Эм Вельк - Рассказы (сборник)
Но мы мало что знаем о той справедливости, которая хоть и рождается вместе с нами, но решающий закон которой, ведающий жизнью и смертью, любовью и ненавистью, все-таки изменчив в сознании народа, а стало быть, и в сознании отдельной личности. Генрих Грасман вернулся в Хольтенроде и за разговорами о своих судных днях — вторым он считал ночь возле ямы, третьим — судебный процесс — постепенно выработал новую линию поведения, поведения человека веселого, трудолюбивого и весьма энергичного. Трудясь сначала рабочим, а потом десятником на крупных мелиоративных работах, он вновь стал на ноги, приобрел в окраинном поселке небольшой дом и в один прекрасный день перевез к себе жену и сына. И только изредка, бывало, кто-нибудь заводил речь о его новых свойствах — о суровом, почти жестоком отношении к людям, которое весьма походило на человеконенавистничество, и о его алчности.
Покамест прошлой зимой не забрезжил ему новый, последний в его жизни судный день. Ночью на шоссе его сбил автомобиль, при этом водитель, как показал он сам, ничего даже не заметил. Серьезных повреждений у Грасмана не было, но встать он не мог, и его чуть было не переехала следующая машина. Когда он закричал и замахал руками, шофер остановил машину, вышел, вернулся на несколько шагов назад, но потом снова сел за руль и укатил, полагая, что он и есть виновник несчастного случая. Позднее Грасмана нашел и подобрал какой-то крестьянин. Генрих Грасман рассказал ему о происшествии, не жалуясь на поведение второго водителя. Однако крестьянин донес властям, водителя разыскали и привлекли к суду, сначала за бегство с места происшествия, а затем, когда потерпевший разъяснил, как было дело, за неоказание помощи, за что он и был осужден, хотя Генрих Грасман в качестве свидетеля всячески старался, к удивлению судей, его обелить. Но свидетель становился все молчаливей по мере того, как в пламенных речах прокурора и председателя суда, обращенных к обвиняемому и к свидетелям, речах, где говорилось о нравственном долге человека оказывать помощь другому, независимо от того, в состоянии он это сделать или нет, вырисовывалось спокойно-укоризненное лицо Человечности, проявляющей себя в единении народа, и лицо это все больше приобретало черты истинного человеколюбия, которое соприкосновенно вечности, когда мы способны преодолеть оскорбленное чувство собственной правоты. Генрих Грасман вышел из суда встревоженный и за несколько недель, сам того не желая, вновь превратился в существо, которое являл собою прежде, в бытность садовником. Когда он оказался не в силах подчинить это существо задачам своей новой жизни и, как неодобрительно выразился его работодатель, «ослабил свою деловую напористость», то уклонился от последнего решения и бежал из жизни. В несколько бессвязном письме, адресованном старшине суда присяжных, много лет назад его оправдавшего, Грасман обосновал необходимость этого шага, не впадая в слезливое раскаяние по поводу тогдашнего своего поступка.
Возможно, его ум с младенчества не был нормальным в том смысле, какой люди привыкли вкладывать в это слово. Однако стоящие за нами силы охотно обнаруживают себя в таких слабых натурах. Если бы то же происходило с нами, сильными и нормальными, мы не были бы столь различны в наших чувствах, мыслях и поступках, касающихся справедливости.
Пылающий идол
Это было в одном из больших городов Западной Германии. Меня заинтересовал плакат. «Христос проходит сквозь наше время» — было написано на нем, больше ничего. Лекцию читал учитель истории, удалившийся от дел пастор. «Ну кто же станет ходить на такие лекции, — спрашивал я себя, — и о чем там может идти речь?»
Пришли добрых пятьсот человек — три четверти из них женщины — и вовсе не пожилые или старики, нет, молодые тоже. Церковь могла бы быть довольна, потому что все сидящие здесь испытывали тревогу, страх перед жизнью, это были страждущие, ищущие чего-то люди. Церковь могла бы радоваться, потому что все сидящие здесь хотели в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году встретить Христа или хотя бы его живое воплощение: действенную любовь к людям.
Оратор, серьезный человек лет шестидесяти, разделил свое выступление на две части: «От фанатизма к вере — от веры к знанию!» По его словам, фанатизм идет от языческого поклонения богам: фанатизм — это страх перед богами и жрецами, это — войны за веру, инквизиционные суды и сожжение ведьм, то есть любая фанатическая приверженность мертвым догмам. Оратор поведал о некоторых ужасных заблуждениях, которым человечество все снова и снова поддается на протяжении целых столетий, и необычайно долго распространялся о человеческих жертвах, из коих он выделял добровольные, в глубоком ослеплении принесенные жертвы.
