Джо Данторн - Субмарина
Звучит ужасно.
— Звучит ужасно, — говорю я.
— Ничего ужасного, Оливер. Твоему папе понравится. Эта музыка гипнотизирует.
Я вспоминаю, что Грэм умеет смотреть в глаза неотрывно, как гипнотизер.
— Грэм записал меня на аттестацию в субботу, — продолжает она.
Зачем она о нем заговорила? Жареный гриб поскрипывает у папы на зубах.
— Буду сдавать на желтый пояс, — не умолкает она. — Вы оба могли бы прийти и посмотреть.
Папа поддевает безголовую форель за позвоночник к осторожно тянет; маленькие косточки отделяются от розового мяса, плавник отходит вместе с кожицей. Папа торжественно кладет его на голубую скатерть.
— Ты будешь драться? — спрашиваю я.
— Играть — мы называем это «игра», — говорит она, все еще глядя на папу в ожидании ответа.
— Почему это игра? — спрашиваю я. Мы разговариваем через папу, который сосредоточенно уткнулся в тарелку. Он вытаскивает изо рта маленькую косточку. Он доест раньше, чем мы.
— Потому что мы не пытаемся нанести друг другу увечья.
— Раз это не борьба, я не хочу смотреть, — соглашаюсь я.
— Представь, что это брейк-данс, — говорит мама, пытаясь помочь мне понять.
Я представляю, как она крутится на голове в мешковатых джинсах и слушает «Сайпресс Хилл». Мне становится нехорошо.
— Но вы же можете ударить друг друга, как бы ненароком? — интересуюсь я, пытаясь найти причину заниматься для папы.
— Да нет, не можем. Но иногда разрешаются удары головой.
Папа жует.
— Просто приходите на аттестацию, ладно?
Кажется, она его не убедила, хотя, вообще говоря лицо совсем ничего не выражает: он мог бы повтору глаголы: je mange, tu manges, il mange.
— Если бы мы оба научились, то могли бы вместе тренироваться. — Она смотрит на меня и кивает. — Правда, было бы здорово, если бы и мама, и папа занимались капоэйрой?
— По шкале от одного до катастрофы, я бы оценил это как…
— Грэм там будет, но тебе необязательно с ним разговаривать, — добавляет она.
Наконец папа отвечает; я иногда забываю, какой у него густой голос.
— А что если я захочу с ним поговорить?
Мамина очередь смотреть в тарелку.
— Ладно, — сдается папа. — Я приду посмотреть.
— В субботу утром.
Он отправляет в рот половину вареной картофелины и делает круговые движения челюстью.
— Ммм-мм, — мычит он. Звучит утвердительно.
Утро субботы. Мама уже несколько дней как на иголках. Она готовится на лужайке на втором уровне в саду за домом — полукраб-полуобезьяна, скачущая и кружащаяся босиком. На ней широкие хлопковые брюки и желтая майка, обтягивающая грудь. Она делает вид, что у нее есть противник: уклоняется, отворачивается, пригибается.
Я уже придумал отговорку, почему не могу пойти на экзамен (и она не имеет ничего общего с тем, что Грэм, который думает, что меня зовут Дин, будет там). Нет, я решил воспользоваться маминой верой в доброту людей. Я объяснил, что мама Джорданы лежит в больнице Морристон (это правда) и что Джордане нужна моя поддержка (правда), а часы посещений больных совпадают с ее экзаменом (правда). Но я же не сказал «я пойду ее навестить». Теперь мама думает, что я заботливый.
У папы на столе гора непроверенных контрольных высотой в фут. Он специально складывает работы в кучу, чтобы мы видели, сколько у него дел.
— Ллойд, я прогуляюсь до церкви, — кричит мама снизу лестницы.
Молчание.
Она поднимается на пару ступенек.
— Ллойд? — зовет она, встав на цыпочки. Она видит, что я наблюдаю за ней, и поднимается наверх, в папин кабинет. — Ллойд? — уже тише. Но мой слух гораздо острее, чем она может предположить.
— Ммм… извини, что ты хотела?
— Я просто сказала, что пойду пешком на экзамен, если хочешь пойти со мной…
— Ладно, только закончу эти…
— Неужели нельзя потом?
— Да это минуты не займет; когда твой выход?
— В самом конце занятий, но ты мог бы посмотреть, как проходят уроки, и там такие потрясающие люди…
— Я спущусь минут через десять. Или около того.
Или около того.
— Ладно. Занятия в церкви Святого Иакова.
— Ясно.
— Ну ладно.
— Удачи.
Мама спускается, целует меня в лоб и говорит:
— Передавай привет миссис Биван.
— Надери им задницу, мам, — отвечаю я с американским акцентом.
