Музей суицида - Дорфман Ариэль

А еще отец рассказал мне, что было дальше – о чем я постарался не вспоминать все эти годы: мальчишки отступили, а Иэн подошел и сказал, что он мной гордится, но теперь нам придется рассказать родителям, как меня задирают в школе, – на тот случай, если его не будет рядом, чтобы меня защитить. Догадывался ли он, что случится? Не знаю, потому что никогда не вспоминал тот второй случай в школе. Но что я помнил – и о чем отцу не нужно было мне напоминать, – это то, что на следующий день за братом пришли нацисты.

Те ребята – или по крайней мере один из них, неизвестно кто – он не донес на меня, я был мелочью. Этот кто-то ненавидел Иэна, это Иэна следовало проучить… но, может, этот ябеда не понимал, каким станет этот урок. Мои приемные родители пытались добиться, чтобы Иэна освободили – но так больше никогда его и не увидели.

Что до меня, то я очень кстати забыл о своей причастности, не понял, что Иэн взял вину на себя, выполнил свое обещание меня защищать, пока мой отец… Так что не говорите мне про мужество, Анхелика. Не рядом с Ариэлем, который продемонстрировал подлинную отвагу, не побоявшись репрессий, – не рядом с Ариэлем, который достоин расследовать смерть Сальвадора Альенде. Хотел бы я иметь хоть крупинку такого бесстрашия!

Он посмотрел на меня, словно ожидая подтверждения. Я промолчал.

– Мои приемные родители солгали мне, придумали объяснение, сказали, что Иэна арестовали за то, что тот «на слабо» написал на доме коменданта непристойности, – и так я это помнил долгие годы: они не позволили мне считать себя виновным в той трагедии, не говорили: «У нас был сын, и мы его потеряли из-за того, что отнеслись к тебе как к сыну». Они меня не укоряли, они приняли меня и продолжали окружать теплом и любовью. Позволили мне горевать о потерянном брате так, словно я не имел к этому отношения – словно его унесло отливом, поглотила земля… еще одна причина ненавидеть нацистов. Так что мне не пришлось осознавать, что со мной сделали, что я мог с кем-то сделать… и уж тем более не после войны, когда всем хотелось просто забыть боль. До… до…

Орта замолчал.

– До 1973 года, – помогла ему Анхелика, – когда умерла ваша приемная мать.

– Пока не умерла мама Анки, – подтвердил Орта, – и мой отец не рассказал мне, о чем я кричал на школьном дворе, подробно. Сказал, что всегда об этом знал: мои приемные родители сообщили ему, когда он за мной приехал. Этого могло и не случиться. Того человека из Голландского сопротивления, который организовал последние этапы моего переезда, арестовали и отправили… именно в Маутхаузен, как вам такое? Я позже узнал, что он там погиб. Странно, что мой отец не встретился с человеком, который спас его сына от нацистов – не только тем, что спрятал меня, но и тем, что перед арестом сумел уничтожить все бумаги о своей работе. Однако из-за этого после войны разыскать меня оказалось сложно. К тому же мои приемные родители не распространялись обо мне, чтобы явившийся за мной человек действительно оказался моим настоящим родственником – но я всегда подозревал, что они были бы не прочь меня оставить как единственного своего сына. Это была тайная надежда: они были порядочными богобоязненными христианами – которая крепла, потому что время шло, а за ребенком никто не являлся.

И я мог бы остаться у них, если бы не Ханна. Она была активисткой сети перевозок спрятанных детей, а потом стала координатором деятельности по воссоединению родственников с детьми и поискам нового дома для детей, оказавшихся сиротами, а еще она проводила психотерапию… тогда это называли консультированием. Именно так отец с ней и познакомился. К тому же оба были коммунистами, а ее супруга убили нацисты. К этому времени он уже знал, что моя мать убита: он искал сначала ее, «чтобы вместе приехать за нашим мальчиком», как он сказал моим приемным родителям. Они приняли его радостно и тепло, пригласили погостить неделю, чтобы перемена для меня прошла легче.

Именно в те дни они доверили отцу историю про Иэна, чтобы он знал, что было со мной в те годы, чтобы он мог меня оберегать, потому что истощенный, издерганный мужчина – почти призрак – жил ради того дня, когда сможет обнять и защищать твоего пропавшего сына: так он шептал мне в ту первую ночь, пока не заснул на кровати Иэна – так близко, так близко! Позже я начал перед ним преклоняться, как никогда больше ни перед кем не преклонялся. Моя любовь к нему была… безумной, именно так. В Амстердаме я, бывало, просыпался ночью и босиком пробирался в комнату, которую он делил с Ханной: мне надо было убедиться, что он не перестал дышать. Мне казалось, что если с ним что-то случится, если он снова исчезнет, я умру. Но я не умер, когда он меня отверг. Ребенок много чего боится, а потом что-то из этого случается и страх уходит: ожидание всегда страшнее реальности.

