Роман Сенчин - Лед под ногами
Беспорядочность толпящихся людей оказалась обманчивой – это тоже была очередь, но спрессованная, многократно изогнувшаяся, как спутанный шланг. И колыхание означало почти незаметное, как перемещение часовой стрелки, движение очереди вперед, сложными зигзагами и извивами ближе и ближе к прилавку. И когда кто-нибудь терял передвигающегося впереди, выпадал из цепочки или же подпихивал соседа слишком нетерпеливо, возникало волнение, колыхание становилось похоже на цунами… Это происходило и тогда, когда толпу-цепь рвал пробирающийся к выходу от прилавка счастливчик с покупками…
– Да когда же это все кончится! – закатила глаза женщина неподалеку от Дениса; непонятно, из конца очереди или из середины, но точно не из тех, кто находился вблизи прилавка. – Сколько можно уже…
Одета она была удивительно – не в голубенькое, как другие. Блестящий фиолетовый плащ с большим воротником, черные, тоже блестящие, сапоги на высоком каблуке; слишком правильно уложенные, слишком густые волосы напоминали парик.
– Сколько нужно, столько и можно! – зло ухмыльнулся стоящий рядом дяденька.
– Сил никаких нет за всем стоять.
– Мы в войну сутками за хлебом стояли, – сказала крошечная старушка.
– За хлебом! А тут за мясом – изноются.
– Да сорок лет с войны прошло!..
– И чего?! – У старушки от возмущения задрожал подбородок. – Чего?
Ишь, в-вырядилась и права тут качает. Ты вот с наше попробуй.
Проститутка…
– Вы меня оскорбляете?! – женщина дернулась, и по толпе тут же пошла волна. – Да?
– Кто тебя оскорбляет-то? – старушка сморщила и без того все в глубоких морщинах лицо. – Кому ты нужна, тебя оскорблять… Только мы таких расфуфыренных!.. Мы луковой кожурой холсты красили и носили, а эти… И ноют! Иди в другом месте ной.
– Добиваетесь, чтоб я ушла? – Женщина уже плакала. – Да? А я не уйду! Я буду стоять! Понятно вам – буду стоять!
Из колышущегося людского частокола выбралась мама. В руке большая сумка, торчат бумажные свертки с мокрыми розоватыми пятнами. Лицо ожесточенно-радостное.
– Ой, вот ты! – увидела Дениса. – Кофе взял? Молодец, сынок… А я тут языков говяжьих, огузочка, лы€ток. Лыток наварим, ты же любишь.
Ребра, жалко, кончились… Ну, теперь побежали в молочный. Там сыр обещают…
Да, день получился удачный – вечером, к приходу с работы отца, мама и Денис накрыли в зале большой обеденный стол. В мелкой овальной тарелке лежал тонко порезанный язык, а в глубокой пари€ли куски говяжьей лытки. Вокруг них расположился желтоватый пошехонский сыр, бледно-розовые кружки докторской колбасы. В красивую вазочку переложили из банки консервированные венгерские абрикосы. В углу стола выстроились бутылки – водка для взрослых и болгарский нектар для Дениса.
Пришел отец, неспешно и торжественно переоделся в домашнее, умылся, сел.
– Ну вот, – оглядел стол, – не зря работаем.
Но потом, ночью, коротко просыпаясь, Денис слышал из зала тихие голоса родителей. Слов было не разобрать, но говорили они о чем-то совсем невеселом, непраздничном. Денису хотелось подняться, пойти узнать, почему они так разговаривают, ведь все же было хорошо сегодня – хоть и трудно днем, зато потом так вкусно, так всего много. Но усталость оказывалась сильнее, и он снова засыпал.
Постепенно, взрослея, Денис стал понимать, что так быть не должно – этих привычных давок, метаний из магазина в магазин, задыхающихся шепотков “выбросили!”, хищных выражений лиц, пиханий и ругани, неживого какого-то слова “дефицит”… Да и неожиданные праздничные застолья становились совсем редкими, дефицитом называлось больше и больше продуктов.
И в конце концов в январе девяносто второго, когда вернулся из армии и горел желанием жить на всю катушку, есть что-нибудь необычное после двух лет однообразных каш и щей, брусочков сливочного масла по пятнадцать граммов, Денис часами простаивал за простым хлебом, а потом вывешивал сумки с ним на балконе – замораживал впрок.
Неизвестно было, появится ли хлеб в продаже завтра или нет.
Весной продукты появились. Много и даже невиданные или прочно забытые в их городке. Красная рыба, сервелаты, гречка, спагетти, которые не нужно было промывать после варки водой из-под крана; шпроты, икра в стеклянных баночках… Но продукты эти немногим удавалось купить – дефицитом стали деньги.
