Тина Юбель - Это я, Дюк
Обзор книги Тина Юбель - Это я, Дюк
Тина Юбель
Это я, Дюк
Родителям, всем, упомянутым в книге, и тем, кто помогал мне в работе
Once I thought I found love, but then I realized I was just out of cigarettes.
Jeffrey McDaniel[1]Я Дюк, говорит Дюк. Я Дюк, а здесь полный отстой. Он подходит ко мне и закуривает. Не понимаю, Дюк, зачем ты мне это говоришь, откликаюсь я. Я и сам не понимаю, говорит он. Может быть, чтобы сделать вид, что мы с тобой общаемся, иначе совсем уж скучно. Дай пива. Я достаю ему из холодильника пиво. Зажигалкой он срывает крышку и швыряет ее в помидоры с сыром. На плите стоят три огромные миски с помидорами, фаршированными моцареллой. Если страшные бабы устраивают тусовки, то они все время подают помидоры, фаршированные моцареллой, говорит Дюк. А вот у страшных мужиков постоянно дают квашеную капусту. Такой вот вторичный половой признак. Я так и не понял, почему Дюк говорит это мне, — в конце концов, мы с ним незнакомы, а вокруг толчется достаточно другого народа. Помидоры с моцареллой лучше, чем цацики с лавашем, как было раньше, говорю я, чтобы сказать хоть что-нибудь. Это точно, откликается Дюк, цивилизация сделала шаг вперед. Лавашем с цацики кормили и у баб, и у мужиков. Дай мне сигарету. Но ты ведь уже куришь, говорю я; ну и что — это уже он. Как тебе Зоя, правда, уродина, спрашиваю я, чтобы что- то спросить. Не знаю, мы незнакомы, говорит Дюк. Кто это? Хозяйка квартиры, отвечаю я. Я просто делаю вид, что я здесь, говорит Дюк. Но уж если я делаю вид, что пришел, давай хотя бы поиграем, как будто мы молодые люди, которые развлекаются. Он чокается со мной своим пивом. Музыка слишком громкая, почему-то молодые люди все время слушают чересчур громкую музыку. Давай посмотрим, как молодежь танцует. Он выбирается из кухни, проталкиваясь мимо парней и девушек с бумажными тарелками в руках. Стоящие в коридоре курильщики предпочитают пластиковые стаканы с пивом. Я бреду следом, чтобы заняться хоть чем-нибудь. Может быть, он и прав, может, мне тоже скучно. Люди в коридоре кажутся мне знакомыми, даже те, кого я не знаю. Из большой комнаты убрана мебель, чтобы можно было танцевать. Дюк подходит к стене. Здесь музыка еще громче, сплошной драм-энд-бейс. Подхожу к Дюку. Если на квартиру напали крашеные стены, то остается их только разрушить, орет он мне прямо в ухо. Это хуже, чем плесень. Стена, к которой прислонились мы, выкрашена в темно-желтый цвет. Скажи, что ты видишь, спрашивает Дюк. Ну, вон люди, они танцуют. Отстой, говорит Дюк. Это точнее. Смотрю на знакомую девицу, она не пропускает ни одного сборища и косит под хиппи, ей кажется, что это круто. Одевается в какую-то смесь этнического и техно; она меньше ростом, чем все остальные, но ее нельзя не заметить: танцует с закрытыми глазами и раскинутыми на манер морской звезды руками, которыми шарит вокруг себя. Есть и другие экстремальные признаки. Таким образом она дает понять, что воспринимает жизнь и музыку гораздо интенсивнее, чем все остальные. Чаще всего у нее разноцветные полосы, но не всегда. Иногда волос вообще нет. Но это ведь штамп, говорю я. Я совсем не против штампов, говорит Дюк, некоторые из самых лучших моих друзей — штампы. Кроме того, ты прав. И еще она курит много марихуаны, эта вечно разноцветная деваха, говорю я. Нарки всегда танцуют очень выразительно. Смотрится неприятно. Раньше нарки к тому же постоянно слушали «Пинк Флойд». Сегодня они торчат от транемьюзик и «Дельфинов», но это одно и то же. Для наркоманов вообще характерно отсутствие критичности, говорю я Дюку, но тот меня не слушает. Я