Тина Юбель - Это я, Дюк
Вы разговариваете с автоответчиком, говорит мне Сабинин автоответчик; привет, Сабина, говорю я автоответчику, это я. Не хочу тебя раздражать, извини, говорю я, но я все равно решил позвонить, просто так. Извини, если я действую тебе на нервы. У меня ничего особенного, но, может быть, ты очень раздражена, тогда мне жаль, или ты уехала куда-нибудь. Может быть, она уехала, думаю я. Куда-нибудь. Я отключаюсь от автоответчика, положив трубку, пока он не отключился от меня. Я закуриваю и, коль скоро уж собрался кому-нибудь позвонить, звоню Зое, просто так. Дзинь, говорит телефон. Алло, говорит мне кто-то; Зоя, это я, говорю я; Зоя здесь больше не живет, говорят мне. Ах, говорю я. Меня спрашивают, не хочу ли я записать ее новый номер; нет, говорю я, спасибо, кладу трубку и звоню кому-то еще. Алло, говорит мама, вот так сюрприз. Она права. Для меня это тоже сюрприз, думаю я; и думаю, что этого не может быть, — зачем я звоню маме, это абсолютно невероятно. Почему ты звонишь, спрашивает мама; просто так, говорю я, чтобы услышать, как у тебя дела. Хорошо, говорит мама; прекрасно, говорю я. Она желает мне веселого Рождества и все такое. Я тоже желаю ей веселого Рождества и все такое. Заходи как-нибудь, говорит она; да, говорю я. Возможно, я вру. И все равно она радуется. Сейчас у меня еще кое-какие дела, говорю я, что тоже вранье; она говорит, передавай привет своей подружке; да, говорю я. Я еще раз желаю ей веселого Рождества, чтобы уж наверняка, и кладу трубку. Я, кстати, даже сам себя раздражаю, замечаю я. У меня сейчас еще кое-какие дела, говорю я сам себе; и сам себе не верю.
56Давай поиграем, Дюк, говорю я, давай во что-нибудь поиграем. Может быть, сыграем в фильм семидесятых годов про катастрофы, говорю я потом, потому что мне нравятся краски в фильмах семидесятых годов про катастрофы. Может быть, в фильм про катастрофу самолета, думаю я, один из нас командир корабля, а другой-второй пилот, а стюардессы — стюардессы, но потом я думаю, что это ни к чему, потому что потом мы оба, скорее всего, отравимся рыбой. Нет так нет. Жаль. Мне бы так понравились краски, говорю я. Тогда давай поиграем во что-нибудь другое, говорю я, но я не знаю, слышит ли меня Дюк, — может быть, он где-то в другом месте. Ну, тогда я поиграю один, говорю я, и представляю себе, что я Фред Астер. Я танцую с Джинджер Роджерс в красивых декорациях. Джинджер улыбается. Но я совсем не умею танцевать, по крайней мере так, как нужно. Мне жаль, Джинджер, говорю я ей; она разочарована. Наверное, я должен был, по крайней мере, спускаться по качающейся красной лестнице из шоу и при этом петь, но я ведь совсем не умею петь. Жаль. Тогда давай поиграем во что-нибудь другое, говорю я.
