Кемаль Бильбашар - Джемо
— Слава великому Хызыру, дожили мы до такого дня. Весь народ вас на шолен зовет, новому беку присягать будем.
Не успел я и рта раскрыть, как Сенем им отвечает:
— Мы вас давно ждем.
Накидывают мне старейшины на спину баранью шубу, на голову надевают лохматую папаху. Берут меня под руки и выводят из пещеры. Вокруг все белым-бело от снега. У входа в пещеру стоят в два ряда джигиты — один к одному, красавцы, лошадей под уздцы держат. Лошади ржут, копытами землю роют, из ноздрей пар валит.
Только мы вышли из пещеры, джигиты в один голос грянули:
— Да пошлет вам всевышний долгую жизнь!
Подводят к нам двух белых лошадей. На одну меня сажают, на другую — Сенем. Взлетели удальцы на коней — тронулся наш поезд к источнику Монзур. Весь народ от мала до велика уж там собрался, нас ждет. Костры вовсю горят, на кострах котлы кипят.
Сняли меня с лошади, усадили на войлочный тюфяк. К поясу палаш прицепили. После все мужчины, и стар и млад, ухватились за края тюфяка и девять раз меня над головами вскинули. Слова клятвы сказали:
— Твоя слава — наша слава! Твоя жизнь — наша жизнь! Головы за тебя сложим, бек наш!
Встал я, ответ сказал:
— Ваша оба — моя оба. Ваш обычай — мой обычай. Клянусь двенадцатью имамами и в светлый день, и в черный день с вами быть!
Тут Сорик-оглу мне вспомнился. «Погоди же, шакал! — думаю. — Сунься только в Чакалгедии со своими головорезами! Ты у меня запоешь!»
Прочитали сейиды молитву, бросили в святой источник двенадцать камешков в честь двенадцати имамов. После них я двенадцать камешков бросил. За мной вслед все мужчины бросили в источник по камешку. Подошли ко мне по одному. Руку и плечо мне поцеловали. Потом я подошел к сейидам, каждому руку и плечо поцеловал.
Тут мужчины стали жертвы закалывать, свежевать, в котлы бросать. Саз зазвенел. Подали мне зурну — запела моя зурна, другие зурначи мне ответили. Поначалу не мог я зурну на игровой лад настроить — лицо Джемо, все в слезах, передо мной встало, не отогнать. Тут Сенем танцевать вышла. Сперва медленно по кругу пошла, потом все круче, все ниже стан прогибать стала, каблуками все дробнее об землю бить. Закружились ее юбки, подолы вверх вскинулись и унесли из моей памяти бледный призрак. Огонь по жилам моим пробежал. Прежний Мемо во мне просыпался, тот, что играл на зурне у старого шейха в праздник обрезания.
Сенем все быстрее кружится, черных глаз от моих не отводит, а в глазах ее пламя бушует. С ног до головы меня тем пламенем обдало. Народ вокруг Сенем сгрудился. Все в ладоши бьют, каблуками прищелкивают, подзадоривают:
— Ха! Ха! Ха, курбан! Ха!
Стон плывет по ущелью Монзур, далеко в горах гулом перекатывается.
Тут все зурны, все сазы разом напев подхватили. Молодые парни, девушки на круг вышли, меня с собой увлекли. Мы с Сенем в кругу пляшем, они вокруг нас кружат, пританцовывают. Сердца наши как одно, бьются, как одно, любовью горят. И чем жарче танец, тем больше я ему отдаюсь, все тело мое силой наливается, а хворь отступает. Ха! Ха! Ха, курбан! Ха!
Нет в ногах устали, тело пари́т. Не смолкай, музыка! В сердце радость клокочет, через край переливается. В самый разгар танца схватила меня Сенем за руку — молния мое тело прожгла. Тащит меня за собой из круга, сама вся дрожит, как в лихорадке. Не спрашиваю я у нее: куда? Ноги сами меня за ней несут.
Полетели мы с ней на крыльях любви, как птицы по весне. Вот уж ущелье Монзур нам объятия раскрыло. Сзади нас парни с девушками бегут, парами за руки схватились. Покатились в снег горячие тела, пар на морозе заклубился.
Обнялись и мы с Сенем — небо с землей сомкнулось…
* * *На другое утро соседские беи, шейхи, аги с подарками прибыли. При каждом свита — конников под пятьдесят. Кто молодую кобылу подводит, кто — коров, кто — дюжину овец. Женщинам — сирийской ткани на кафтан. Чтоб всех гостей с почетом встретить, костров до вечера не тушили, в кипящие котлы все новые туши бросали.
Собрались все у святого источника. Сперва сейиды молитвы вознесли, бросили в воду камешки. После встали все мы против беков, шейхов, поклялись им в верности и братстве, они нам свою клятву дали. Подарили обе стороны друг другу по двенадцать серебряных монет, поцеловали друг друга в плечо, бросил каждый для скрепления клятвы в пенистые струи святого источника по камешку, и все в один голос гаркнули:
— Да лишусь я потомства, коли клятву нарушу!
