Музей суицида - Дорфман Ариэль

– Не Альенде, – благоговейно проговорила Анхелика.

– Если бы не Альенде, я бы… Как и в 1970 году, тремя годами раньше, когда его победа спасла меня от поражения, которым я считал смерть Тамары, так и теперь его поражение – и то, как он вел себя при этом, те последние слова, которыми он предсказывал лучшее будущее… все это пришло ко мне тогда, когда я сильнее всего в этом нуждался. Он был звеном той цепи, которая протянулась к моим собственным мертвецам: к Ронни с его лицом ангелочка, Иэну, который отдал свою жизнь за меня точно так же, как Альенде отдал ее за свой народ, к моей матери, пытавшейся меня уберечь и погибшей в Треблинке, всем тем товарищам, которые поддерживали жизнь в моем отце во время Гражданской войны в Испании и в Маутхаузене… Я понял, что они не хотели бы, чтобы я потерял надежду, они обратились ко мне устами Альенде. Так что – да, я обязан ему жизнью дважды. И теперь пришло время отдать должное этому моему истинному отцу, узнать правду о том, как закончилась его достойная подражания жизнь.

– Даже если он покончил с собой? – Анхелика бросила на меня взгляд, которым попросила не вмешиваться. – Ведь если бы вы знали это тогда, то, может, и не обрели бы такой воли к жизни…

– Ситуация изменилась, я изменился. Мне нужно знать. Потому что в 1973 году, когда я подумал: «Они умерли ради меня, мои любимые люди, а не я… мне надо что-то сделать с этой жизнью, которую они мне подарили», – мне было не совсем понятно, какой должна стать моя миссия. Я знал, что мне надо прикладывать усилия – но к чему именно? Да, я мог использовать свои деньги, чтобы поддерживать Сопротивление в Латинской Америке, но осознавал, что меня ждет нечто исключительное, дело, которого я не видел в 1973 году и даже в 1983-м, когда мы с вами встретились, Ариэль. Но теперь я понял, что от меня ожидается, чего от меня хотели бы моя мать, и Ронни, и Иэн, чтобы их смерть была не напрасной, что одобрил бы Альенде.

– И что же это?

– Я устал, – заявил Орта, – в другой раз. На один раз боли достаточно.

– Подождите, – сказала Анхелика, – всего один вопрос.

– Четвертый?

– Скорее уточнение, – возразила она. – Треблинка. Самый крупный нацистский лагерь смерти, так? Вы сказали, что ваша мать погибла в Треблинке, а Ариэль рассказал, что у вас висит фото Франца Штангля, который был там комендантом, и вы у него на груди нарисовали знак вопроса. Почему?

Он задумался на несколько секунд – возможно, не зная, хочет ли вообще это обсуждать. Этот вопрос оказался для него столь же неожиданным, как и для меня. Но все же он ответил:

– Вы читали книгу Гитты Серени «В ту тьму: анализ совести»? Где рассказывается про Франца Штангля?

Анхелика покачала головой. Радуясь представившейся мне возможности, я сообщил:

– Я читал одну из ее книг, про Альберта Шпеера, архитектора Гитлера, а про Штангля – нет.

– Шпеер очень интересен, – отозвался Орта, кивком отреагировав на мое участие в разговоре. – Но Штангль – в еще большей степени. Серени разговаривала с ним в тюрьме многие часы – семьдесят в целом, кажется. Возвращалась, разоблачала все его обоснования своей роли в массовых убийствах, давила и загоняла в тупик при каждом посещении. Возможно, он согласился с ней говорить, потому что хотел оправдаться – или скучал: его приговорили к пожизненному заключению. Однако дело в том, что в итоге она заставила его признать, что он ответствен за весь тот ужас, приперла к стене его собственной совести. На следующий день она пришла попрощаться. Накануне ночью он умер от инфаркта.

– И он попал в вашу галерею самоубийц с…

– Со знаком вопроса. Не исключено, что, обнаженный Гиттой Серени и оставшийся наедине со своей непосильной виной, он приказал своему сердцу остановиться. Это признание его убило – безжалостное зондирование, день за днем, без возможности уйти. Так что его смерть была чем-то между самоубийством – его собственным желанием умереть – и косвенной казнью, которую осуществила та, кто столкнула его в болото собственного злодейства, заставила признать, кто он на самом деле. Это – пример того, как следует действовать с такими преступниками: заставлять их убить самих себя. Соответствующее наказание. И возможность самим их не убивать, не марать свои руки кровью.