вижу девиц, говорит он, выделив звук «е». А девицы сейчас ходят, оголив живот и демонстрируя свой пупок. Он показывает на стайку голопупых девчонок. Как на ксероксе, говорит Дюк. Стандартная модель, размноженная в огромных количествах. Да еще и плохого качества. Вместо секса у них пирсинг. Эти девочки — человеческий эквивалент сыра моцарелла. А дружки их отличаются отсутствием растительности и плохо сидящей одеждой. Перед нами — очередной этап эволюции. А кто же тогда мы, спрашиваю я, только чтобы задать вопрос. Я то же самое, только без пива, а ты что-то другое, говорит Дюк и исчезает. Принеси мне пива, говорю я, полагая, что он отправился за пивом, но он так и не возвращается. Курю сигарету и смотрю па танцующих. А потом и сам танцую. Две голопупые, танцуя, трутся друг о друга. Следующий танец я пропускаю, иду на кухню выпить пива. Моцареллы не осталось, но пиво еще есть. Какие-то люди о чем-то говорят. Неразноцветиая баба с закрытым пузом подходит ко мне и заговаривает о «Стар-трек». Она торчит от Гула Дуката. А я и есть Гул Дукат, инкогнито, говорю я, но она не верит и не хочет лететь со мной в моем «шаттле» в Кардассию. Ну, нет так нет, говорю я и отхожу. К этому моменту пиво тоже закончилось, осталось только мерзкое вино, которое принесли гости, вылакавшие всё пиво. Я не доверяю принесенному гостями вину, но все равно пью. После трех пластиковых стаканчиков считаю себя достаточно пьяным, чтобы идти домой, и иду домой.
2Скучно, говорит Дюк, давай поиграем. Как будто сейчас ночь, а мы едем на машине к морю и слушаем хорошую музыку. Он сидит рядом со мной на переднем сиденье и курит. Представим себе, как будто мы очень волнуемся, говорит он. Я обгоняю микроавтобус и остаюсь на крайней полосе. С одной стороны линия сплошная, с другой — прерывистая. Как Шоссе в никуда, говорю я Дюку и показываю на дорогу. А на самом деле А7, говорит Дюк и протягивает мне банку. В банке пиво, я пью. Давай на обратном пути послушаем «Пропеллер Хедз», тогда и поедем быстрее. А у моря послушаем какие-нибудь блюзы и впадем в меланхолию. Дюк швыряет окурок в приоткрытое окно. Дорога впереди пуста, включаю дальний свет, но Дюк ворчит, что он разрушает эффект Шоссе в никуда, поэтому я снова выключаю фары. Обочины темные и плоские. Мне нравятся плоские ландшафты, говорю я Дюку, они не такие навязчивые. Навязчивые ландшафты тоже хороши, но не всегда, отвечает Дюк рассеянно. Он изучает карту, не знаю зачем — заблудиться здесь невозможно. Спрашиваю, что он там нашел. Я знаю толк в хороших книгах, говорит Дюк, мне попадалось кое-что и получше. Притормози у ближайшей заправки. У ближайшей бензоколонки останавливаюсь. Давай что-нибудь купим, говорит Дюк и первым заходит в магазин. Крадет шоколадный рогалик, покупает сигареты, пиво и идиотскую шапку. Не понимаю, зачем это, но сам покупаю пиво, просто чтоб хоть что-нибудь купить. На кассе сидит усталый мужик. С противной бородой. Из стоящей у кассы коробки с идиотскими зажигалками вытаскиваю идиотскую зажигалку. Дюк уже у двери. Напялил свою идиотскую шапку и разглядывает заправку. Встаю рядом. Мне нравится хлам, который продают на колонках, говорю я. Дурацкие наклейки, дурацкие зажигалки, дурацкие игрушки и всякое дурацкое барахло. Мелкие сувениры, говорит Дюк, все это барахло я бы назвал мелкими сувенирами. По-другому не назовешь. Мягкие игрушки и все такое. Надо было купить что-нибудь пушистое тебе на зеркало. А мне нравятся открытки, которые продаются только у скоростных шоссе, говорю я, на них изображены те места, мимо которых едешь. Да. соглашается Дюк, они хороши, если