Джо Данторн - Субмарина
Джордана наверняка жутко по мне соскучилась. Я достаточно долго ее игнорировал. Она не появлялась в школе с тех пор, как ее мать легла в больницу.
Я позвонил ей домой; трубку снял отец. Мне показалось, он очень рад меня слышать. Без проявления интереса с моей стороны он начал говорить о своих чувствах:
— Привет, дружок, — сказал он, — давно тебя не слышно. Но не волнуйся. У Джорданы сейчас и без тебя забот хватает. Нам всем тяжело пришлось. Первая операция прошла нормально, но врачи сказали, что нужна еще одна, чтобы убедиться, что не осталось никаких следов.
— Понимаю, — ответил я.
Мы с Джорданой договорились встретиться в Синглтон-парке и вновь прогуляться по тому маршруту, где ходили с Фредом. В трудные времена привычные вещи успокаивают.
Прихожу пораньше и жду на скамейке у северного входа. Я купил Джордане подарок — коробок ее любимых экстрадлинных спичек.
Я вижу ее — она проходит через ворота, замечает меня и улыбается. Идет и улыбается; ее глаза полузакрыты. На ней штаны цвета хаки, розовые кроссовки и короткий топ с веселой рожицей. Волосы заколоты макушке на самурайский манер.
— Привееет, — говорит она.
— Алоха, — отвечаю я.
Грудь как-то странно сжимается, точно внутри меня заполняют строительной пеной. Я понимаю, что давно уже не видел Джордану. Если девчонка постоянно звонит, пытается назначить встречу и говорит, что ты ей нужен, единственный верный выход — игнорировать ее. Я поступил правильно; Чипс меня поддержал.
Строительная пена заполняет легкие. Я встаю. Смотрю ей через плечо. Мы обнимаемся.
— Я соскучилась, — признается она.
Пена затвердевает и подбирается к горлу. Я касаюсь губами пушка на ее шее. У нее гладкая бледная кожа, не такая сухая, как обычно.
— Извини. Я была в прострации, — говорит она. Сегодня ее валлийский говор слышится сильнее. — О боже! — Она и прижимает меня к себе. — Мне так хотелось тебя обнять.
Раньше я бы принялся снова рассказывать ей про слова. Сизигия — это когда три небесных тела выстраиваются в ряд.
У меня сводит челюсть и губы. Мы отходим на шаг и смотрим друг на друга. Я любуюсь ее туловищем и руками, шеей и ногами.
— Я написала тебе письмо, — напоминает она.
— Я видел.
Мы держимся за руки и идем молча. Проходим озеро, швейцарское шале и круг камней. Мы идем к ботаническому саду то выныривая на солнце, то скрываясь в тени; силуэты верхушек деревьев на тропинке, как дорожная разметка. Птицы свистят нам вслед.
— Я знаю, что в последнее время немножко отдалилась, — говорит она.
Мы идем дальше. Я чуть быстрее, чем она, поэтому каждые восемь шагов останавливаюсь и произношу слово «медуллобластома», чтобы она поспела за мной.
— Папа в ужасном состоянии. А брата тут домой копы привели. Они с друзьями катались на лошадях по улице.
На Мэйхилл есть маленькие островки с травой, и там пасутся дикие кони. Некоторые используют их как общественный транспорт.
Медуллобластома.
Я однажды видел парня без рубашки, который заехал на лошади на Касл-сквер. Кнопки на его брюках были расстегнуты до колен. Он был вооружен. Никому не хватило смелости остановить его, когда он начал лить в новенький городской фонтан жидкость для мытья посуды, брызгая ядовито-зеленой струйкой.
— Мама как будто помолодела. Стала такая тихая и спокойная, словно опять в ребенка превратилась. Или в хиппи. И она полностью изменила рацион.
Медуллобластома.
Мы приближаемся к черным воротам, ведущим в ботанический сад. Джордана всегда говорила, что ненавидит ботанику: Зачем называть подсолнух «талликус желтоватый»? Сомневаюсь, что психологическая травма сделала ее добрее. Наверное, за последнюю неделю ей пришлось купить немало букетов. Хорошо, что я так плохо с ней обращался. Помог ей стать сильнее.
В школе есть один мальчик, Графф Вон. Его родители умерли от разных видов рака. Учитель по физкультуре никогда не заставляет его играть в регби. И даже если он играет, никто не хочет его бить.
— Пойдем туда, — говорит Джордана и показывает на ворота. — Теперь собаки нет, туда можно.
Медуллобластома.
На воротах запрещающий знак: черная собака, перечеркнутая толстым красным крестом.