57Счастливого Рождества, говорит Дюк и дарит мне стакан виски. Подарок на Рождество, говорит он. Хорошее виски, у Дюка всегда хорошее виски. Спасибо, говорю я. Счастливого Рождества. Я кручу телевизор, но по всем каналам показывают одну и ту же рождественскую муру. Давай чокнемся, говорит Дюк; да, говорю я и чокаюсь, за нас. Да, говорит Дюк. Ты был у родителей, спрашивает он. Да. Ну и как? Рождество как Рождество, говорю я. Тоскливо, говорит Дюк. На Рождество самый высокий уровень самоубийств; кстати, я надеюсь, ты здесь не по этому поводу; нет, говорю я. Я и сам не знаю, почему я здесь. Наверное, потому что мне скучно. Возможно. Я говорю, что с высокого моста в порту все время кто-нибудь бросается вниз, но самое смешное то, что все прыгатели с моста останавливают машины практически на одном и том же месте и проходят пешком одно и то же количество метров, чтобы потом прыгнуть практически в одном и том же месте. Я читал. Видимо, связано с психологией. Или это излучение Земли, говорит Дюк. Там следовало бы устроить парковку. Да, говорю я, это было бы практично. Всё для клиента. Дай мне сигарету. Дюк дает мне сигарету и наливает еще виски. За нас, говорит он; да, говорю я. Мы пьем и курим. Телевизор орет. Давай поиграем, говорит Дюк. Я соглашаюсь.
58Это я, Дюк, говорит Дюк мне в трубку, я могу зайти, мне скучно. А от скуки бывает рак, это же всем известно. Мы обязательно должны что-нибудь поделать, во что-нибудь поиграть, пожалуйста. Ты настойчив, говорю я; да, говорит он; я говорю, о'кей. Дюк говорит, что он зайдет, и заходит. Давай что-нибудь делать, говорит он. Он сидит рядом со мной на полу перед моим музыкальным центром и курит мою сигарету. Мы слушаем музыку, какую-то. Он говорит, скажи мне, что мне делать, потому что я должен что-то делать. Я знаю, говорю я. Да, говорит Дюк. Я тоже, говорю я, но мне ничего не приходит в голову. Сначала куда-нибудь сходим, говорю я, потому что как раз сейчас это пришло мне в голову. О'кей, говорит Дюк и встает, я на все согласен. Поведешь ты. О'кей, следуйте за мной, это я говорю Дюку, а своему переговорному устройству, на котором держу руку, я говорю, что мы пойдем пройдемся. Дюк следует за мной, и мы выходим пройтись. И потом мы сначала идем куда-нибудь. Прикрывайте меня, говорю я; да, сэр, говорит Дюк.
59Сэр, говорит мне Дюк, сэр, я теряю контроль над кораблем, в наружной обшивке пробоина. Да, говорю я, знаю. Я закуриваю сигарету, вторую даю Дюку. Последняя сигарета, спрашивает он; нет, говорю я. Я беру командование на себя, говорю я, и беру командование на себя. Прямое попадание сдвигает картину, исполнение мерзкое, думаю я; свет погас. Выводите нас отсюда, сэр, говорит Дюк. Да, говорю я и вывожу нас отсюда.
60Вы говорите с автоответчиком, говорит Сабинин автоответчик; я не говорю ничего и отключаю автоответчик, положив трубку, прежде чем он отключится сам. Собственно, никакого дела у меня и не было.
