Михаил Осоргин - Вольный каменщик
— А ты, кажется, сильно загорела?
— Да, немножко.
Он ещё спрашивает о Жорже и не заикается об Анри Ришаре. Анри Ришара нет на свете. Анри Ришар стёрт резиночкой в памяти человечества. Анри Ришар не будет больше по средам пожирать паюсную икру и отколупывать ягодки винограда. В сущности, Анри Ришар надоел им обоим, и дружба с ним вредна для Жоржа. Егор Егорович ест с большим аппетитом и старается быть милым и заботливым. Но ведь он и вообще милый и заботливый, как-никак семью кормит, и неплохо. Уж раз Анна Пахомовна вернулась, пробыв на море всего десять дней вместо месяца, значит, так нужно. Она говорит в пояснение:
— А я, знаешь, как-то соскучилась по дому. — Эти слова звучат неудачно, и Анна Пахомовна спешно добавляет: — Сначала думала поехать ещё куда-нибудь, но потом решила — право же, не стоит!
— Ну, что ж, я очень рад!
После обеда Егор Егорович читает, а жена моет посуду, хотя обычно это полагается делать утром мадам Жаннет. Перед сном Анна Пахомовна с настоящим удовольствием берет ванну и смывает остатки морской соли. И только в постеле, когда Егор Егорович уже готов расправить крылья, чтобы улететь в иные миры, Анна Пахомовна, настроив голос и наладив слова, говорит с лёгкой небрежностью:
— Между прочим, Гриша, я должна тебе сказать, что этот твой Ришар оказался ужасным наглецом. Я это говорю вообще.
На несколько минут Егор Егорович откладывает очередной полет. Но так как Анна Пахомовна не делает никаких пояснений, а он не решается спросить, то сложенные крылья расправляются, и Егор Егорович плавными взмахами уносится за пределы семейных забот и уж слишком ничтожных сует подлунного мира.
Ни на минуту не опустившись на землю, Егор Егорович летает над улицей Конвансьон, над департаментом Сены, над пляжами и безбрежным океаном, который сверху напоминает блюдечко голубого чаю. Путь смелого лётчика лежит в страну царя Гильгамеша, строителя города посвящённых за семью стенами; но в этом городе, строющемся по единому плану, без права малейшего отступления, за которое гражданину грозит смерть, — в этом страшном городе все стали рабами, хотя и поют о свободе истошным голосом. Напуганный лётчик стремится дальше, огибая слишком высокие горы и планируя над ласковыми долинами, где люди простоваты, грешны и нестроги, понимают и прощают друг друга и вместо торжественных гимнов поют весёлые мотивчики. Здесь лётчику очень хотелось бы снизиться, но его уши все ещё напеты враньём о долге, обязывающем человека быть сухарем и лицемером. Оробев, вечный искатель, — он дальше машет уже усталыми крыльями и вместо земли обетованной угадывает вдали все ту же спальню на улице Конвансьон — начальный и последний этап. Ветер свищет в крыльях и выходит через ноздрю. Сегодняшний полет, пожалуй, опять бесплоден.
Ровно в восемь часов Егора Егоровича будит звонок. Накинув халат, он благодарит франком почтальона, принёсшего возвращённый почтой, за отъездом в Париж получательницы, уже знакомый пакет с предметами неизвестного назначения, слегка напоминающими запон вольного каменщика.
Рыцарь Розы и Креста
В комнате, насквозь протабашенной, так что по карнизам ползут коричневые драконы, в кресле, единственно удобном для тела старого, а теперь больного, Эдмонд Жакмен, рыцарь Розы и Креста, гонит чтением ноющую боль во всем теле и неотвязную мысль о скором уходе из профанного мира.
Ноги старика закутаны пледом и протянуты на низкий табурет. Свисают к страницам седые брови. Над головой — дымное облако, над облаком железобетон, слой людской начинки, черепичная с трубами крыша, копоть выдыханий Парижа, стратосфера и Млечный Путь.
Вот что сказал ученик:
— Неведомые силы окружают и влекут меня, когда я долго гляжу на струю воды, сквозь которую проникает луч солнца.
Вот что, сказал учитель:
— Не имеющее цвета, пройдя через три грани, раскрывает себя в семи различных цветах;
— семь лампад охраняют вход во святилище, и семь звёзд великих вращаются по своим путям, начертанным в глубинах мира;
— семь сил неудержных правят вселенной в повиновении закону трёх начал;
— это — устремление, и это — покой и движение;
— это — отторжение, и это — призыв и крепость объятий их взаимной связи;
— и это — восхождение вечное.
