Эм Вельк - Рассказы (сборник)
Он замолчал, и казалось, что свет в зале стал ярче. И он заговорил снова:
— После ужасной катастрофы последней войны даже наивные люди, ослепленные верой в лозунги жрецов власти и наживы, отказались от долга слабых и неимущих умирать за эти лозунги, и из пепла сожженных городов стала расцветать надежда народов — пока на цветы надежды не упали тени облаков от взрывов атомных бомб. Они помешали росту надежды, и вот мне снова приходится видеть, как сейчас, во время ремилитаризации ФРГ, матери, живущие в бедности, потерявшие сыновей во время войны и вдовы погибших на войне готовы продать агитационным газеткам свое мнение, будто святым долгом немецкой женщины и матери было и остается — отдавать самое дорогое и любимое всепожирающему идолу войны. А почему? Потому что так сказали им их политические жрецы.
Вчера по западногерманскому радио я слышал елейный голос одного такого жреца. Их называют комментаторами. Этот человек был вынужден перед второй мировой войной бежать со своей родины, потому что тогдашние правители хотели положить его в пылающие руки идола оголтелого расизма в Освенциме или Маутхаузене. После войны он смог вернуться невредимым. Но ведь тогдашние правители или их приспешники тоже вернулись. Пока они еще терпят рядом с собой этого странного жреца цивилизации и хранителя национального достоинства, потому что он помогает им разжечь идола, в пылающие руки которого его самого когда-то собирались бросить, но теперь уже для других жертв. Ведь он проповедует, что начавшиеся в Лондоне переговоры о разоружении между Советским Союзом, Великобританией, Францией и Америкой, которых с таким нетерпением ждали во всем мире, сохраняют создавшееся в настоящее время соотношение сил в мире. А это соотношение непременно нужно изменить, что произойдет-де только в том случае, если Советский Союз будет оттеснен; а для этого мы-де должны не ослаблять, а укреплять свою собственную силу. Оратор опустил голову и тихо продолжал: «Ни в одной христианской газете мне не довелось прочитать ни строчки против этих чудовищных требований, зато хорошо слышны с высот политических постов радостные возгласы одобрения их изуверских покушений на мир. Так что я и сейчас вижу, как трудятся страшные жрецы Молоха, раскаляя добела разожженный уже давно идол насилия».
Я содрогаюсь, когда представляю себе, что немецкие матери и отцы христианской веры могут опять поспешить сюда, чтобы отдать на заклание своих сыновей: «Вот они, возьмите и сожгите их!» Я содрогаюсь еще больше, когда вижу, как мало, кажется, волнует людей то, что у насильственной массовой смерти на полях, подожженных атомным взрывом, есть помощник — менее насильственная смерть, смерть, которая непременно появится там, где человек разрядил атомное оружие: бесплодность всех женщин, которых только коснулось тлетворное дыхание ада! Хиросима доказала это! Что в сравнении с этим поклонение Молоху?
И я спрашиваю наших современников: кто осмелится назваться христианином и захочет перед лицом всего этого с укоризной указать на ввергнутых в самообман женщин ханаанских?
Оратор бросил свой вопрос прямо в лицо слушающим его людям и замолчал, и было совсем тихо в зале. И, как рассказывали люди, они увидели в эту минуту, что Христос идет сквозь пространство и сквозь наше время. Он шел опустив голову, а на лице его лежали глубокая печаль и краска стыда.
— А теперь, — сказал оратор, горько улыбаясь, — его будет искать полиция. За антигосударственную деятельность. Но она, пожалуй, во всей стране не найдет его.
Он сел, лекция, казалось, подошла к концу. Некоторые встали, остальные в растерянности смотрели друг на друга: неужели для них в самом деле нет никакой надежды?
Тогда в последнем ряду поднялся какой-то молодой человек и громко спросил:
— А что же теперь? Что же будет теперь, когда он, ради которого большинство из нас пришли сюда сегодня вечером, и в самом деле пристыженный и беспомощный ушел из нашего времени? Что станет теперь надеждой христиан? Вы пожимаете плечами, господин пастор, и молчите.