61Тогда давай во что-нибудь поиграем, Дюк, говорю я Дюку, это всегда полезно, это помогает и все такое. Наверное, говорит Дюк, я не знаю. Я не могу. Ты наверняка можешь, говорю я. Давай. Ты всё знаешь. Он ничего не говорит. Он болтается по моей кухне и вносит беспокойство, а может, дело вовсе и не в нем. Тогда давай куда-нибудь сходим, но я не знаю куда. Сходим куда-нибудь, Дюк. Да. Мы идем куда-нибудь. На улицах мрачно, зима, холодно. Пойдем на ярмарку, Дюк, я там давно не был. Да. Там и посветлее, и поярче. Много ярких огней и все такое. И люди. Здесь много людей, Дюк, говорю я. Я прав. Много людей, которые много чего едят, стоя около множества палаток. Люди съедают горы сахарной ваты и кучи сладкой выпечки, булочки с рыбой и пиво и всякую всячину на вертеле. При этом они болтаются от ларька к ларьку. Они болтаются по ярмарке по часовой стрелке. Давай болтаться против часовой стрелки, говорю я; что за ребячество, говорит Дюк; я говорю, в душе я все еще юн. Не юн, говорит он. Нет так нет, говорю я и смотрю, как едят люди. Я рад, что мне не нужно все это есть, говорю я Дюку. Да, говорит он, этой едой можно было бы накормить полдюжины малых стран Африки, хотя это бы им не помогло, потому что они все равно умирают от СПИДа. От СПИДа бывает рак, говорю я и тащу за собой Дюка — болтаться против часовой стрелки. Все так запутано. Огромные толпы непривлекательных людей двигаются нам навстречу. Некоторым навязали огромные мягкие игрушки, в основном их тащат на плечах, получается что-то вроде позорного воротника. Мягкие игрушки особенно яркие и широко улыбаются, что ни о чем не говорит, — люди тоже так делают, по крайней мере большинство. Но все такое яркое. Сразу же становится намного теплее. Яркие лавки на колесах выплевывают новые порции людей, чтобы и они могли пронзительно вопить. Пронзительно вопящие люди пронзительно вопят над нашими головами, и буквально отовсюду несется музыка. Двигаться вперед тяжело. И холодно. Давай выпьем глинтвейна или чего-нибудь в этом роде, говорю я Дюку. Когда я говорю, изо рта идет пар. Мы протискиваемся между людьми к ларьку с едой, где покупаем глинтвейн. Две порции. Руки сразу согреваются, и появляется привкус рождественского базара. Мы чокаемся, Дюк и я, и пьем просто так, ни за что. Я верчу стаканчик в руках. Надо бы завести перчатки, говорю я. В них трудно курить, говорит Дюк. Кстати. Я вытаскиваю сигареты. Глинтвейн ударяет в голову, от него расходится приятная теплота. Но это быстро проходит. Видимо, все дело в том, что сегодня я мало ел, но если посмотреть, что творится вокруг, то можно потерять аппетит навсегда. Рядом с нами у стойки едят люди. Похоже, они совсем изголодались.
Парочка пролетарского вида гордо тащит мимо нас монструозного желтого зверя, которого мужик засунул себе под мышку с таким гордым видом, как будто сам его подстрелил. А за это она превозносит его до небес. Натюрморт с Ромео и Джульеттой и желтым зверем. Мой глинтвейн остывает и становится противным. Молодые родители тащат за собой впавших в панику малышей. Группа читательниц журнала «Браво» жрет и хихикает и встает напротив нас в очередь к карусели «Сюрприз», чтобы еще разок от души повизжать. Я уже не помню, любил ли ходить сюда ребенком, говорю я Дюку. Наверное, говорит Дюк, дети любят сюда ходить. Да, говорю я, наверное. Я просто этого уже не помню. Зато я помню девочку, которая мне жутко нравилась в начальной школе, говорит Дюк, но я ей так ничего и не сказал, тогда это было невозможно. Может быть, это и есть моя единственная женщина. А я помню, как с родителями смотрел «Империя отражает удар», говорю я. Кем бы ты хотел быть, Дюк, Ханом Соло или Люком Скайуокером? Дартом Фадером, говорит Дюк; я не верю, говорю я. Зря, говорит Дюк. Давай