Музей суицида - Дорфман Ариэль

Только теперь, когда я пишу эти мемуары, я понимаю, насколько ловко он избегал любого упоминания Музея суицида: спустя многие месяцы он объяснил мне, что хотел дождаться, чтобы я крепко сел на крючок. И, наверное, он был прав: если бы он разъяснил все следствия своего плана, я отказался бы. Как бы то ни было, Анхелика не стала копать дальше, ее интересовали более приземленные темы.

– Вы дали понять, – сказала она, – что моему мужу может угрожать какая-то опасность, если он разворошит осиное гнездо… или что-то в этом духе.

– Прошу прощения, если совершенно невинная фраза была неправильно понята. Мне не известно ни о каких реальных опасностях, могу поклясться. Хотя, конечно, немало людей не хотели бы, чтобы правда стала известной, но не могу представить себе, чтобы кого-то это настолько задевало, чтобы Ариэля попытались запугать. Ни одна из существующих многочисленных противоречивых теорий относительно смерти Альенде не приводила к насилию или угрозам, какими бы возмутительными или провокационными эти теории ни были. Почему на этот раз что-то изменится? – Он пожал плечами. – Это вас успокаивает?

Анхелика бросила на меня быстрый взгляд. Она увидела, что мне не нравится выбранная ею тема, которая создает у Орты впечатление, будто я опасаюсь за свою безопасность, тогда как если бы я и захотел взяться за эту миссию, то именно как доказательство моего бесстрашия. Разве мне не все равно, что он обо мне думает? Меня это не должно было бы волновать, но – да, волновало. Я не вмешался только потому, что пообещал молчать.

– Мне было бы спокойнее, – говорила она тем временем, – если бы никто не знал, чего он задумал. Не потому, что он боится, он скорее склонен к безрассудству, не оценивает опасности, пока не становится слишком поздно. Ему может даже захотеться похвастаться этим заданием, привлечь внимание к тому, как он разгадает то, что ни у кого не получилось разгадать. Смотрите, как он ухмыляется, мой милый, глупенький муж-позер, считая, что это похвала.

Но это и была похвала! И я продолжал улыбаться, пока она продолжала:

– Договоренность с вами о том, что он будет действовать анонимно, тайно, не только убережет его от возможных опасностей, но также поможет осуществлять свои планы эффективнее, не привлекая внимания тех, кто мог бы попытаться ему помешать. Я не советовалась с Ариэлем насчет этого, я только сейчас об этом подумала, но что вы скажете, Джозеф: это можно сделать одним из условий его согласия на эту работу?

Орта охотно согласился: он не имел желания вмешиваться в то, как я буду делать свое дело. Он заговорщически мне подмигнул – и я почувствовал, как последние угли моей досады гаснут. Анхелика защищает меня не только от тех врагов, которые, как ей кажется, могут поджидать меня за каждым углом, но и от меня самого. Она права: в этой миссии мне надо научиться прятаться в тени, стать похожим на Орту, у которого, как выяснилось, были свои основания согласиться на это условие моей жены.

– Как хорошо, что вы подняли этот вопрос, Анхелика, – сказал он, – потому что я не знал, как выдвинуть мое собственное условие. Вы ведь уже знаете, как я ценю свою приватность. И потому, – добавил он, поворачиваясь ко мне, – я предпочту, чтобы мое участие осталось секретом: никаких новостей в прессе, ни сейчас, ни потом. И я не хотел бы, чтобы мое существование было включено в какое-то не слишком зашифрованное литературное произведение.

– Я уже говорил вам, что вы неприкосновенны. Я не намерен…

– Ни сейчас, ни завтра, – продолжил Орта. – А если уж у вас появится жгучая потребность сделать меня персонажем художественного произведения, то… скажем, не раньше, чем через тридцать лет.

– Тридцать лет?!

– К этому времени – если человечество еще будет существовать – мне уже должно быть безразлично, что обо мне говорят. А пока я буду придерживаться анонимности.

– Но как же выводы о смерти Альенде! – запротестовал я. – Вы же захотите их опубликовать, как-то их использовать? Если я соглашусь, это также должно быть полезно для Чили, подкрепить одну из версий случившегося… как-то объединить нашу раздираемую противоречиями страну.

– Послушайте, я могу гарантировать, что ваши результаты будут идеально использованы и благодаря международному освещению должны будут сильно воздействовать на чилийцев. Будете ли вы сами объявлять о своем участии в расследовании после его завершения, решать вам. Что до меня, я не хочу, чтобы меня хвалили или интересовались причинами моих действий. Мне будет достаточно того, что мой долг Альенде будет уплачен.

