Павел Шестаков - Всего четверть века
— Блистает красотой, — заверил Игорь.
— А вы почему в кулуарах? По-английски? Портвейн в мужской компании? Кстати, прекрасный анекдот. Два алкаша в тёмном подъезде. Один спрашивает другого: «А что мы пили?» — «Нормально, за руб-две». — «Подумать только! А как пошёл хорошо. Я думал, за руб-семь!»
Все засмеялись кроме Сергея.
— Зачем ты это рассказал? Ведь ты писатель, а рассказываешь пошлости! Чехов ненавидел пошлость.
— Что это он, ребята? — спросил Дима удивлённо. — На людей бросается.
— Суров он сегодня, — сказал Игорь.
— Но несправедлив.
Дима одёрнул свой кожаный пиджак и провёл расчёской по волосам.
— Пойду лучше к девушке.
— Чао!
Сергей закрыл за ним дверь.
— Здесь, в шкафу письма. Письма женщины, которая меня любит. Я для этого и привёл вас сюда.
Он подставил стул, взобрался на него и начал снимать книги с верхней полки.
— Держите. Держите.
Мы взяли по паре томов.
За книгами у стенки шкафа рядами стояли конверты, много конвертов. Сергей сгрёб их в пачку и спрыгнул на ковёр, прижимая письма к груди.
— Вот! Возьмите любое. Читайте!
— А нужно ли? — спросил Игорь.
— Нужно. Чтобы вы поняли, что между людьми могут быть и человеческие отношения. Не постельные, не корыстные, не взаимопоедание, а человеческие!
— Стоит ли? — повторил Игорь. — Может быть, лучше не читать? Ведь это тебе писали, а не нам. Сергей стоял молча, протягивая нам письма.
Игорь взял пачку и положил на стол.
— Мы пойдём, а ты успокойся.
— Нет! Вы должны прочитать. Хотя бы одно письмо. Любое. Я сам прочитаю.
Он взял верхний конверт.
Письмо было на листке из обычной ученической тетрадки, с дырочками от скрепок на сгибе. Сергей покрутил листок в руках, поднёс к глазам и опустил:
— Сам не могу.
— И не нужно, — сказал Игорь. — Мы пойдём.
— Я не могу оставаться один.
— Хорошо, я с тобой посижу, — предложил я.
Игорь вышел.
Сергей сник, присел к столу и начал механически перебирать конверты.
— Опять не так… опять. Всю жизнь не так. А хочется как лучше. До старости не научился. Но хоть ей я жизнь не испортил. Помнишь, она встречала с нами Новый год? Давно. Лет пятнадцать. Она совсем молоденькая была. Студентка первого курса. Случайно к нам попала…
Я вспомнил, как Серёжка беспомощно прижимал её руки к своему галстуку, а она сказала: «Вы очень хороший человек…»
И как Лида вошла и вынула её руки из рук Сергея.
А оказалось, не вынула.
— Она учительницей стала. В Сибири. У нас с ней ничего не было, кроме писем. Только письма, одни письма. Но это моя настоящая жизнь. Прочитай всё-таки.
Я взял письмо.
«Дорогой Сергей Николаевич!
Как плохо жить на свете без Ваших писем. Каждое из них я жду в отчаянье, что не получу его, каждое для меня больше, чем праздник, бесценный и удивительный дар судьбы. У меня нет слов, чтобы выразить Вам горячую благодарность за то, что Вы есть, за то, что Вы чудесный и удивительный человек. Вы для меня звезда, Вы для меня море, чуткое и нежное, огромное и величественное».
Я прервался и посмотрел на Сергея.
Он мотнул головой.
— Читай, читай.
«Но разве можно взять себе море? И разве можно не тосковать по морю, не стремиться к нему? Хотя море бывает не только ласковым и сияющим, оно бывает и грозным и злым… Но от этого оно ещё краше и дороже. Разве мы спрашиваем, можно ли прощать море? Море не бывает без бурь. Всё, что оно несёт нам, прекрасно.
Я очень хорошо понимаю Вас. Именно поэтому мне не надо объяснять, почему „нам нельзя встретиться на юге“. Я поражаюсь доброте и чуткости Вашего сердца. Милый, хороший человек! Мне так понятно, „как трудно под одной крышей, когда порвались нити духовного общения“. Но во сто крат труднее обкрадывать, строить своё счастье на беде другого, пусть даже ставшего чужим человека».
Читая эти чётко, убеждённо написанные строчки, я невольно вспомнил Ивана Михайловича. И он, и эта женщина совсем иначе видели людей, которых я знал всю жизнь. Кто же из нас заблуждался? Они, смотревшие издалека, или мы, глядевшие в упор, лицом к лицу? Кто прав? А может быть, никто, потому что многолик человек. Не как двуликий Янус, а как часть самой природы, где одному подавай солнышко, а другой считает, что нет лучше плохой погоды…
Одно было несомненно: она его любила так, как ни Вера, ни Лида не любили.
