Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2013)
Только одного ты долго не знала: почему же, когда Юрочка одолел их, вовсе не прикладывая усилий, когда через двадцать лет перед ним вдруг стали стелиться, почтительно трогать за локоть, подсовывать газетные вырезки с хвалами ему — кудеснику реставрации, певцу земли родной, воплощенному мужеству, вечному труженику («я не знал, Люша, — он задыхался от гогота, — что люблю читать надписи на заборах!» — но ты складывала газеты в папку — пригодятся), когда латунный орденочек ввинтили в пиджак по случаю какого-то-летия Союза архитекторов, когда вернулся в город (последний день августа, воскресенье, формально еще в отпуске, 1968-го), когда отцы (вероятно, не стервецы) города боярским жестом распахивали двери парадного, квартиры, столовой, кабинета — «Дорогой Юрий Павлович, надеемся...», когда подписали приказ на должность главного реставратора, даже подчистили цифирь в жалованье, чтоб пожирнее, — почему тогда ему оставалось три только месяца?
И ведь сердце не напоминало. Вот почему ты не отвезла его к московским врачам. Из Пскова, куда он примчался! Разве можно уехать, если ждал двадцать лет?
Мы, в самом деле, все — и ты тоже — глупые. И не скажешь — ладно — не скажешь — пройдет. Но когда лет через восемь ты сидела (а что — отказаться? умасливать надо — боролась за музей Юрочки) на глуполетии архитекторов (прицепила его брошь с русалкой — потому что знала, так упросил бы Юрочка), между выступлением Тефякина (заслуженный, автор заводища, который харкает дымом над Псковом) и Маечки Дроговоз (при жизни Сокольского она громко спрашивала — «Не пойму, на чем держится его репутация?» — а теперь скандировала с трибуны — «Наши наставники... Учителя... Наши сохранители... Мы должны школьников воспитывать на примере Юрия Павловича...») — ты услышала его голос. Нет, какое — показалось! Услышала ясно, только фразу, теплый шепот — «...ты что, птаха, думаешь, что пятьсот лет жить мне надо? А тут работы на тысячу...»
Ты потом научилась ходить по городу снова так, как с ним. Башня-толстуха, щеки бойниц, перси-груди стены (стала тихо смеяться, когда подумала, что было бы, если бы идущие рядом пятнадцатилетки угадали, старушенция, твои мысли), Жабья лавица, церковь Николы с Усохи, пеликаны отца...
Так ведь, Люша, собьешься со счета в счастливых днях.
[1] Курносый (букв. трубой) (фр.) .
Стихи с эпиграфами
Пурин Алексей Арнольдович родился в 1955 году. Выпускник Ленинградского технологического института. Поэт, эссеист, переводчик. Автор нескольких лирических сборников. Заведующий отделом поэзии журнала «Звезда». Живет в Санкт-Петербурге.
* *
*
Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы…
Батюшков
Ты пробуждаешься, о Байя, — Бог
с тобою, Байя!
Не всякий бог восстать из гроба смог —
и Байя не любая.
Тайфун, землетрясение, волкан
(Неаполя, к примеру) —
а ничего! Лишь пасмурный сафьян,
дурманящий триеру.
Иль это яхта русских богачей?..
Пусть Бог не выдал,
но не смущает взор уже ничей
твой утлый идол.
И честные патриции, увы,
не понаедут к маю
из Рима, не сносивши головы,
в целительную Байю…
Дремотное баюканье олив,
благоуханье рая…
Но Время, и богов испепелив,
течет, играя.
Субстанции властительнее нет,
неумолимей, неу-
ловимей! Твоему, поэт,
Оно сродни напеву.
* *
*
Такая драма случилась с Анненским-поэтом. Дай бог, чтобы его судьба как человека была иная. Но драма, развернутая в его поэзии, останавливается на ужасе — перед бессмысленным кривлянием жизни и бессмысленным смрадом смерти. Это — ужас двух зеркал, отражающих пустоту друг друга.
Владислав Ходасевич
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.
Георгий Иванов
Друг друга отражают зеркала —
житейский чад и мерзость разложенья.
И остается разве что зола
стихов в конце земного униженья.
А музыка потом спалит других.
Мы для нее, играющей, — поленья.
Иван Ильич, достигший просветленья,
мне дорог меньше строчек дорогих.
И ты, беглец парижский, на чердак
заброшенный и в зеркало глядящий
в предощущенье смерти предстоящей,
не думай: в Царском было точно так.
Живи пока. Но свой язык змеиный
умерь, а лучше спрячь его навек.
Не, как поэт, умри — как человек…
Грядет закат, закат холодно-дынный .
Альпы
Ессе Г. Гессе
1
Великие немецкие могилы —
в немом снегу: у мелоса нет силы
вдыхать небес остуженный азот.
От Монтаньолы до престола Бога
безропотна кремнистая дорога,
ведущая пургу через Мюзот.
Гельвеция! Игра стеклянных бус!
Здесь заключен мучительный союз
глубоководных Муз с сынами века —
заложниками сна. И холодна
почти бескислородная страна,
построенная не для человека.
Но изумлюсь: простак Иоахим
в Давосе жил и воздухом сухим
дышал упруго — яблоко из плоти, —
столь ощутим, что нет тоски сильней —
с ним встретиться... пусть — в сонмище теней,
в голубизне, в ослепшей позолоте...
Х вала тебе, Волшебная гора
Е вропы, где прохлада и жара
С оединились! Разума и чувства
С оюз ненарушим среди высот
Е динственно возможного искусства.
М ы пишем не для женщин и красот,
А для пространства внутримирового,
Н о не дано трехкоренное Слово
Н ам, вне себя, понять: Weltinnenraum.
Р едеет речь живыми небесами
И ных времен. Альпийскими лесами —
Ль няным плащем — покрыт всемирный храм,
К рупчатой солью гибельных морозов.
Е жевой рукавицей стоеросов
он — и повернут внутрь, к Иным Мирам.
2
Элизийский роман о Швейцарии горной,
ледяной безвоздушный Давос,
мы проходим тропой синтаксически-торной,
словно впавшие в анабиоз.
Нас ведет восхитительный старец — с сигарой,
улыбающийся, как дитя, —
добрый бюргер, ганзейский союз с Ниагарой
Темноты заключивший шутя...
В царстве мертвого мы слюдяного ландшафта.
И хитрец молодой среди нас.
Группа праздных гуляк. Сеттембрини и Нафта —
правда в профиль и правда анфас.
А еще — простоватый румяный вояка,
странно схожий с другим молодцом,
прогремевшим в бродячей России двояко-