Старый учитель сурово и глухо кашляет, подавшись вперёд, чтобы не слишком содрогалось тело. Прокашляться совсем не может — так, чтобы вдруг наступило полное облегчение: мешает сжимающее грудь кольцо. Не по бедности, а по обычаю предков в его квартире служит отоплением только камин. По тем же вековым традициям камин будет топиться только с первого ноября, будет ли тогда холодно или будет неожиданная тёплая погода. Эдмонд Жакмен к давней старческой болезни прибавил простуду. Широкая спина заполнила впадины кресла, ею же за много лет вмятые. Пенсне оседлало мясистый нос, исчирканный красно-синими нитями. Рядом на столике лампа с неудобным абажуром, в коробке гордость национальной мануфактуры — чёрный смрадотворный табак и трубка с длинным мундштуком, похожая на Эдмонда Жакмена, как законный ребёнок.
В этот час не доносится шума улицы и неслышно бродят под потолком тени, наталкиваясь на коричневых драконов и свисая до самой лампы. Против кресла дверь, ведущая в неприютную столовую, вход в которую задёрнут остывшим кислым дымом. Войти туда некому, потому что Эдмонд Жакмен одинок.
Вот что сказал ученик:
— Твои слова уже давно свили гнездо в моем сердце. Но скажи мне: как можно научиться видеть?
Вот что сказал учитель:
— Свет проникнет в тебя через три грани души и озарит семь ступеней твоего существа; и в этом едином отразится тебе Единое;
— и вот земля раскроет свою глубину, и ты увидишь то, что есть зло;
— тогда ты ужаснешься безмерно, и камни под твоими ногами уподобятся морской пучине, и ты умрёшь в отчаянии и снова восстанешь, ибо узнаешь, что ужас твой не был совершенным.
Тогда ученик сказал:
— Мне страшно, Мудрейший, но я готов. Эдмонд Жакмен набивает и закуривает трубку, её концы удлиняются, буравят стены и уходят в беспредельность, где не встретятся. Дым, выкатив пронзённым посредине шаром, образует замкнутый круг над седой головой. Так бесконечна наша мысль и так ограничена в самой себе область, подвластная разуму.
В каминной трубе, упёршись костлявыми коленами в одну стенку, рожки воткнув в другую, уныло посвистывает черт средней величины и невысокого чина; так он сидит уже много лет, в глубоком пессимизме опустив мочалкой чёрный от сажи хвост. Давно известно и ему, и начальству, что этого вольного каменщика им не заполучить в подвальный этаж астрального плана; и не потому, что он рыцарь Розы и Креста, а потому, что он не склонен к политике. С другими просто: выставить его кандидатуру в Палату, поманить адвокатским барышом или Ленточкой почётного легиона, — и скоро ногами вверх, а вниз козлиной бородкой перевернется потухшая пентаграма, хлюпочкой заболтается язык и чешуйками сползет непрочная посвящённость. Ещё дудит попугай конфетные словечки на «d»: droit, devoir, discipline, democratie[89], ещё бьет себя в грудь лицемер, тараща честнейшие глазки, — но уже с натугой волочит волоком черт на погост его подмоченную добродетель.
Не таков Эдмонд Жакмен, не запятнавший чертёжной доски даже проектом доходного дома. И напрасно в его каминной трубе сохнет на сквозняке блюститель порядка.
Вот что сказал учитель:
— Не страшись смерти — она не властна над посвящённым. Три силы вознесут тебя на ту высоту, которая доступна твоему сердцу, и там ты узнаешь, что ты жив, и начнёшь шириться в своём объёме, и будешь, как мир, и мир будет в твоём теле;
— лишь тогда ты будешь видеть не то, что видят твои глаза, и слышать не то, что слышат уши, но лишь к чему через них коснется твоя душа, рождённая в Свете.
С горы на салазках, с мудрейшего носа сползло стеклянное седло. Из большого грузного тела жизнь не вылетает лёгкой пташкой; выходя с развалкой и разминкой, она мнет и тревожит усталую плоть. Она борется с упрямым и сильным духом, жаждущим новых постижений. Она напрасно убеждает его: зачем тебе Знание, рыцарь без страха и упрёка? Summum sapientiae doloris summum[90].
За долгий путь жизненный и стаж посвящённости Эдмонд Жакмен прошел все семь этапов скитаний вольного каменщика: восторг, сомнение, равнодушие, отрицание, новая вера, знание, исповедание. В ученичестве был пламенным; в товариществе отклонял в стороны символический шаг, соблазнился чистыми линиями разума, искривил лицо усмешкой; в мастерстве шёл путём обычным и едва не оступился в профанство, сочтя свой, путь завершённым. Мог бы, как многие другие, принять за найденное Слово маленькую пробную истину — и добавить к домашнему благополучию тот клуб порядочных людей, которым для многих стала ложа.