Он стремился — и это было видно — всколыхнуть самые сокровенные чувства своих слушателей, и ему это удалось, особенно у женщин, когда на примере поклонения Молоху он показал, до какого фанатизма способен дойти человек, даже мать — самое прекрасное творение природы, — если, она находится в плену религиозного ослепления.
— Мы должны об этом говорить, — выкрикивал он, — чтобы суметь представить себе это! Мы должны представить себе это, чтобы содрогнуться при мысли, как сильно еще тяготеет над нами тьма!
Представьте себе огромную глиняную полую фигуру с простертыми вперед руками, пылающую от жаркого огня, разведенного жрецами! А матери спешат сюда, теснят друг друга, чтобы положить своих первенцев живыми в пылающие руки чудовищного бога! Заметьте: не власть имущие похитили у них детей, чтобы предать огню, нет, матери сами принесли их сюда и чувствовали себя благословленными, если их дитя было принято в жертву. А зачем? Для чего? Потому что матери и отцы воображали, будто обеспечивают этим богатство и счастье своему дому, потому что такой обычай когда-то был установлен и удобен их владыкам. Сотни матерей, тысячи, десятки тысяч все из года в год приносили сюда своих сыновей-первенцев и жаждали сжечь их живыми ради мнимого благополучия семьи и народа и потому, что так было всегда. А проповедовали это все-таки жрецы Молоха! И не только на ханаанской земле!
Оратор описывал ужас этого культа и безумие людей так убедительно, что, когда он умолк, по залу прокатился громкий стон; но возникло еще и удивление и фарисейское удовлетворение, потому что нечто подобное происходило ведь, слава богу, только в мрачные времена глубокой древности.
Тогда оратор произнес медленно и тяжело:
— Не пристало нам, живущим сегодня, свысока судить о невежественных людях давно прошедших времен. Я пережил две захватнические и безумные войны, развязанные на этой земле, и мне приходилось многие сотни раз видеть, как несчастные матери и отцы стремились бросить в пылающие руки и в пылающую пасть другого Молоха, другого пожирающего людей идола своих сыновей, а значит, свою надежду и свое счастье. Они обиделись бы, если бы их поступок объяснили религиозным ослеплением. Они-то воображали, что ими движет вера — вера своему долгу, требующему жертв во имя отечества.
Они воображали, будто должны придерживаться именно этого долга, который на протяжении веков проповедовали жрецы святой собственности, угнетения бедных и завоевания чужих земель! Не всегда детей отнимали у родителей жрецы войны; несметное число родителей добровольно приводили их и чувствовали себя польщенными, если жертва их была принята.
Как бы мы это ни назвали, религиозным заблуждением фанатиков или верой, нет никакой разницы между поклонением идолам во благо ханаанских жрецов Молоха и их повелителей и поклонением идолам во благо европейских и американских жрецов мамоны и их господ. Громкие слова об угрозе отечеству и христианству, которые все снова и снова произносят заправилы некоторых стран и финансовые дельцы, далеко еще не утратили своего действия. Слепая вера маленьких людей — лучший фундамент для трона всесильных. Так вот, мне пришлось прочитать сотни объявлений о смерти, в которых матери как бы в гордом трауре похваляются своей жертвой! О эта преступная простота! Люди следующих поколений будут так же беспомощно стоять перед такими вот женщинами, как стоим мы сейчас перед матерями в храме Молоха!
Он замолчал, и казалось, что свет в зале стал ярче. И он заговорил снова:
— После ужасной катастрофы последней войны даже наивные люди, ослепленные верой в лозунги жрецов власти и наживы, отказались от долга слабых и неимущих умирать за эти лозунги, и из пепла сожженных городов стала расцветать надежда народов — пока на цветы надежды не упали тени облаков от взрывов атомных бомб. Они помешали росту надежды, и вот мне снова приходится видеть, как сейчас, во время ремилитаризации ФРГ, матери, живущие в бедности, потерявшие сыновей во время войны и вдовы погибших на войне готовы продать агитационным газеткам свое мнение, будто святым долгом немецкой женщины и матери было и остается — отдавать самое дорогое и любимое всепожирающему идолу войны. А почему? Потому что так сказали им их политические жрецы.