Конечно, в то время, в сельской местности после войны, я не имел желания уехать из дома с этим незнакомцем, но мои приемные родители объяснили, почему так будет лучше и что мы всегда будем на связи: «Ты всегда будешь нашим сыном». Может, если бы я действительно был их сыном, они никогда не рассказали бы постороннему нечто столь постыдное, может, мой отец никогда не узнал бы про то мое хвастовство, ту драку на школьном дворе, про то, как Иэн пожертвовал собой ради меня, – и он никогда не смог бы рассказать мне об этом в тот день в конце августа 1973 года, сразу после похорон мамы Анки.

– Но почему? – спросила Анхелика. – Почему он выбрал именно этот горестный момент?

– Он с моими сводными сестрами просматривал выписки с банковского счета и бумаги мамы Анки и там нашел доказательства того, что я тщательно от него скрывал, – что я помогал спасшей меня семье сотнями тысяч долларов, осыпал их подарками, поездками и ненужными им излишествами и к тому же хвастливыми письмами: как я разбогател благодаря своим научным достижениям, деяниям, патентам, спекуляциям, опционам. Он считал меня жалким консультантом «Дау Кемикл», скромно испытывающим изобретенные другими технологии и формулы: не знал, что я стою за многими инновационными методами коммерциализации пластика, что получаю одну сотую цента с каждого пластикового пакета, использованного в супермаркетах, что мои исследования привели к интересным способам использования пенопласта, полиэтиленовой пленки для прочных мусорных пакетов, конфетных оберток, сверкающей упаковки для посудомоечных средств, невесомых медицинских упаковок, полимеров для газировки… Отходы, отходы, отходы, дерьмовые кучи отходов!

Он замолчал, проверяя нашу реакцию. Может быть, он вспомнил, что Анхелика высказала свое восхищение этими продуктами. Или, может быть, если бы он подробнее объяснил свое отвращение, это заставило бы его рассказать о том происшествии, которое породило Музей суицида прежде, чем он будет к этому готов. Или это нас он считал неготовыми? Как бы то ни было, он сказал потом:

– Но мой отец не был против пластика. Для него он был прогрессивным – средством распространения демократии. Возможно, он, как и ваш отец, Ариэль, думал, что путь к социализму вымощен пластиком, что перестройка вещества предвосхищает перестройку общества. Его не устроило то, что я стал капиталистом. «Инженер-капиталист, – презрительно сказал он, – применяешь свои научные таланты для того, чтобы богатеть и эксплуатировать, вместо того чтобы направить их на службу пролетариату (он употребил именно это слово, «пролетариат») и будущему!» Он пришел в ярость из-за того, что я продался врагу. Я напомнил об Энгельсе – о том, что без Энгельса Карл Маркс ничего не добился бы, но он меня оборвал: «Ты не Энгельс. Если ты – он, то где твой Маркс, кто тот великий мыслитель и революционер, которого ты поддерживаешь своим предпринимательством? Где твоя книга о диалектическом материализме, о происхождении семьи и частной собственности, какой новый том „Капитала“ ты редактируешь, чтобы изменить мир?»

– А он не подумал, что вы можете творить добро благодаря этим деньгам?

– Он мог бы принять такой довод, мог бы послушать, куда я направлял помощь, если бы не… Сильнее всего его привело в ярость то, что у меня не хватило мужества сказать ему правду. «Трус, – сказал он. – Трус, ты всегда таким был. Как и Тамара». Вот когда он рассказал мне правду про Иэна и тех хулиганов. Я скрывал от него правду, а он скрывал правду от меня – но всё! Он больше не собирается беречь столь презренное существо. И когда он изложил мне историю того, что я сделал, я понял, что он прав. Я начал вспоминать все, даже те подробности, о которых он не упоминал. И чем яснее я вспоминал случившееся, тем острее ощущал, что заслуживаю той порки, которую он мне устроил. Если бы я мог просить мою приемную мать о прощении, получить ее благословение – может быть, я был бы потрясен не так сильно, но она, как и мой приемный отец, умерла, мне никто не мог отпустить этот грех. В этот момент я стал сиротой. Вернулся в Лондон, раздавленный чувством вины, навсегда порвал с отцом, который больше не желал меня видеть, запретил мне связываться с ним или с Ханной. Когда-то она была яростно независимой, но с годами стала покорной, стремилась избегать конфликтов, спешила уступить. Если бы она его не полюбила – кто знает, чего бы она смогла достичь… уверен, что очень многого. Так что, когда отец объявил, что я больше ее не увижу, я не мог быть уверен, что она пойдет против него. Она продолжала поддерживать со мной связь, не собиралась бросить единственное дитя, которое ей даровала судьба. Но в тот момент я думал, что потерял и ее. Кто знает, что бы со мной стало, куда бы меня привело это отчаяние, если бы не…