И это замечание заставило Анхелику задать свой третий вопрос:

– Семь лет назад, когда Ариэль вернулся из Вашингтона после встречи с вами, он сказал мне, что Альенде дважды спас вам жизнь. Первый раз – своей победой в 1970 году: это мне понятно. Для отчаявшегося человека, если он сколько-то порядочный, наша мирная революция должна была послужить вдохновением, помочь по-новому оценить свои беды и преодолеть личную травму, это очевидно. Но вот второй раз… я в недоумении. Как Альенде смог снова дать вам помощь, терапию – будем называть вещи своими именами, – если после его чудесного избрания в сентябре 1970-го больше не было поразительных триумфов? Тогда как…

– Это опять был сентябрь, 1973 года, – ответил он.

– Наше поражение? Наше поражение вас спасло? Оно нас всех искорежило, поломало нам жизнь. Но, может, вы были в Чили во время путча, и Альенде?..

– Я был в Лондоне. Только вернулся из Голландии. Но это длинная история. И тягостная.

– Уж не страшнее того, что было с нами, – возразила Анхелика. – Так что случилось с вами в Голландии, или Лондоне, или еще где?

– Анки, моя приемная мать, ушла в конце августа 1973 года. Она приютила меня, когда я… когда моя родная мать… когда Рут… Это тяжело.

– Мы понимаем, – сказала Анхелика уже мягче. – Вы, как наш друг Макс, были скрыты, стали одним из ondergedoken kinderen.

– Во многих смыслах. Я скрывался с того дня, когда мне было шесть лет – даже сейчас я веду уединенный образ жизни, по-прежнему как можно меньше говорю о себе и моей жизни, по-прежнему нахожусь под влиянием последних слов, которые сказала Рут перед тем, как передать меня в незнакомые руки. «Следи, чтобы на тебя не обращали внимания, всегда старайся уйти в тень, чем больше тебя игнорируют и не замечают, тем лучше», – вот что она сказала перед тем, как… Я цеплялся за эту стратегию до такой степени, что мои приемные родители, братья и сестры беспокоились, что я слишком замкнутый и робкий, хоть и считали, что ребенок, не знавший отца и лишившийся матери и многочисленных друзей и родных в Амстердаме, имеет право быть тихим и застенчивым, но счастливым, особенно на улице, среди деревьев… Идеальное место, чтобы оставаться невидимым: материнское предостережение запечатлелось в моем сердце. Однако однажды я нарушил это правило, хоть и подавил то воспоминание, вспомнил его только после похорон моей приемной матери в конце августа 1973 года, когда мой отец рассказал мне про него – бросил ужасное обвинение. Я ответил ему таким же обвинением. «Тебя там не было, – сказал я, – тебя там не было, чтобы меня уберечь. Или мою мать. Ты просто уехал: для тебя революция была важнее твоей семьи. Уехал в Испанию сражаться с фашистами. Оставил нас одних столкнуться с другими фашистами, которые за нами пришли». Он был спокоен, даже не думал извиняться. «Мне следовало уехать в Испанию еще раньше, – сказал он, – но я дождался твоего рождения, задержался до того, как тебе исполнился год. А потом Испания и дело революции стали нуждаться во мне больше, чем ты. Я все это объяснил, оставил тебе письма, которые следовало открывать в разные моменты твоей жизни. Ты прочел одно из них – ты сам сказал, что прочел первое, которое я оставил тебе на шесть лет». То первое – да. Перечитал несколько раз, выучил наизусть, а потом по настоянию матери сжег и его, и все остальные: вдруг они попадут не в те руки. Какая это была бы ирония судьбы, если бы письма, оставленные отсутствующим отцом как единственное наследство, в итоге обрекли бы на смерть его жену и ребенка. Но первое: «Я люблю тебя, малыш. Люблю так сильно, что должен уехать, должен сражаться за такой мир, в котором ты смог бы вырасти свободным и гордым. Я думаю обо всех других сыновьях, лишенных отца, дома, еды, – и знаю, что должен пойти и добиться, чтобы фашистов больше никогда не было, чтобы капитализм не растоптал безжалостно наши жизни, чтобы выгода перестала править миром, а нами правила бы только наша солидарность, которая сейчас призывает меня в Испанию – интернациональный рабочий класс, который спасет не какого-то одного ребенка, а всех детей. Но ты – мой ребенок, и я вернусь с войны, обещаю».