похожи на открытки семидесятых годов, особенно если вдобавок ко всему еще и разделены на четыре отдельные картинки с названием местности посередине. Кстати, мне нравятся бензоколонки «Aral». Голубенькие, так красиво. Он делает непонятный жест рукой, в которой зажата сигарета. Если бы я был планетотехником, я бы одну какую-нибудь планету целиком покрыл бензоколонками «Aral». Чтобы посмотреть, что получится. Но на этой планете всегда должна быть ночь, иначе никакого эффекта. Кстати, когда я посмотрел «Чужие-II», я сразу же захотел стать планетотехником, но пока еще из этого ничего не вышло. Кем ты будешь, когда вырастешь? Стариком, отвечаю я. Неоригинально, говорит Дюк. Но здесь все такое красивое, все голубенькое. Давай играть, как будто мы едем к морю, я поведу, говорит он и идет к машине. Садится за руль и едет так быстро, как я никогда не езжу. Предлагает мне свой шоколадный рогалик, я отказываюсь, он опускает окно и швыряет в него рогалик. Мы могли бы бороздить космические просторы, говорит Дюк. Как у Джеймса Дина. Кстати, фильм — дерьмо. Да и сама идея — тоже дерьмо, говорю я. Раньше испытывали свое мужество, а теперь тестируют воздушные подушки. В мире все меньше и меньше романтики, как и в автомобилях. Они все стали похожи на медицинские свечи. Все становится похожим на медицинские свечи, даже кассетницы теперь округлые. Мне без разницы, говорит Дюк. Давай послушаем другую музыку, что-нибудь потоскливее, и представим себе, что лежим на пляже. Он лежит рядом со мной на песке, курит и молчит. Мы слушаем музыку, говорю я, лишь бы что-нибудь сказать. Нет, говорит Дюк, мы слушаем море. Слышишь? Шлеп, говорит море. Шлеп-шлеп. Я слышу. Оно темное, море. И небо тоже. Закрываю глаза — ведь все равно в темноте ничего не видно. Я представляю себе, что я море, говорю я Дюку, но не очень большое, так, средненькое. Шумлю и заливаю пару берегов. Правда, пока еще я не знаю, здорово ли это или тоже скучно. Дюк ничего не говорит. Я слушаю море. Оно шумит. Шлеп-шлеп, говорит море. Я бы с удовольствием послушал крик чаек, но чайки то ли где-то в другом месте, то ли спят. Хорошо хоть, само море пока еще здесь и шумит в соответствии со своими обязанностями. Я слушаю. Песок холодный, из-за него на спине образуются какие-то неровности, но это ерунда. Наконец снова открываю глаза. Дюка нет. Встаю, снимаю ботинки и иду к морю. Останавливаюсь там, где оно с шумом бьется о берег. Где заканчивается море и начинается небо — не видно, потому что слишком темно. Иду вдоль берега. Море обдает мои ноги холодной водой. Надеюсь, что медузы там же, где и чайки, — ненавижу медуз, наступить на медузу очень противно. Иду навстречу ветру и слушаю, как он воет у меня в ушах. Еще один вариант шума. Ветер треплет меня со всех сторон. Море шумит. Вдалеке стоят пустые шезлонги, они похожи на одну из промерзших пингвиньих колоний, которые иногда показывают по телевизору. Говорю Дюку, что мне нравятся фильмы про животных, в них есть что-то, что навсегда утрачено, почему-то чаще всего показывают фильмы про гепардов, — но Дюка нет. У меня кружится голова, я спотыкаюсь, а потом опускаюсь на колени прямо в прибой. Штаны мокрые, а во всем остальном очень даже приятно. Вокруг меня невозмутимо шумит море. Ты решил помолиться или что, говорит Дюк. Неожиданно он оказывается в темноте совсем рядом, его лица не видно, только огонек сигареты. Не-а, просто опустился в воду и сейчас вымокну окончательно. Хорошо. Тебе тоже стоит попробовать. Дюк садится. Холодно, говорит он. Пойдем поплаваем. Я протягиваю ему руку, он помогает мне подняться. Дюк плывет