Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы
Я плохо, на самом деле, помню, о чем мы говорили тогда — но, блин!! Какой-то смысл был же во всем этом! Ну не могло же совсем не быть смысла, а, ангелы? Или у вас опять хереса нету на Курском?! Почему всегда так — «вымя есть, а хереса — нету»? Если бы плагиат! Все прочувствовано, и никто не смеет… Но к черту.
Я решила уже не пить водку, пытаясь сохранить очарование, блин, для подкрадывающейся ночи, хотя… a-у!! Эй!! Кто-нибудь!!! Отзовитесь, выслушайте, поймите и не смейтесь: мой типа возлюбленный не был даже десятым; я много раз испытывала эти чувства — как взаимные, так и не очень, много раз слышала признания и всю эту байду, сопровождающую гнусное слово «соитие», и все же… На тот момент моей истории, — несколько мужчин, работ, джинсов назад, — это была одна из лучших темнот, опускавшихся на пьяную землю — и после этого никто не смеет говорить мне, что кожа — не душа: я просто никогда ему не поверю…
Там, у очень дальневосточного человека, я сказала своему возлюбленному что-то совсем уж жуткое: «Свет звезд каплями льется в незашторенность». Что бы вы сказали, если бы девушка, ваша голая и почти протрезвевшая девушка, на чужой кухне на полу так бы вот запела? Правильно, не знаете. Он тоже не знал — он только как будто вдавливал меня глазами вниз, заставляя подчиняться. Он был груб и ласков одновременно — что-то первобытное, звериное, и вместе с тем, беззащитно-печальное и человечное, жило в нем. Я представляла себя качающейся на волнах. Там, на них-то, и жила спрятанная под тонкой кожей моя anima — и именно она проливалась возле нас; и я смущалась и краснела — будто впервые; и он не притворялся тогда, запутавшись в моем теле, ища под кожей — душу. И я снова сказала это — первой, уже под душем, мокрая и счастливая; а он замотал головой, испугавшись, растерявшись, расстроившись… И звезды погасли: рассвело, как всегда, не вовремя…
Наутро в комнате очень дальневосточного человека себя обнаружила русская дивачка: та самая, что станет совсем скоро гадать по И-Цзину и тешиться тем, что, в общем-то, «благоприятна стойкость». Та, что услышит от самой себя неожиданно-грубое и не удивится: «Хочется нассать самой себе на голову». Та, которая никогда не сможет объяснить себе — и только себе — какого такого мая она когда-то любила его… Типа.
Письмо третье
Никакое, также в виде файла
Эй, привет!
Как оно? Жизнь — это не жизнь, а смешное паскудство. Я не знаю, куда еще занесет меня; не знаю, с кем стану пить и спать завтра; я даже не спрашиваю, сбылась ли твоя мечта, ведь по слухам — сбылась! — я говорю тебе: Эня хочет уехать. Быть может, даже совсем. Эня знает много историй — ей есть, о чем рассказать калифу. Только всегда приходит тысяча первая ночь, и история заканчивается.
Чудовище! Я ушла от «второго», «третьего» и так далее. Я больше не могу-так. Кто знает, как на самом деле — надо и как на самом деле — мочь? Я всю жизнь пыталась найти какую-то несуществующую любовь, заменяя ее сахарином: всегда преследовало ощущение неправды… и голода. Тебе знакомо? А живу теперь на Мясницкой. Боже, сколько лет я мечтала о таком! И вот, получив желаемое, понимаю, что это совсем не то, о чем нужно было мечтать… Идиот, если б ты знал, как я тебя ненавижу, если б ты только знал! Что делать мне, что мне делать? Что сделать — мне? Может быть, вот именно ты и знаешь? Моя электронная книжка рябит телефонами — но почему я не могу ни в чей номер заорать черными цифрами, маскирующими плохо решенное уравнение, что я удавиться готова в этой огромной квартире? Что я даже собаку завести не могу, потому что постоянно приходится летать? Если б ты только знал, как я боюсь самолетов! Каждый раз дрожу — никакой Венеции не захочется! Впрочем, все поездки исключительно по работе, отдыхаю только в Оптиной Пустыни, милостиво оставленной «вторым»… Я все еще не уродина, и все еще скоро Новый год. Тебе не кажется, что их стало больше? И чаще? И дней рождений? Я как-то так вдруг разучилась радоваться; только не думай, что ною — нет, Эня не плачет, Эня не плачет, не плачет; Эня знает, что глупо искать смысл в любви-тем более, в любви к тебе. Хотя, может, ты изменился? Или спился? Интересно, мы увидимся? Неужели ты тогда ни черта не понимал? Неужели ты ничего не понимаешь? Я — посмейся! — немного устала жить… Звучит как в бульварном романе, правда? Знаешь, все эти вечера по обкурке «не вдвоем» — от тоски. Дивачка сегодня, как ни странно, перезвонила; я не пригласила — не уверена, что смогу полюбить, а без любви это всегда скотство. Слушай, зачем мы вообще встретились? Я не буду, не буду, я больше никогда не буду о тебе думать… о тебе может думать только ТА Эня, уже-не-я…»
Мы на Преображенке. Сто первый дубль. Очень дальневосточный человек не подходит к телефону. В девять вечера моя подруга все-таки одалживает мне ключи; от избытка чувств или гормонов я забываю их на столике, и мы с типа возлюбленным не попадаем в дверь.