сваливать отсюда. Я говорю, сваливать не получится. Мы должны обойти всё. Ты же знаешь. Почему, говорит Дюк, которого я тащу за собой против часовой стрелки. Потому что я упрям или все еще юн. Это что, тест Кобаяши-Нару, где нельзя выиграть, как ни старайся? Не-а, говорю я, просто еще одна разновидность трущоб, к тому же ярких и шумных. Я тут больше не могу, говорит Дюк. У тебя должен быть вид человека, который никому не уступит дорогу, тогда дорогу будут уступать тебе, говорю я и смотрю на движущийся мне навстречу людской поток с таким видом, как будто я ни за что не уступлю дорогу. Может быть, идея идти против часовой стрелки была идиотской. Людские толпы прут нам навстречу и мимо нас, а потом появляется следующая волна — бац. Из палаток противно пахнет жареным. Я не могу, говорит Дюк, он немного похож на впавшего в панику малыша. Тогда давай поиграем, Дюк, говорю я. Я понимаю его и все равно хочу поиграть. Это люди. Их очень много. Они идут навстречу. Бац. Чуть похоже на «First-Person-Shoot'em-up», думаю я. Я говорю, на самом деле все это не на самом деле, ведь это «First-Person-Shoot'em-up», Дюк. Я прав. Сейчас, когда ты это сказал, я тоже вижу, говорит Дюк и вытаскивает свое помповое ружье; зови меня Нукемом, говорит он. Нам бы следовало надеть плащи. Так и сделаем, говорю я, вытаскиваю помповое ружье из своего черного плаща и избавляю впавшего в панику малыша от мучений. Пиф, делает помповое ружье, трик-трак, делаю я и заряжаю снова. Из живота у ребенка торчит неаппетитное дерьмо, которое пачкает его стеганую курточку. Мамочка с папочкой тащат его дальше и ничего, или почти ничего, не замечают. Ах вы, мои хорошие, как долго до вас доходит. Ты должен целиться в пряничные сердечки, говорит Дюк и расстреливает пряничное сердечко на груди светловолосой бабенки. Бабенка пронзительно визжит и падает и истекает кровью. Пряничное сердечко ей больше не понадобится. Над нами верещат люди из передвижного магазина с большим количеством лампочек. Я целюсь в голову человека, несущего на плечах зверя, — бац! — и попадаю в него и в кусок зверя. Пенистые хлопья разлетаются по воздуху. Все по погоде, зима. Вокруг летят еще и куски сероватого мозга, я ошарашен: неужели у него был мозг, не похоже. Трик-трак. Зверек ухмыляется, подружка пронзительно визжит. Дюк ухмыляется в ответ и расстреливает ее — бац! Я быстро убираю одного за другим трех темнокожих подростков с жиденькими бороденками, все равно все они были на одно лицо. В третьего я попал неточно, он воет, держится за живот, из которого пытаются убежать его собственные внутренности, как крысы с тонущего корабля; он ползет к автоскутеру, потому что подростков всегда тянет к автоскутерам. Пусть ползет. Навряд ли уползет далеко. Трик-трак. Толстый пьянчужка. Трик-трак-бац. Худой пьянчужка. Трик-трак. Дюк снимает пригородную семью, полный комплект. Кстати, остальной народ в это время проворно разбегается в стороны, это я уже говорил. Много визга, но ведь они и пришли сюда, чтобы визжать. С сооружения под названием «Шейкер» до нас доносится тинейджер-чарттехно — бац, может быть, немного не в тему, но в этом есть свой шарм. Бац. Корабль тонет, говорю я. Дюк ухмыляется и расстреливает молодого человека — пусть получит удовольствие от совместного путешествия с «Шейкером». Части молодого человека со стуком падают на гондолы, которые медленно разворачиваются. Я подчеркнуто невозмутимо закуриваю две сигареты. Спасибо, говорит Дюк, и мы идем вперед, потому что все больше людей старается отойти от нас подальше; мы идем к «Шейкеру». Дюк идет рядом со мной, сигарета приклеилась в уголке рта, что должно выглядеть небрежным, так, собственно говоря, и выглядит. На «Шейкере» видят, что мы подходим; мы не похожи на людей, готовых