Пьер Пежю - Смех людоеда
Для Жанны плотское наслаждение — такая же простая вещь, как спелый плод, в который вгрызаешься, или купание в реке. Смотреть, как она двигается, говорит, смеется и улыбается, означает открывать для себя со сказочно прекрасной площадки разнообразие тайного женского пейзажа или заповедных территорий детства.
Жанна ест с аппетитом. Раскраснелась от вина. В ответ на мои глупые шутки и горькие сарказмы она охотно смеется, запрокидывая голову, грудь колышется, зубы сверкают.
От того ли, чем веяло в воздухе, или от близости тела Жанны, но мне хорошо как никогда. Я наконец-то сумел расслабиться в позе блаженно распростертого изваяния, опустив голову ей на колени и чувствуя ее ладонь на лбу.
Несколько дней спустя я снова у нее. Руки у меня уже не так судорожно сжаты, челюсти не так крепко стиснуты, как обычно, и моя тревога испаряется, словно влажный туман с восходом солнца. Когда я вхожу, Жанна принимает душ, стоя в старинной ванне на львиных лапах, занимающей всю ванную комнату. Она что-то говорит и смеется, с волос течет вода, голова у нее вся в пене, она перешагивает через эмалированный бортик, заворачивается в купальный халат, мокрые волосы прячет под ярко-красным полотенцем и принимается чистить овощи, попросив меня помочь, а потом с явным удовольствием стряпает еду для меня, для нас обоих.
Часом позже, сидя напротив меня за столом у открытого окна, через которое до нас доносится шум Парижа, она восхищается блюдом, которое только что приготовила.
Жизнь не перестает удивлять. Несколько дней назад я и не догадывался, что можно быть таким веселым и спокойным. Уже лето. Соединившее нас разрушительное движение выдыхается или преобразуется во что-то другое, но вместе с тем и размножается. Времена меняются. Вполне возможны всякие неожиданности.
С тех пор как я познакомился с Жанной, моя графическая деятельность в Школе изящных искусств пошла на спад. Ее яблочные пироги нравятся мне больше бутербродов с привкусом трихлорацетата… Но я уже давно не рисовал по-настоящему. В могучих волнах общих порывов плохо то, что они создают иллюзию нелепости всякого личного творения. Чрезвычайные события не отменяют понятия нормы: они устанавливают чрезвычайные нормы. Намерения у Жанны самые лучшие, но довольно-таки веселый скептицизм мешает ей полностью присоединиться ко всему, что громко о себе кричит и обольщается на свой счет… Рядом с ней я вновь испытываю потребность рисовать только для себя. Мне не терпится показать ей свои беспокойные рисунки, я жду, что она прольет какой-нибудь свет на самые темные мои композиции.
Я привожу ее в гостиницу. Мои три льва скрыты под двухметровым слоем мусора и впустую плюются чистой водой. И впервые за многие годы я вижу, что тяжелые створки сомкнуты, обычно они закреплены вдоль стен крытого подъезда, и чтобы войти, достаточно толкнуть застекленную дверь. Нам приходится звонить, подавать условный знак, чтобы Леон соблаговолил нас впустить с видом хозяина, которого осмелились потревожить. Насколько я понял, дядя очень недоволен тем, что из его гостиницы, оказавшейся в самом центре беспорядков, разбежались постояльцы, и на чем свет стоит ругает взбесившихся студентов. Впрочем, сейчас его нет, он вместе с тетей уехал из Парижа, прихватив все ценное, потому-то Леон и позволяет себе некоторые вольности.
— Вы ведь знаете, что вашей мамы нет дома, — говорит он, с неодобрительным видом оглядывая Жанну с головы до ног.
Он явно проводил время с горничной Луизеттой, которая внезапно принимается с показным усердием надраивать все, что под руку попадется, — медные ручки, зеркала, мебель красного дерева. Подойдя поближе, она говорит мне, не поднимая глаз:
— Ваша матушка такая храбрая! Каждое утро вижу, как она уходит на свою работу, туда, к «Одеону». Похоже, ее нисколько не пугают эти дикари, которые устраивают революцию. Она даже сказала нам, что разговаривает с ними! Бедняжка… У нее всегда такой печальный взгляд. Ну-да, конечно, мужа-то убили! Да, она, должно быть, очень любила вашего папу, без ума от него была! Я ее понимаю — такой красивый мужчина! И такой спокойный, такой мужественный!
— Да замолчи ты, дура старая! — вопит Леон, перебравшийся от стойки на большой диван, где он курит, положив ноги на низкий столик.
Луизетта пожимает плечами. Я уже повел было Жанну в нашу квартиру, но спохватываюсь.
— Скажите, Луизетта, вы, стало быть, часто видели моего отца?
