Музей суицида - Дорфман Ариэль

Кажется, он хотел сказать этим, что мне по-настоящему не понять того, через что он прошел, а я попытался вспомнить какую-нибудь ситуацию, и, хотя я, конечно, не нашел у себя ничего равного его трагедии, мне все-таки вспомнилось нечто – встреча, которая показала бы, что я не в полном неведении.

– Бруно Беттельгейм, – сказал я. – Его фотография висит в вашей галерее суицида.

– Недавнее прибавление. Только в этом марте. Беттельгейм надел себе на голову пакет, задохнулся. Пережить Холокост, написать удивительные книги о чарах и сказках, а потом убить себя с помощью пластикового пакета! Господи! Вы с ним встречались?

– В 1980 году. Я был стипендиатом Центра Вудро Вильсона, и мы как-то разговорились за ужином. В какой-то момент я спросил у него, почему узники Дахау и Бухенвальда так редко совершали самоубийства. Он ответил не колеблясь: «Мы не хотели доставлять нашим тюремщикам такое удовольствие. Я никогда, ни за что, ни в коем случае не сделаю ничего подобного». Вот что он сказал. Думаю, Джозеф, что вы уже поняли, что я плохо понимаю людей, я не такой, как Анхелика или вы.

– Не я, – возразил Орта, – Тамара это доказывает.

– Тут другое. Она была слишком близка вам. Нет, я хочу сказать – никто не становится настолько богатым, как вы, не научившись видеть, что прячется у людей в самой глубине, угадывать их мысли. Дело ведь не просто в приобретении собственности, или на чем уж там вы заработали свое состояние. Эта способность необходима любому, кто начинает с нуля и добивается такого успеха. Этой способности я лишен. Но в тот раз что-то в голосе Беттельгейма, какая-то чрезмерная страстность, заставили меня задуматься, решить, что это неправда. Этот человек в какой-то момент покончит с собой. Это интуитивное понимание пришло ко мне, и я его отмел. А когда услышал, что он с собой сделал…

– Пластиковым пакетом.

– Пакетом или еще чем… когда я прочел новости, то ругал себя за то, что не… кто знает? Не вмешался, не утешил, мне следовало…

– …ему помочь: вот что вы сейчас чувствуете – почувствовали, когда узнали, что интуиция вас не обманула. Но вы были едва знакомы, а он не собирался прямо там, в институте, за чем?.. тунцом с…

– Филе-миньоном…

– Не собирался признаваться, что внутри него запущен часовой механизм. Но если бы он сломался, зарыдал – зарыдал у вас на плече, в отчаянии… у вас нашлись бы слова?

– Попытался, я попытался бы, я… не знаю, что можно сказать человеку в такой ситуации, могу только надеяться, что нужные слова пришли бы.

– А если бы речь шла обо всем человечестве? Если это мы совершаем суицид и нуждаемся в помощи? Вы хотели бы годы спустя сетовать – как сейчас с Беттельгеймом, – что ничего не предприняли? Смогли бы простить себя в такой экстремальной ситуации?

Анхелика неслышно подошла, услышав наши последние реплики.

– Извините, что прерываю столь жизнерадостный разговор, мальчики. Но уже темно – и комары сожрут вас заживо. Предлагаю перейти в дом – если только вы не против моего присутствия.

– Нисколько, – сказал он. – Я готов к допросу, мэм – или это будет крупный план, мадам кинорежиссер? Свет, камера, снимаем!

Шутливый тон не смог скрыть: его нервирует то, что его ожидает.

И он был прав, что волновался.

Анхелика не стала миндальничать.

6

Меня не удивил первый вопрос Анхелики: он занимал меня еще до нашей первой встречи с Ортой в отеле «Хей-Адамс». Однако я не ожидал такой прямоты на грани враждебности, с которой она его задала: ведь этот человек ей явно понравился, а атмосфера в гостиной, где мы втроем устроились, была такой теплой!

– Такое богатство, – сказала Анхелика, – откуда оно, к черту? И не говорите, будто получили его в наследство – не с вашей историей.

– Вы боитесь, – спросил Орта, бросая взгляд на рюмку коньяка, которую грел в обеих ладонях, – что я разбогател, торгуя оружием и боеприпасами, или занимался торговлей людьми или кровавыми алмазами?