20
Площадка на этаже была заставлена мешками, коробками, свертками, какими-то, с кусками краски, рейками. Едко пахло прелой шерстью, затхлостью, гнилью… Чащин задышал ртом, торопливо ткнул кнопку лифта. Заскрипели тросы, далеко внизу послышалось гудение. Едет…
– Доброе утро! – появился сосед в серо-зеленом (“голубеньком”, – вспомнилось Чащину) плаще. – Решил вот ремонт затеять. Пора…
– М…
– Еще раз спасибо вам, что помогли. Отмучилась мать. Да-а… А я тут… – Сосед смущенно, почти стыдливо улыбнулся, мгновенно превратившись в подростка, сообщил: – Жениться думаю. Что ж… хорошая женщина.
– Поздравляю, – отозвался, задыхаясь, Чащин и ужаснулся при мысли, что сейчас подойдет грузовой лифт и сосед начнет затаскивать в него свой тухлый хлам. И тогда придется бежать по лестнице.
– Что ж… да… Хорошая. Тут в магазине работает, в круглосуточном… Только… – Сосед перестал улыбаться, и снова стал полустариком, – одно только – что приезжая. Из Череповца она…
Опасаюсь.
Чащин кивнул; лифт гудел уже рядом. Слава богу, маленький.
– И не знаю, как… Много про это сейчас… Даже что убивают.
Прописку оформят, и это, и травят. И всё.
Дверцы раскрылись, Чащин с сочувствующим выдохом: “М-да-а”, – шагнул внутрь. Нажал первый этаж. Почмокал сухим ртом, вкус был, словно туда помочилась собака. Хотелось сплюнуть…
Проехав совсем немного, лифт остановился. Вошла женщина, по плечи закутанная в широкий сиреневый платок, и двое мальчиков лет семи-девяти. Их Чащин знал: живут в подъезде две семьи на разных этажах. То ли сирийцы, то ли иранцы. Часто по вечерам ездят друг к другу с кастрюлями, из которых терпко пахнет какой-то их национальной едой. Сейчас бы эта аппетитная терпкость не помешала – перебить псиную вонь.
Тронулись, и женщина сердито заговорила:
– Ви якки харамун, Тарик! Матакбахш! – Поймала неприветливый взгляд
Чащина и перешла на посильный ей русский: – Утро некорош играть!
Корош надо быть. Агнадэн?.. Та?
Мальчик, который повыше, согласно тряхнул головой:
– На ам…
Весь день, как обычно в последнее время, Чащин старался не высовываться из кабинета. Видеть никого не хотелось – он соскучился по одиночеству. Игорь, к счастью, не заходил, не грузил своими расспросами, рассказами о покойном Дегтяреве. Да и материала о нем что-то не появлялось. Места, наверное, нет* -*тут и платные материалы некуда запихивать. Хоть журнал увеличивай.
В половине третьего – позже, чем обычно, чем все, Чащин сходил в столовую. Возвращаясь, увидел в курилке Наташу.
– Привет!
Она ответила снисходительно-небрежным кивком и отстраненной улыбкой.
Так здороваются всем довольные, ничего больше не желающие в данный момент жизни женщины. Легко отвела от Чащина взгляд, с удовольствием затянулась тонкой сигаретой.
“Самца нашла?.. Гусыня”, – с похожим на зависть раздражением бросил мысленно Чащин. Вошел к себе. Осторожно запер дверь. Развалился на диване. Посмотрел на часы. Четверть четвертого. Всего-то!
Пересчитал деньги в бумажнике. Тысяча семьсот. Мелочь. А до зарплаты две недели, еще и квитанции за март не оплачены. Вторую неделю лежат…
Набрал в строчке “поиск” слово “порно” и долго, подробно разглядывал голых женщин, сцены секса – “группового”, “жесткого”, “орального”,
“анального”… Не возбуждался – возбуждению мешали злость и тоска. И уверенность: если бы в его квартире не торчал Димыч, у него бы давно появилась хорошая, тихая, домашняя девушка. И он бы сейчас с удовольствием делал свой блок “Кино”, а потом с удовольствием ехал домой. К ней.
Без десяти шесть приоткрыл дверь. Выглянул в коридор. Пусто.
Отлично. Вышел, вставил ключ в щелку замка, провернул два раза.
Пошагал к ресэпшену, на ходу застегивая пальто… Сунул ключ девушке за стойкой. Та оскалилась в профессионально-обаятельной улыбке:
– До свиданья, Денис Валерьевич!
– Да, до свиданья… – буркнул он, мельком удивляясь: “Она же с утра здесь. Как может целый день?!”. Но сделал несколько шагов вниз по лестнице – ждать лифта не было сил, – и забыл про это свое удивление, про девушку, про работу; он куда-то страшно спешил.
Первый этаж, голос охранника, который тоже прощался, дверь на улицу, улица, темный двор, арка. Тротуар, прохожие, автомобили, огни, вывески… И Чащин оторопело остановился, замер, поняв, что спешить-то некуда – то есть спешил он не куда-то, а всего лишь с работы. Из надоевшего кабинета с надоевшим компьютером, от надоевших сослуживцев…