рядом со мной. Из-за проклятой темноты я его почти не вижу. И волн почти не видно, замечаешь только, когда они тебя захлестывают. Они соленые. Я думаю, что стал трезвее, а может быть, и нет. Похоже на «Белую акулу», ору я Дюку, первая часть, сцена номер один. Давай играть в «Белую акулу». Ставшая классикой музыка из «Белой акулы» заглушает шум моря. Плыву к бую. Он качается на волнах. Из глубины появляется огромная акула и откусывает от меня целый кусок, но я на нее не обижаюсь, для акул это дело обычное. А потом акула вцепляется в меня и тащит под воду. Я вскрикиваю и слегка отбрыкиваюсь, ведь мне так положено. Дюк вытаскивает меня наверх. Я протестую, потому что он мешает мне тонуть, но он возражает: раз он Дэвид Хассельхофф, то ему тоже так положено. Тут уж ничего не поделаешь. Нет здесь акул, говорит Дюк, все акулы куда-то пропали. Водоросли, а может быть, и не они, задевают мое тело — забавное ощущение. Главное — нет медуз. «Водный мир» не фильм, а дерьмо, говорю я, у Кевина Костнера в «Водном мире» видны мурашки. Я теряю бдительность, в рот попадает вода, начинается кашель. Кевин Костнер нагоняет на меня тоску, кричит Дюк, — сейчас мне его не видно, наверное, уже за следующей волной. В его голосе ощущается соль. Давай играть, как будто мы плывем всё вперед и вперед, а потом выбиваемся из сил и тонем, говорит откуда-то Дюк. Это штамп, причем дурацкий, говорю я. Или я это только подумал? Не поймешь. Вокруг меня сплошной шум. Шлеп-шлеп — вот так. Это один из штампов, что-то вроде тех открыток, которые можно купить на остановках у шоссе, говорит один из нас. Поворачиваюсь и смотрю на пляж и на темные дюны: пляж светлее, чем море, его вид внушает спокойствие; только что чуть было не испугался, но страх прошел — passe, сказал бы Дюк. Теперь я его не слышу, да и не вижу, — вокруг одно сплошное море. От моря щиплет глаза. Соль, думаю я. Мысль, лишенная всякой мысли. При таком шуме легко потерять ориентировку. Поднимаю голову и смотрю на черное небо. Через меня перекатывается волна. Шлеп, говорит она. Странно все это, думаю я, и еще думаю, что слово «странно» какое-то странное. При случае нужно будет сказать об этом Дюку. Плыву к берегу. Вижу в темноте монолит из шезлонгов и пытаюсь представить, что я потерпел крушение и меня выбросило на остров Пасхи, но ничего не выходит: шезлонгам не хватает величавости, издалека они похожи разве что на кладбище животных. Выбираю волну, которая выбросит меня на берег. Волна выбрасывает меня на берег. И я лежу. Подружки моей волны перекатываются через меня. Изображаю выброшенные на берег предметы. Больше всего мне нравится быть сплавным лесом. Я выгорел на солнце, да при этом, как выясняется, еще и страшно замерз. Сзади холодный ветер, впереди — холодные волны. Кое-как встаю и спрашиваю себя, где может быть Дюк. Меня слегка покачивает. Бреду вверх по пляжу все дальше от воды и натыкаюсь на нечто — это могло бы быть моей одеждой. Одеваюсь. Потом выпиваю полбанки выдохшегося пива, которое стоит рядом. Открываю новую банку и опять пью. Сижу, обдуваемый ветром, пью и слушаю шум моря. Шлеп-шлеп, говорит море. Шумит. Дюк садится возле меня, я не слышал, как он подошел. Он мокрый и соленый. Дай мне сигарету, говорит Дюк. Где ты был, спрашиваю я. Я плыл все вперед и вперед, пока меня не оставили силы, говорит Дюк. А потом, спрашиваю я, лишь бы что-нибудь сказать. А потом я утонул, говорит Дюк и курит. Даю ему пиво и рубашку и спрашиваю, как это было. Мокро, отвечает Дюк, и солено. А ты как думал? Я не отвечаю, а смотрю на прибой. Прибой шумит. Дюк сидит рядом и курит.