– Вы противник смертной казни? – уточнила Анхелика.

– Если бы сейчас напротив меня оказался Штангль, человек, убивший мою мать, я бы не стал его убивать. Так что – да, я не сторонник смертной казни.

– А я за смертную казнь, – сказала Анхелика. – Я не имею ничего против того, чтобы уничтожать самых страшных преступников, самых-самых страшных. Они – не люди. Не буду обижать животных, называя их животными, но они не достойны находиться на этой Земле, отравляя наш воздух и наших детей каждым своим вдохом. Те, кто убил бы Ариэля, если бы он добрался до «Ла Монеды». Те, кто сделал бы меня вдовой, год за годом поднимающей фотографию мужа, как жены desaparecidos, многие годы. Те, кто заставил бы Родриго тратить жизнь на поиски останков отца. Те, из-за кого наш милый Хоакин не был бы зачат… Они не могут искупить свою вину. Я никогда не прощу им то, что они сделали.

– Мы лучше их.

– Будем надеяться, что это так. Но ваша стратегия действий в отношении таких чудовищ потребует огромных затрат времени: может потребоваться целая вечность ада, чтобы убедить их покончить с собой. А большинство вообще не поддастся, большинство будет оправдывать свои действия до конца времен, у них всегда найдется объяснение, они будут заявлять о своей добродетели, о неизбежной боли при служении великолепному делу. Франц Штангль с его больным сердцем – это исключение. Сомневаюсь, что вы пополните свое собрание сходными случаями суицида, если это вообще было самоубийство, а не просто удачное совпадение. У нас в Чили таких определенно нет: ни один из ублюдков, пытавших наших товарищей, не пожелал загладить свою вину, покончив с собой.

– Может, просто еще не было шанса их запереть? Если кого-то из них выкрасть и заставить осознать свои преступления…

– Не выйдет. Мы слишком мирный народ, слишком неконфликтный, слишком опасающийся лишиться нашей драгоценной полудемократии. Однако главный недостаток вашей стратегии, Джозеф, в том, что Ариэль, как я помню, рассказал мне про вашу галерею снимков, – в средневековом тексте, который я изучала в свой единственный год на юридическом факультете. Самоубийство может быть оправдано во многих случаях, но только не в том, когда его совершили, чтобы избежать наказания за другой проступок. Потому что оно крадет у общества право на суд над преступившим. Вы кончаете с собой, вы подтверждаете, что сохранили власть над своей жизнью: ее можете отнять только вы, и никто другой. Так с чего бы давать таким, как Штангль, некое чувство собственного достоинства, возвысить такого червя… хуже, чем червя: ведь черви не устраивают геноцид представителям своего вида!.. Вы даете понять, что этот… этот отброс – человек. Он не заслуживает самоубийства, которое часто бывает благородным. И раз уж мы об этом говорим, то я понимаю, что вы, испытавший соблазн – не меньше двух раз – повредить себе, ну… неисправимо… вполне естественно интересуетесь этим видом смерти. Однако я подозреваю, что за этой вашей зацикленностью стоит еще что-то, некая скрытая причина, по которой вам требуется узнать про кончину Альенде.

Орта встал со своего кресла.

– Это считается вопросом, Анхелика, – причем огромным. А каждому ученому необходимо уметь считать, так что, не ответив на ваш четвертый вопрос – учтите, не уточнение, – я свою часть сделки исполнил. Я – спать. Оставляю вас обсуждать мое предложение.

Обсуждать нам было практически нечего: я уже понимал, что думает Анхелика, какой диагноз она поставит, как только Орта окажется вне зоны слышимости в гостевой комнате.

– Он явно безумен, – сказала моя жена, – но ничего плохого не задумал. Он из тех людей, на чье слово можно положиться. И искренен, говоря, что хочет облегчить твои изыскания. Он явно много чего утаил, какой-то личный мотив этого расследования: мой вопрос о Штангле был попыткой это выяснить – но он выжидает. Так что мы либо сразу же говорим ему нет, либо… если ты избавился от собственных сомнений, той тьмы, в которую ты, возможно, шагнешь… да, рассчитывай на мою полную поддержку – и завтра утром мы ему скажем, что ты возьмешься за это дело.