешь, — повторил я, — или положи на сберкнижку, хотя это неразумно, но это уж твое дело. Послушай меня, родной мой: если мужчина приносит тебе деньги, не отказывайся, бери, в этом нет ничего дурного. Ты даже не представляешь, какое это наслаждение — принести тебе хотя бы деньги. Что еще я могу тебе принести?
Она посмотрела на меня очень внимательно.
— Значит, больше ничего?
Я помолчал, мысленно попробовал на вкус эти два слова.
— Больше ничего. Ничего, родной мой. Жену свою я уже сделал несчастной. Теперь приниматься за тебя? Нет уж.
Лицо ее, такое живое всегда, сейчас застыло. Или сумерки были виноваты?
— И знай, запомни, никто не будет любить тебя так, как я, — я услышал себя как будто со стороны.
— Ты уже это говорил, — сказала она тихо. — А что для тебя любовь, Профессор?
— Любовь? — Она застала меня врасплох. Хотя нет, я думал об этом, как раз сегодня и думал. — Это как хлеб для голодного. Ты дала мне хлеба, когда я подыхал с голоду. Или как водка, а еще лучше коньяк, водку я не люблю. Когда голова идет кругом и сердцу тепло. Когда жизнь кажется бесконечной, родной мой. Вот что это такое.
— Да, тут мы с тобой расходимся, — голос у нее был сдавленный, странный. — Любовь — это воздух, Профессор. Когда без нее ни дышать, ни жить. Вроде и делаешь вдох, а дыхания не получается. А ты — хлеб, водка, коньяк…
Мы помолчали.
— Я должна была знать, — она говорила это, не глядя на меня, кому-то невидимому перед собой.
— Слушай, не валяй дурака, родной мой. Ну что мы трагедию разыгрываем! Все уляжется, перемелется, утрясется, мы будем с тобой видеться, где и как сможем, правда же? Но никаких резких шагов пока. Время пройдет — год, два, три, сколько нужно. А там видно будет.
— То есть я иду к себе домой, а ты к себе. И мы тайком от всех будем видеться, вот как сейчас, — голос был ровный, бесстрастный, как автомат, который объявляет время по телефону.
— Да почему же тайком? Ну да, какое-то время тайком. Будем видеться, если ты сама от меня не сбежишь, — я попробовал улыбнуться. — Вот, возьми деньги, прошу тебя.
Она взяла. Лицо у нее по-прежнему было почти недвижным, а движения замедленными, она и пакет этот забирала у меня так послушно, как будто не вполне понимала, что делает.
— Вот и умница, вот спасибо тебе. Пойдем, пора, скоро парк закроют, — я обнял ее за плечи, она не шевельнулась.
Становилось темно, и я еще подумал, что опасно становится разгуливать тут с пакетом денег.
Она не возражала. С этой минуты и до метро мы не сказали друг другу ни слова, в метро она тоже молчала, смотрела в одну точку, и, как я ни пытался хоть на секунду перехватить ее взгляд, мне это не удавалось.
— Всё хорошо? — спросил я на всякий случай.
— Да, всё в порядке, — отозвалась она в первый раз за полчаса.