— А может, домой? — неуверенно отзывается он голосом из параллельного мира.
— Ты сам-то веришь в это?
Он прищуривается, и мы, словив тачку, едем назад за ключами. Там, где я их забыла, меня встречают иронично-беззлобно: «Да ты вся светишься!»
Я пулей вылетаю из подъезда, крепко сжимая в ладонях искомое; мы снова ловим тачку; мы мчимся, чтоб… да, вот просто — ЧТОБ.
А в квартире, где до двенадцати ночи есть еще часа полтора на суку-любовь, я сажусь к нему на колени, но стул, шатаясь, не удерживается на четырех ножках и, цепляясь за подоконник, уже рушится — и мы рушимся вместе с ним, надламывая заодно карниз и сминая гардины; «никого не будет в доме, кроме сумерек…»
Но нам не жаль этого чужого стула, за который придется оправдываться. Мы включаем Garbage. Мы — две сросшиеся на полу кожи; в каждой коже змеится своя anima. Я не знаю, кто мы в тот момент — не знает и он; нам так хорошо друг с другом, как не было уже лет тысячу.
В полночь возвращается подруга с бойфрендом; через полгода он позвонит ей и скажет, что заболел сифилисом, и не она ли его заразила? Анализы подруги окажутся отрицательными.
Но тогда они еще, типа, любят друг друга, и мы вчетвером скорбно смотрим на то, что было еще недавно — стулом, и меня душит смех, и я еле сдерживаюсь, не сдерживаясь — ночью и утром.
Снова пятница; по субботам я имела тогда клиническую неосторожность работать.
…Мы доезжаем вместе до «Третьяковской» и выходим глотнуть пива. Обнимаем друг друга и бутылки. На нас оборачиваются; нам смешно.
Хорошо, что станцию, где находится работка, нельзя проехать, даже проспав: она конечная. Как всегда, ничего не обещая, и ни о чем не договариваясь, мы расстаемся.
Письмо четвертое
Типа удаленного файла
Привет-привет!
Как оно? А я вот думаю — стоит ли шить белое или как? Теперь все «по-взрослому»…
А у него глаза, как у Ричарда Гира, — такие же совершенно; я всегда любила Ричарда Гира, ты знаешь…
А помнишь, как тебе влили в вино жуткую дозу клофелина, и ты, проснувшись, стал орать, что ничего не видишь, ну, совсем ничего? Мы все перепугались, а ты добавил, что у тебя и слюны-то во рту нет… Как мы тебя тогда отпаивали водой! Ведра два, это точно! Клофелина можно ведь не больше двух капель на бутылку! Откачали…
… нет ничего страшного в том, что мы с тобой уже никогда не…
…аты не умирай; все-таки отчего-то приятно осознавать, что ты жив — только и всего. Что ты — где-то.
Со мной давным-давно все в порядке-я бросила пить, и даже почти бросила страдать дурью. Я люблю этого человека совершенно не так, как когда-то — тебя; я не хочу прыгать из-за него с балкона; он дает мне то, чего никогда не мог дать ты — взаимность.
Знаешь, я больше тебе ничего не скажу, ты ведь не заслужил ни полслога; достаточно того, что когда-то я, дура, просто любила тебя, вот и все, с кем не бывает?
Без названия
Хоронили, как водится, всей толпой. Водки, конечно, море, хоть залейся, вот и заливались: кто — навзрыд, а кто — так, по-тихому. А гроб, когда по лестнице-то несли, углом за перила зацепился, да и наклонился: удержать не смогли, и она будто бы встала, покачнулась, как живая; все аж ахнули, креститься начали. Я-то там случайно оказался — сосед я. Ну, помочь попросили, отказать не мог. А как ту историю услышал… Отведи господь!
Девчонка молодая совсем, лицо такое заостренное, тихое какое-то лицо — на фотографии другая совсем: глаза с чертенятами, аж горят, рот — будто рассмеется над тобой сейчас.
Ладно. Не судить. На улицу как вынесли, а там жара-то страшная, и пух еще этот летит, а цветов столько, что людей за ними не видно…
И вот, смотрю: парень один как будто боком стоит, ни к кому не подходит, курит, кулак сжал: так никому слова и не сказал: думаю, может из-за него? А может, и нет — всякое с людьми на похоронах бывает.