И я сказал:
— Это настоящая любовь.
Сергей усмехнулся грустно.
— Ты не мог представить, что найдётся человек, который может полюбить меня по-настоящему?
— Брось, Серёжка. Я о другом. Неужели вы так никогда и не встретились?
— Никогда.
Я опустил глаза на листок.
«В голове у меня рой безумных мыслей. Кажется, я готова перечеркнуть всё написанное и закричать: хочу видеть Вас, а там всё равно, что будет!»
— Никогда? Но почему?
— Неужели ты не понимаешь? Читай дальше.
«Но как бы я безумно ни мечтала о встрече с Вами, мои муки светлы, чувство огромной благодарности, постоянной радости, что Вы живёте на этой земле, что я всегда, ежеминутно могу думать о Вас, скрадывает все мои горести, смягчает горечь минут, когда я ясно вижу всю тщетность своих мечтаний.
Живите спокойно и знайте, что я никогда не нарушу Вашу исполненную благородного долга жизнь, но я всегда, всегда буду с Вами, где бы я ни находилась и где бы ни были Вы. В мою жизнь Вы вошли навсегда, до последнего её часа».
— Ну, понял? — спросил Сергей.
— Нет.
— Да что тут понимать! Ведь я море… Но не то, что писал Айвазовский. Я современное море, в которое сливают мазут, выбрасывают корабельный хлам, испражняются курортники. Вот какое я море. Море, к которому лучше не приближаться. Я спас её от разочарования.
— По-моему, просто струсил.
— Я спас её, — повторил Сергей упрямо. — Её мучения остались светлыми. Лучше чистые воспоминания, чем грязное море.
— Воспоминания?
— Конечно. Всё давно завершилось. Это было счастье, настоящее счастье, подарок судьбы, а счастье вечным не бывает. Всегда счастливы только идиоты.
— Как же это кончилось?
Он опустил голову.
— Понимаешь, я стал бояться. Не трусить, а бояться. Она видела меня человеком гораздо лучшим, чем я есть. Я не мог пользоваться тем, чего не заслужил. В конце концов, это тоже становится обманом.
— И что же?
— Я писал ей о себе.
— Самоуничижительные излияния?
— Правду писал.
— И она поверила?
— Нет. Женщины склонны видеть мир по-своему.
— Ну, и что дальше?
— Тогда я развеял иллюзии. Стал вести себя как все. Реже писать. И иначе.
— То есть сделал вид, что разлюбил?
— Если хочешь. А что оставалось делать?
— И… убедил?
— Посмотри сам. Вот её последнее письмо.
И хотя письма перемешались, Сергей настолько хорошо знал их, что без труда нашёл нужный конверт.
Это письмо было не на тетрадном листке, а на большом белом и плотном, и написано без помарок. Видно, ему предшествовал черновик…
«Я имела неосторожность за несколько часов нашего короткого знакомства увидеть в Вас то, чего не видела ни в ком и никогда, может быть, то, что далеко не все способны увидеть в Вас.
Один раз в жизни мне повезло… Простите, не то слово. Один раз в жизни солнце пробилось сквозь тучи и заглянуло мне в сердце, и там я увидела Вас, как никому, наверно, не дано видеть. Я буду вечно благодарна судьбе за это чудное мгновенье, продлившееся годы. Но солнце не может светить одному человеку, и оно уходит, оно уже далеко, и на душу спускается прохлада, вечный холод. Это естественно и всё-таки ужасно! Я не хочу заката, не хочу тьмы! Неужели птицы и звёзды, и ветер, и листья на деревьях не сказали Вам, как немного мне нужно, чтобы продлился день? Всего лишь немногие строчки в ответ на самое искреннее, пусть даже ненужное Вам чувство?
Поверьте, мне хватило бы и этого, но сейчас, когда я пишу Вам последнее письмо, я не могу быть неискренней. Я всегда свято уважала Ваше чувство долга перед детьми, перед женщиной, с которой Вы связали свою судьбу. И всё-таки…
Не бывает ли так, что долг служит нам укрытием от жизненных бурь? Ведь жизнь есть жизнь, она многого требует, но так мало даёт. К тому же она безумно коротка. Правы ли мы в нашем самом благородном аскетизме? Не совершаем ли преступлений против самих себя? Долг есть долг, но всегда ли человек долга — герой? А не премудрый пескарь?
Прости, я, кажется, обезумела… Повторяю, это моё последнее письмо. И всё-таки… с 28-го у меня отпуск, муж уезжает в санаторий 26-го. Месяц я буду одна. Буду ждать… Не знаю, чего…»
— Ты, конечно, не поехал?
— Нет.
— И не писал больше?
— Нет.
Я вздохнул.
— Премудрый пескарь? — спросил Сергей с вызовом.
Что я мог сказать? Но он принял моё молчание за осуждение.