После обменялись обе стороны чашами с едой, каждый поел мяса из чужой чаши.
Была та клятва великая неспроста дана. Не потому только, что я беком стал. Все беки, шейхи, аги Дерсима собрались воедино, чтоб союз свой заново скрепить. Ни у кого сомненья не было, что летом османцы на курдов нападут.
* * *Прошел угар шоленов, опять лицо Джемо передо мной ожило. Стал я проситься в Чакалгедии земляков своих навестить. Старейшины заартачились.
— Не ко времени твой отъезд. Османцы только и ждут подходящего часа, чтобы из засады выскочить. На кого же ты нас здесь бросишь?
— Как мне вас бросить, когда вы меня над собой беком посадили, когда я двенадцатью имамами вам в верности поклялся? Да ведь и там моя родня осталась. Ждут меня не дождутся. У них теперь душа не на месте. Надобно мне их проведать. Я мигом ворочусь!
А про османцев так сказал:
— Не больно верю, что османцы на нас нападать собрались. Мы им худого не сделали. С чего им на Дерсим нападать?
Самый почтенный старейшина мне ответ дал.
— С чего нападать, говоришь? Мы хоросанские алавиты[48], а они — ханифиты из страны Рум. Враги они наши лютые. Со времен султана Селима[49] нас под корень изводят. Только руки у них коротки. Никакими ружьями не пробить им дорогу в дерсимские пещеры. Нынче они на хитрость пошли: горы с долами ровняют, мол, дороги проложить надобно, лазутчиков да наушников своих по всему Дерсиму рассылают: вот вам-де наши учителя! А те учителя велят нашим детям язык свой, обычай свой забывать. Задумали нас на османский лад перекроить. Они и девок наших испортить хотят, увезти их в свои города, там в османок переделать, да и заслать к нам обратно, чтоб весь наш род прахом пошел… Много мы от них вытерпели. Сколько они нам в дружбе-братстве клялись — ни одну клятву не сдержали. Так и в последний раз было. «Коли за нашими врагами не пойдете, волос с вашей головы не упадет», — говорят. А вышло что? Сами же османцы старые фирманы нарушили, на место их новый закон объявили. По этому самому закону нашей исконной землей нынче османская казна ведает. Османцы небось спят и видят, как бы нашей кровной землей завладеть. Только одной бумажкой ее не оттягаешь! Чует враг, что каждую пядь своей земли мы кровью польем, но не уступим…
Погладил старик свою бороду и продолжал:
— Нынче обе стороны сборы проводят. Схлестнутся наши пути, это как пить дать. Сейиды песок бросали, на звезды смотрели, помет черного барана жгли. Говорят: скоро схватка. И дерсимцы в той схватке верх возьмут. Не время от стада отбиваться, скажу я тебе. А там делай, как знаешь.
Ушел старейшина, стал я Сенем упрашивать отпустить меня. Не легко ее было уломать.
— Знать, ты любишь ее больше меня. Только судьба нас свела после тяжкой разлуки, а ты уж от меня к ней бежишь.
— Зачем напраслину возводить, курбан? Пойми: слово я дал живо воротиться. Сколько времени утекло с той поры, а меня нет как нет. Они теперь не чают меня живого увидеть. В тех краях есть один ага. Сориком-оглу прозывается. Изверг, а не человек. Пронюхает, что меня нет, и нагрянет в деревню, разор учинит. Нельзя мне медлить, курбан, надобно в путь пускаться.
Знал я, что ее страшило: уеду да не ворочусь к ней. Уж я и так ей клялся, и эдак, припомнил и свою клятву великую у святого источника. «Коли преступлю клятву, — говорю, — двенадцать имамов меня на месте поразят». Сдалась Сенем на мои уговоры. Только велела еще раз к святому источнику сходить, клятву свою перед сейидом повторить. Но и тут не улеглись ее страхи. Снарядила со мной свиту в пять конников, чтобы в пути меня от Сорика-оглу обороняли. Подвязала к моему поясу кошель денег. Как прощаться стали, на шею мне бросилась:
— Ах, Мемо! Забери и Джемо с собой на обратном пути. Буду ей старшей кумой[50]. Мне не привыкать. Чем тебе сохнуть по ней, здесь с ней живите.
Покачал я головой:
— Сама пойдет — заберу, а не пойдет — не посетуй. Нрав у нее что у дикой козы. Она все бесплодием убивалась, боялась: куму ей в дом приведу. Хоть и молчала, а я-то уж знаю, что у нее было на уме.
— Нет, нет, ты скажи ей: я не младшей, старшей женой буду! Я у тебя первая была. Что ж теперь делать, коли судьба нас всех свела! От судьбы не уйдешь. Кто любит, тот на все готов…
* * *В Чакалгедии я прямиком через гору Зозана рванул. Задумал сперва в Карга Дюзю заглянуть. Авось, думаю, и посмелее будут на кочевку сбираться, как узнают, что я теперь бек. Глянут: я при свите, тут и Сорик-оглу им нипочем.