уступить дорогу; мы приветливо дергаем за стальные скобы, за которые они держатся, чтобы не вывалиться из своих гондол. Но стальные скобы не поддаются, пока гондолы еще крутятся, это опасно. Так и до несчастья недалеко. Я поскальзываюсь на остатках кого-то, но сразу же выпрямляюсь. Дюк дарит валяющемуся внизу человеку спасительный выстрел. Я поднимаюсь по стальным ступенькам на «Шейкер», картина динамичная, развевающийся плащ хорош, это видно по Дюку. Стальные ступени рифленые, кто-то мне рассказывал, что они называются ступенями слез. Ну ладно. Трик-трак, я расстреливаю содержимое гондолы, которое при этом громко пищит. Трик-трак, трик-трак, стучит мельница на журчащем ручье. Бац. Тинейджер, красивый, как на картинке, уставился на меня и говорит «пожалуйста, пожалуйста», но я говорю, ничего не поделаешь — бац. Эту гондолу можно было бы легко использовать в качестве места действия для мыльной оперы, она бы вполне вписалась. Но теперь она скорее похожа на поле деятельности для уборщиц. Некоторые тем временем снялись с якоря и пытаются испариться, но большинству от нас не уйти. Я вижу, что на Дюка прыгает тип в куртке из искусственной кожи, — ему явно хочется погибнуть смертью героя, не в моих правилах отказывать. Бац, трик-трак, баца нет. Наверное, кончились патроны. Заряжаю. Трик-трак, бац, дзынь. Я превращаю в порошок одновременно и стекло кассы, и бабушку-кассиршу за ним. Интересный звук. Кстати, я слышу сирены. Видимо, спецотряд, если, конечно, поблизости нет сиренщика, кто знает, здесь так много всего происходит, я имею в виду звуки. Хотя и не только их. Я расстреливаю гондолу, которая хнычет особенно громко, но при этом как парализованная стоит на месте, вместо того чтобы делать ноги, — не очень мудро. В моей гондоле я капитан. Трик-трак. Дюк, кричу я Дюку, который как раз тоже кого-то расстреливает, Дюк, может быть, на сегодня хватит? Женщина с дыркой в животе, лежащая у меня на пути, говорит мне, что у нее дети. По непонятной причине я ей говорю, что взрослые не должны переходить дорогу на красный свет, если их видят дети; понятия не имею, почему я это говорю. Наверное, у меня слегка поехала крыша. Не хочу мешать женщине истекать кровью и вежливо перешагиваю через нее. Дюк, кричу я, я думаю, сюда едет полиция. Как всегда, в самый неподходящий момент, говорит Дюк. Но все путем, это тоже часть сценария. Он швыряет в лужу сигарету, догоревшую чуть ли не до фильтра, — наверное, у нее был отвратительный вкус. Трик-трак-бац. Среднестатистический человек. Дай мне сигарету, говорит Дюк. Он стоит рядом со мной. Я даю ему сигарету и при этом нечаянно задеваю тыльной стороной руки дуло, оно чертовски горячее, ай. Дюк достает зажигалку. Клак, делает его зажигалка. Мы курим и слышим приближающийся вой сирен и хиты восьмидесятых годов из колонок «Шейкера». Могло получиться и так, что нас бы расстреляли полицейские, говорю я и разглядываю кончившегося типа, свесившегося с гондолы. Всё о'кей, говорит Дюк, быть расстрелянным полицейскими — это профессиональный риск психопатов. Тут он прав, думаю я. Да, говорю я, точно. Когда я говорю, изо рта идет пар. Но теперь уже мне не очень холодно: если замерз, то физические упражнения весьма полезны. Теперь мы могли бы сходить что-нибудь выпить, замечаю я, не обязательно глинтвейн, но пиво было бы в самый раз. Эй, Дюк, говорю я, если уж нас не расстреляли полицейские, давай пойдем выпьем. Да, говорит Дюк и пускает дым и пар. Хорошая идея, так и сделаем. Здесь все равно уже мало что происходит. Он прав, те, кто не умер, ушли домой. Сирены, кстати, уже почти заглушили зонги восьмидесятых; жаль, конечно, мне они очень даже нравятся. Пойдем сейчас или подождем, спрашиваю я Дюка. Дюк думает. Давай докурим, говорит он.