Она кивает, останавливается и целует меня второй раз — что совершенно необязательно, — громко чмокнув в щеку. Потом берет полотенце, которое висит на перилах, и тихонько закрывает за собой дверь.
Жду, когда пройдет ровно десять минут, и поднимаюсь наверх. Когда я захожу в папин кабинет, он читает словарь.
— Пап, ты разве не пойдешь посмотреть на мамино выступление?
— А?
— Мамин экзамен?
— Мне казалось, ты собирался куда-то, — говорит он, опустив голову и водя указательным пальцем по странице.
— Я иду в больницу Морристон, а ты — в церковь Святого Иакова.
У нас обоих есть обязательства.
— Да, ну тогда тебе уже пора, — говорит он.
— Я уже и иду.
— У смертельно больных мало времени.
Как будто мои слова. Думаю, что ответить.
— Ну, я пошел исполнить свой долг, — наконец произношу я.
— Молодец.
Крикнув «пока!», с шумом закрываю входную дверь, добегаю до конца улицы и поворачиваю налево, на Конститьюшн-хилл. Эта улица вымощена булыжником и замечательно подходит для быстрой езды. Ноги начинают болеть, но я все бегу.
Снова повернув налево, я делаю круг по Монпелье-террас, улице за нашим домом. Я бегу, пока не вижу высокую лягушачье-зеленую калитку, которая ведет на верхний уровень нашего сада. Родители обычно закрывают калитку на засов. В качестве дополнительной меры безопасности высокая изгородь посыпана битым стеклом, утопленным в бетоне. Я столько раз забывал ключи, что уже знаю: в стене есть такое место, где можно хорошенько ухватиться, не перерезав при этом вены. Встав пальцами ног в отверстия в каменной кладке, высовываюсь из-за стены. Отсюда видно кухню, комнату для занятий музыкой, кабинет и матовое окно ванной.
Папа стоит в кабинете. Его правая рука лежит на животе, пальцы просунуты под рубашку там, где расстегнута пуговица. Левая рука сжата в кулак; он трет костяшками губы. Папа окидывает взглядом предметы в комнате: встроенные книжные полки, лампу на раздвижной ножке, держатель для писем, дорогую картину, изображающую синие и желтые квадратики, грязно-белую подставку для папок, подпирающую кусок дерева, который у него вместо стола. Он думает: Вы только посмотрите на это дерьмо. Зачем мне все это? Ллойд! Сейчас самое время спасти твой брак. Он вытягивает руку для равновесия и кладет ее на гору контрольных. И думает: Да пошел этот Грэм! Я люблю эту женщину — да, эту женщину — и покажу ей, как сильно.
В этой веснушчатой розоватой черепушке разыгрывается целый монолог, как в мыльной опере. Папа уходит; вышел через дверь и оставил ее открытой.
Я спрыгиваю со стены и стою на дороге, чувствуя себя у всех на виду как грабитель, высматривающий, где бы пролезть в дом.
Я представляю, как папа врывается в двери церкви Святого Иакова, разрывает на себе майку и при помощи приемов карате и локтевых захватов прокладывает себе дорогу, отбрасывая в сторону двадцать — тридцать потных шестерок. Мама на кафедре, она связана по рукам и ногам, а пояс для капоэйры запихан ей в рот, как кляп. Папа срывает с нее веревки.
— Добро пожаловать в класс для продвинутых, — раздается откуда-то сверху голос Грэма.
Папа оборачивается и поднимает голову. Грэм в полном облачении капоэйриста стоит на потолочной балке.
Вопреки всем законам гравитации папа подпрыгивает и оказывается на стропилах; мама при этом держится за его спину, приклеившись к нему, как ракушка.
— Урок первый: удар рогоносца, — произносит Грэм.
Дальше все происходит как в замедленном действии. Грэм делает удар в прыжке. Мама шепчет что-то папе на ухо, сползая с его спины; папа отходит влево, а мама вправо. Они протягивают руки и держатся друг за друга, образуя крепкое и очень романтичное препятствие, о которое Грэм ударяется прямо адамовым яблоком и, закашлявшись, падает на пол.
С верхнего уровня сада раздается шорох. Кто-то идет, шурша листьями. Я жду, пока звук не стихнет, потом забираюсь на стену и смотрю. Папа идет по ступеням, сжимая в руке пучок розмарина. Слежу за ним: он направляется на кухню. На столе разделочная доска. На ней лимон, ступка и пестик и, кажется, головка чеснока.
Повернувшись ко мне спиной, он орудует пестиком. Выстроив дольки чеснока под лезвием ножа, он расправляется с каждой быстрыми движениями. Соковыжималка для цитрусовых похожа на орудие пытки.
Так вот значит. Маринад он делает. Если бы «Крепкий орешек-2» так закончился, я был бы очень разочарован.