У входа Джордана замедляется. Она идет, как на похоронах. Теперь мне приходится останавливаться через каждые три шага.
Медуллобластома.
— Вторая операция в воскресенье.
— Твой папа сказал.
Вокруг какие-то высокие тонкие растения, стебли которых усеяны бледно-голубыми цветами.
Медуллобластома.
— Ты можешь ее навестить?
Она берет меня за руку.
Медуллобластома.
Я думаю о том, что уже произвел положительное впечатление на родителей Джорданы и было бы глупо его портить. Лучше уж я буду как тот игрок в «Поле чудес», который игнорирует крики зрителей «Суперигра! Суперигра!» и уносит домой двести фунтов и стиральную машину.
Медуллобластома.
— Брат будет там, но тебе необязательно с ним разговаривать.
— А что если я захочу с ним поговорить?
— Ладно, — говорит она.
Медуллобластома.
— В воскресенье?
— Нет, в воскресенье операция, а мы пойдем к ней в субботу.
Я останавливаюсь.
Медуллобластома.
Киваю.
— А чем ты вообще занимался?
— Был очень занят.
Медуллобластома.
— Готовился к экзамену?
— Ну, вроде того, да.
— Оливер, пожалуйста, я не могу…
Медул…
Она останавливается.
— Что происходит? — спрашивает она.
Я оборачиваюсь и смотрю ей в глаза. У нее слиплись реснички, как лапки у раздавленного паука.
— Моя мама может умереть…
Эти слова слишком сильно действуют на нее. На асфальте темные пятна — там, куда упали ее слезы.
— Я просто не могу… столько всего… что происходит?
Проблемы — как козырные карты. Мне выпали хорошие козыри: у моей матери интрижка на стороне. Но Джордане повезло больше: у ее матери опухоль.
Мне кажется, если произнести вслух — у моей матери интрижка, — это станет более реальным. Поэтому говорю совсем другое:
— Векторы, квадратные уравнения и респираторная система.
— Да пошел ты, — выдыхает она.
— Это все ненастоящее, — продолжаю я.
— Заткнись, — огрызается она.
Она совсем раскисла.
— На самом деле их не существует, — говорю я.
— Заткнись.
— Это обман.
— Заткнись. Склонив голову, она подходит ближе и кладет лоб мне на плечо. — Заткнись, — повторяет она, вытирая лицо о мои ключицы и прижимаясь к моей шее.
Я обнимаю Джордану. Ее руки остаются висеть. Я притягиваю ее к себе, но она отстраняется. Думаю, комплимент в данной ситуации поможет делу.
— У тебя красивая кожа. Сегодня.
Она не говорит «заткнись».
— Я почитал кое-что. Думаю, у тебя могла быть аллергия на Фреда, — замечаю я.
— Я сижу на маминой диете, наверное, поэтому.
— Ты стала привлекательнее.
— Мы едим китайскую кухню — там много имбиря.
— Курицу в лимонном соусе?
— Иногда.
Я беру ее за руку и кладу ее ладонь на квадратную выпуклость в заднем кармане штанов.
— Я тебе спички купил.
Она достает коробок. Снова обнимаю ее. Она кладет подбородок мне на плечо. Ее руки обвивают мою талию. Я слышу чиркающий звук и чувствую слабое тепло у шеи сзади.
И тут Джордана говорит такое, что я понимаю: слишком поздно, ее уже не спасти.
— Я заметила, что, когда зажигаешь спичку, пламя такой же формы, как падающая слеза.
Она стала сентиментальной, превратилась в сгусток соплей. Я наблюдал за тем, что происходит, и не сделал ничего, чтобы остановить это. Отныне она будет вести дневник, иногда записывая в него маленькие стишки, покупать подарки любимым учителям, любоваться пейзажем, смотреть новости и покупать суп для бездомных, и она никогда, никогда больше не подпалит волосы на моей ноге.
Юность
— И у тебя будет шанс продемонстрировать всем эти мышцы. — Мама тянется и сжимает папины бицепсы. — Ого, — говорит она, пытаясь притвориться удивленной.
Мы сидим в одном конце обеденного стола: я, папа и мама. Мама зажгла две свечи, и мы едим с квадратных тарелок: запеченная форель с лесными грибами и вареной молодой картошкой с маслом и петрушкой. Мама хочет уговорить папу заняться капоэйрой. Ее голос срывается — она пытается показать нам, как это весело.
— И они занимаются под такую красивую музыку, Ллойд, — она пытается поймать его взгляд.
Папа смотрит в тарелку и вонзает нож в шляпку гриба.
— Тебе должно понравиться: два барабана и еще один парень с однострунной гитарой, — добавляет она.