— Ну, видела время от времени, господин Поль, когда он приезжал из Лиона и приходил к вашему дяде, своему то есть шурину…
Меня с детства убеждали в том, что отец отказывался переступать порог «Трех львов», и я продолжаю расспрашивать.
— Да, они закрывались вдвоем в кабинете, — отвечает Луизетта. — И не все шло гладко. В последние несколько раз господин Эдуард очень громко кричал.
— Хватит ворошить эти древние истории, — перебивает ее Леон.
Мне хотелось бы знать, заходил ли сюда мой отец в день своей смерти, виделся ли с моим дядей и о чем они могли говорить. Но Луизетта еще усерднее принимается натирать мебель и ворчит:
— Я почем знаю! Числа, годы — все это у меня в конце концов перепуталось. Так что я вам тут наговорила всякого — а вы не берите в голову…
— Идиотка, — повторяет Леон, — что за идиотка!
И, презрительно скривившись, выдувает сигарный дым.
Жанна стоит рядом со мной, склонив голову мне на плечо. Я не собираюсь ее во все это впутывать. Но ведь я отчетливо помню тот последний вечер в Лионе, когда папа, раньше обычного вернувшись из типографии, объявил нам: «Завтра мне надо ехать в Париж. Уезжаю очень рано, в шесть…» Мама нисколько не удивилась и ни о чем не спросила. Естественная сдержанность, давняя привычка, оставшаяся от подпольной деятельности. В мирное время! Война закончилась больше двенадцати лет назад!
Тогда в Лионе любому ребенку моего возраста совершенно ясно было, что мы живем в мирное время. Когда мы разговаривали с друзьями, будущее казалось полным обещаний, а множество мелких достижений, мелких шажков вперед что ни день приводили нас в изумление и восхищение. Но у нас, в семье Марло, жива была память о войне. Мои родители часто и таинственно о ней упоминали.
О старых боевых товарищах они говорили, называя их только боевыми кличками. Имена и прозвища более подлинные, чем те, что в документах. Множество следов тех времен хранились в глубине шкафов, кипы подпольных газет и пожелтевших листовок. Мне случалось находить в каком-нибудь ящике продовольственные карточки, а однажды я откопал зарытый среди тряпок пистолет. Он был щедро смазан и готов к работе. Один, в тихой квартире, я вскидывал его и целился в воображаемых нацистов или коллаборационистов.
Именно о таких вещах мне хотелось бы рассказать Жанне, словно ее солнечное здоровье могло рассеять их ночную сторону. Но и Клара оставалась для нас слишком темным предметом. Неназванная Клара. Призрачная Клара.
Я в нерешительности, сомнениях, смятении. Одного только присутствия Жанны почти достаточно, чтобы убедить меня в том, что жить — легко и очень просто, что счастье может расти, как трава, здесь и теперь, что нет никаких причин драться и биться, что война далека, что война закончена.
Вернувшись домой, мама знакомится с Жанной. Я слышу, как они болтают в соседней комнате, будто давным-давно знакомы, а я с тревожным удовольствием возвращаюсь к своим большим листам.
Поскольку Жанна ночью дежурит в больнице, я решаю зайти посмотреть, что делается в Школе. По дороге встречаю Максима, он спрашивает, что со мной случилось. Сам он невообразимо изменился за несколько недель. Еще больше отощал, на лице печать усталости, вид заговорщический. Оглушая меня непрерывным потоком отвлеченных и малопонятных соображений, он поглядывает на меня насмешливо и подозрительно. Говорит о необходимости «выбрать свой лагерь», о существовании «объективного врага» и о том, что надо «прибегнуть к насилию».
— Видишь ли, старина Филип, мы очень далеко ушли от философских тонкостей нашего дорогого Господина К. Надеюсь, ты все же не застрял на туманных разглагольствованиях Кунца! Тогда он производил на нас впечатление, но он всего-навсего преподаватель философии, эстет! Забьется в свое мелкобуржуазное кресло и пичкает молодые умы мелкобуржуазными идеями!
Максим закусил удила, но я довольно вяло защищаю бывшего наставника, которому всегда инстинктивно не очень-то доверял. По другим причинам.
— Но это не мешает нашему Господину К. являться порыскать на театре боевых действий. И, разумеется, выбирать болевые точки! Должно быть, воздух эпохи хочет вдохнуть. Чистое любопытство индивидуалиста. Ищет, наверное, молодого вина, чтобы влить в свои ветхие мехи!
— Ты его видел?
— Да. Не далее как вчера и совсем близко отсюда. С ним была эта девушка, ну, помнишь, твоя немецкая подружка? Клара, верно? Тоже любительница подсматривать, фотографировала все подряд и что попало…