– Я росла в семье с левыми убеждениями, – заявила Анхелика, – у меня был отец-коммунист, как и у Ариэля, как и у вас. В 1953 году ему пришлось убегать по крышам Сантьяго. Холодная война обрушилась на Чили со всей яростью. Если бы его поймала полиция, он оказался бы в Писагуа, в концентрационном лагере на севере страны. Человеком, отдавшим приказ об аресте моего отца, был его собственный крестный отец, президент Гонсалес Видела, лакей америкосов и олигархов. Я очень рано узнала, что большие деньги – грязные, что, как правило, они связаны с какими-то страданиями, которые затерли, сделали невидимыми…

– Вы говорите точно как мой отец, – вставил Орта с обезоруживающей улыбкой.

– …но иногда богатство, – продолжила Анхелика, нисколько не смутившись, – не столь дьявольское, простительное. Только что на веранде вы спросили, возможно ли прощение в чрезвычайных ситуациях, и я более чем готова прощать, в зависимости от того, насколько суровой была эксплуатация, сколько жестокости и страданий стоит за накоплением капитала, какова степень раскаяния тех, кто причинял эти страдания. Так что же нам надо вытащить из тьмы, Джозеф? El mundo es una mierda, – добавила она и повторила по-английски, подчеркивая свою мысль: – Мир – дерьмо, но не все дерьмо пахнет одинаково.

Орта устремил на нее голубые глаза, полные скорби:

– Ну, мое дерьмо называется пластиком.

– Пластик? Правда? Вы составили состояние на пластике? Правда?

Ее бурная реакция Орту явно удивила.

– Вы что-то имеете против пластика?

– Я обожаю пластик, – ответила Анхелика, – он часто облегчает мне жизнь. Нет, я так отреагировала потому, что отец Ариэля, Адольфо, тоже занимался пластиком. В 1936 году, в год вашего рождения, Джозеф – он изобрел метод формовки галалита… кажется, так он назывался… чтобы производство стало промышленным. Очень большое достижение для Аргентины того времени. Если бы инвесторы, оплачивавшие его эксперименты, обманом не лишили его причитавшейся ему доли доходов, Ариэль был бы сказочно богат. Но, конечно, тогда его семья не уехала бы из Аргентины, мы с ним не встретились бы, так что эта неудача была к лучшему. Не то чтобы Адольфо огорчался, что не стал миллионером. Как коммунист, он презирал деньги.

– Как и мой отец, – отозвался Орта.

– Он говорит внукам: «Единственная польза от кучи денег – это возможность их отдать. Если бы финансировавшие меня капиталисты не украли мою работу, я смог бы оплатить отправку в Испанию на борьбу с фашистами массы добровольцев».

– Думаю, отец Ариэля и мой прекрасно поладили бы. А если мне доведется с ним встретиться, то, может, он поделится со мной своим знаменитым методом, вероятно, он связан с моими экспериментами, которые я проводил на десятки лет позже. Моим первым вкладом – тем, что открыл мне путь в ряды сверхбогачей, – стало открытие способа дешевого массового производства пластиковых пакетов-маек, тех, которые используют во всех магазинах здесь и за границей. Не могу не признаться, что я был горд своим изобретением, никаких сожалений, по крайней мере до самого недавнего времени. Мой собственный вклад в спасение лесов: меньше бумаги, меньше древесины переведут в целлюлозную массу. Потом были и другие изобретения, нацеленные на то, чтобы сделать жизнь приятнее, эффективнее, дешевле для таких людей, как вы, Анхелика. Более равноправной, потому что сегодня любой может демократически приобрести такие товары, какими раньше пользовались только лорды, королевы, правители. Пластик – великий уравнитель. Я могу перечислить все мои изобретения, патенты, авторские права, если это…

– Меня больше интересует то, что вы сказали про сожаления: вы почему-то больше не гордитесь своими достижениями. Вы жалеете, что заработали столько денег?

– Это считается вторым вопросом?

– Логичным уточнением.

– Тогда он заслуживает только краткого ответа. Нет, я не сожалею насчет денег. Мои сожаления… Скажем так, я начал видеть связь между производством пластика, добывающей промышленностью, на которой оно строится, и судьбой Земли, катастрофой, которую Маккиббен предсказывает в своем эссе, – катастрофой, которая требует действий… которые мы на данный момент решили подробно не обсуждать.