Александр Минчин - Лита
Ее нет и на третьей паре. На Плющихе сумерки, вдруг кто-то виснет на шее.
— Алешенька, я все продала!
Я отшвыриваю со злостью ее цепкие руки.
— Вот деньги, — продолжает она по инерции.
Ненависть перекашивает мое лицо. Я вталкиваю ее в дверь пустого клуба, где она меня обычно стерегла. Пустынный коридор.
— Что случилось, Алешенька? У тебя такой страшное лицо!
— Заткни свой рот, пока я не разбил вкровь твои губы!..
Она вздернула плечами, слезы покатились по ее щекам.
— Что тебе сказал следователь? Я же просила его…
— Чтоб он все скрыл?! Что ты делала в такси? Что? — взревел я.
— Я не помню детали.
— Вспоминай, если ты не хочешь калекой изуродованной уползти отсюда.
— Я не помню точно, как все было… Просто некуда было сесть, и… он предложил к нему на колени. Я ведь ехала к тебе. Я устала и только склонила голову ему на плечо.
— Сидя у Гадова на коленях, «склонив голову ему на плечо», обнажив бедра в мини-юбке, ты ехала ко мне? — вскричал я.
— Да, Алешенька, да, честное слово. Я говорю, что помню. Я была немного пьяна… То ли много…
— А почему ты была пьяна? Почему ты поехала с первыми встречными напиваться, сука?! Почему? — зарычал я, ничего не соображая.
— Ударь меня, Алешенька, ударь, тебе будет легче.
— Ты никогда, никогда не целовалась, тварь, в губы. Да? Так ты мне говорила. Тебя только сосали и ебали в них…
— Алеша, прости меня за все!..
Она бросилась к моим коленям, чтобы обнять их, я швырнул ее изо всей силы, и она, свалившись на пол, ударилась головой об стенку.
Как обезумевший, я вырвался из клуба, ничего не соображая. Сознавая, что сейчас меня взорвет и мое нутро вырвется наружу. Меня стало рвать под ближайшим деревом…
Проковыляли две недели и прошли. Две недели со вспухшей головой, замерев, я ждал, пока не раздался долгожданный звонок. Звонил друг ее сестры, который обманом возил меня в венерический диспансер.
— Лита боится это сделать. Попросила меня. Я хочу сообщить вам неприятную новость: следователь закрыл дело за отсутствием состава преступления. Суда не будет. Злонимский совершенно свободен. Гадова будут судить за побег из заключения, по предыдущему уголовному делу. Алеша, я понимаю…
Я повесил трубку, не слушая.
«Февраль, достать чернил и плакать». А пока — грязный декабрь. Максим со мной обсуждает происшедшее в его кабинете.
— Что ты думаешь делать?
— Хочу топором…
— А второго?
Я думал и о втором — первом, который изнасиловал ее в низ.
— Когда выйдет. Он несколько лет будет сидеть.
— А где с первым?
— Хочу подкараулить около дома.
— Тебе нужна помощь?
— Ты согласен нарушить закон? Совершить преступление?
— Я подумаю…
— Это серьезная вещь — убийство человека.
— Ты с такой легкостью это говоришь…
— Потому что они недочеловеки. Они — насильники. Не забывай этого! Я не собираюсь убивать человека. За преступлением должно последовать…
— …Наказание. И ты сможешь совершить убийство?
— Легко. Один удар всего. Чтобы расколоть. И посмотреть, какого цвета там мозги.
— Не думаю, что это так легко. Как кажется. Зная тебя.
— Главное — один шаг: переступить за черту, а когда ты переступил — потом все как по маслу.
— Я думаю, отговаривать тебя без толку?
— Я еще не решил окончательно: понимаешь, один удар — он не будет так мучиться. Как мучаюсь я. Смерть, или исход, займет всего минуту, если я хорошо ударю, и он не увернется. А я хочу, чтобы он мучился.
— Тогда нужно отрубить руку.
— Две руки.
— А еще лучше — член.
— Для этого нужно, чтобы кто-то держал. Я не хочу вовлекать тебя. И потом, не уверен, что смогу это сделать. Убить человека легче, чем четвертовать…
— Я смотрю, ты действительно обдумал все, и даже варианты.
— Я живу с этим дни и ночи. Сплю и дышу…
В этот момент дверь открылась. Приятная девушка приносит коробку конфет, молча кланяется и уходит.
Максим сразу раскрывает коробку конфет, объясняя:
— Я лечу ее тетю, часто жду, пока она приедет, спеша с Кутузовского. И это в благодарность.
Он кладет сразу же две конфеты в рот и начинает увлеченно жевать.
— А что еще?
— Не-не, не мой вкус.
Я хочу перевести разговор:
— А брата познакомить?
— Да? — Он искренне удивлен. — Я не знал, что ты…
— Чисто ради приличия.
— А, ну-ну. — Он улыбается. И кладет еще две конфеты в рот. — Хочешь? Там что-то вкусное внутри.
— Не хочу.
— А что ты хочешь? Могу дать ее телефон!
Он пишет мне на бланке рецепта ее телефон.
— Она свободна?
— Не знаю, она артистическая натура, ищущая. Ты точно не хочешь? А то я все съем.
— В этом я не сомневаюсь!
Он вечно голодный — брат. Брат мой…
Я звоню девушке через два дня.
— Здравствуйте. Меня зовут Алексей. Простите, что я вас беспокою. Мы встречались один раз, случайно, у моего брата, вы привезли ему коробку конфет в поликлинику.
— Очень приятно. Меня зовут Виктория. Я вас запомнила.
Я совершенно онемел. Не зная, что сказать, я спросил:
— Как ваша тетя?
— Я очень тронута, что вы позвонили осведомиться о здоровье моей тети.
Я улыбнулся про себя: у нее присутствовало чувство юмора.
— И не только…
— Я внимательно вас слушаю.
— Послезавтра в Доме кино будет премьера интересного фильма…
— Если вам не с кем идти, то я с удовольствием составлю вам компанию. Давно никуда не выходила.
— Если мы встретимся за пятнадцать минут до начала, это удобно?
— Удобно.
— Я буду одет в…
— У меня хорошая зрительная память. До встречи. До свидания.
И она повесила, не ожидая, трубку. Все это походило на деловое свидание. Но дел у меня никаких к ней не было.
Через два дня мы встретились у Дома кино. И первое, что она сказала:
— Вы очень мило выглядите, Алексей. Я вас сразу узнала!
Раскованная девушка, подумал я. Второе приятное качество. Первое было — чувство юмора.
Она была в расписной дубленке с капюшоном. Большие глаза с огромными ресницами внимательно смотрели на меня.
— Большое спасибо.
— За что? — удивилась она.
— Что вы приехали.
— Право, не за что. Я вам признательна, что вы меня вытащили из дому. Дома вечно как проходной двор.
— Я не знал, что ваши родители держат гостиницу.
Она сначала, на секунду, не поняла, потом рассмеялась.
— Нам пора заходить.
— Да-да. — Я стал искать пригласительный.
Мы разделись, и я окинул, скорее, охватил (окинул — долгое действие) ее взглядом (да и она не была «полем боя», впрочем…).
Виктория была одета в обтягивающие велюровые джинсы темно-шоколадного цвета и молочную блузку со сливочным оттенком, через которую просвечивала небольшая грудь. (Для цветоаномала, по-моему, неплохо. Не уверен, что цвета точно соответствовали словам.) Получался шоколад с молоком или молочный шоколад. Волосы были собраны сзади в хвостик и касались шеи. Она повернулась, чтобы идти. Я продолжал осматривать. При тонкой талии и хрупких плечах у нее был достаточно классный зад, рельефно выступающий, вырывающийся из бархата заточения.
— Осталось две минуты, я не люблю ходить по ногам.
Мы стали подниматься по лестнице, практически последние.
— У вас красивые джинсы, из редкой материи.
— Это подарок одной известной поэтессы.
Она продолжала подниматься наверх, а я не мог оторвать взгляда от ее… Она повернулась:
— Вы отстаете. У вас еще будет время разглядеть меня с ног до головы.
— Вы уверены? — Я всегда шел навстречу резкому и оригинальному.
— Думаю, что да, — после раздумья, прищурив большие глаза, сказала она.
Глаза и попа были уникальные.
— Почему вы уверены, что я вас рассматриваю?
— Иначе вы бы не отставали.
Меня подмывало спросить, почему поэтессы дарят ей подарки. Обычно поэты — все нищие. Но я сдержался.
Мы вошли в зал. Места были чудесные, я не люблю сидеть дальше десятого ряда. И ближе тоже. Картина называлась «Это сладкое слово — свобода». В дразнящей темноте, прорезаемой лучами проектора, который передавал световые картинки на экране, я наблюдал изредка за ней. Большие глаза внимательно смотрели на полотно. Она наклонилась и прошептала мне что-то. Я не разобрал что, заиграла громко музыка. Я только почувствовал ее коснувшееся дыхание.
Кино закончилось. На улице падал мягкий снег. Обогнув гостиницу «Пекин» («где вы гуляли или бывали, мой читатель»), мы пошли по Садовому кольцу.
— Я люблю гулять по Москве ночью, когда нет людей. Тишина. Кажется, что вся Москва — твоя.