Тот, кого спрашивали, растерянно обернулся и медленно проговорил:
— Я молчу, так как полагаю, что должен убедить его взять с собой свою заповедь: «Если кто-нибудь ударил тебя по правой щеке, подставь ему левую!» Пусть он, уходя, возьмет ее с собой. Если бы это было верно, то откуда бы у нас, христиан, взялась тогда уверенность?
— Вот что я хочу сказать вам, — ответил молодой человек, и голос его стал громким и твердым. — Я, правда, сомневаюсь, что глупый совет людям добровольно подставлять лицо под жестокие удары кулаков исходит от него, — но мы надеемся, более того, мы уверены в том, что все усилия жрецов Молоха и Мамоны напрасны, ибо растет то прекрасное движение среди народов земли, которое из любви к человеку стремится к взаимопониманию между народами и к укреплению мира. И у него достаточно силы не допустить того, чтобы снова пустили в ход пылающих идолов, а люди снова стыдились бы быть людьми, а христиане — своей веры. Пусть же люди живут надеждой, но пусть они не бездействуют.
Когда спало удивление, раздалось всеобщее одобрение, которое росло и крепло. И многим, если не всем, показалось, будто сама надежда вошла в зал и время обрело уверенность.
Ожерелье
Когда я прочитал сообщение о смерти — вдова прислала мне его, я, к моему удивлению, остался довольно равнодушным. Вероятно, потому, что мы не виделись с ним уже пять лет, а последняя наша беседа была мучительной для нас обоих. Будто какая-то стена встала между нами; а так как у нас не было ничего общего ни в профессии, ни в делах, ни в политических взглядах — наши отношения, напротив, держались в основном на странных обстоятельствах, с которых они начались, то и прерваться они могли только из-за того, что прошлое потеряло свою значимость. Поэтому я не обратил внимания на наш разрыв и наконец забыл об этом человеке.
И вот он умер. Сколько ему было лет? «В возрасте семидесяти одного года скончался…» Странно все-таки, что и жена его не писала мне последние пять лет. Я вертел в руках объявление о смерти. Там ее четким мужским почерком было приписано: «Я была бы рада, если бы Вы зашли к нам в Ваш следующий приезд в Гамбург. Я не могу разобраться в одном деле. Собственно, это старая история. Но Карл, который всегда был Вам так благодарен, в последнее время, казалось, поистине ненавидел Вас».
Мы познакомились в годы инфляции в Америке, в предгорье Кэтскил, в городке Флайшменс в летнем пансионате «Золотая калитка». Там я работал механиком и по вечерам сиживал частенько с немецкими эмигрантами — официантами, шоферами и мойщиками посуды, выслушивал разные исповеди, так как почти все служащие пансионата были «из бывших»: студенты, офицеры торгового флота, продавцы, воспитательницы, разъездные агенты, все это — не имеющие работы люди, так называемых гражданских профессий, которые в Гамбурге или Бремене нанимались на американские суда в качестве подсобной силы для работы на палубе и в кухне и после нескольких рейсов высаживались на том берегу, в Америке, чтобы попытать счастье в этой стране чудес. Начинали обычно с судомоек, с мойщиков посуды. За это они получали пятьдесят, шестьдесят, семьдесят долларов в месяц на всем готовом. А так как из-за инфляции в Германии это были бешеные деньги — они убеждались в этом, читая восторженные письма из дому, если им удавалось послать туда несколько долларов, — то большинство из них уже потому, что имели несколько настоящих долларов в кармане, чувствовали себя на пути к успеху и бессовестно хвастались, шумели, галдели, читали гангстерские журналы, покупали всякую дрянь, превозносили Americain Life[16] и напропалую тратили так трудно заработанные центы. Он этого не делал. Поэтому да еще и потому, что он всегда был серьезен, неразговорчив, а может, оттого, что ему уже было за сорок и он не играл в покер, хотя глаза его выдавали желание выиграть, он особенно привлек мое внимание, и однажды вечером, когда я встретил его в лесу, он рассказал мне о своей судьбе.
Он был высокий, широкоплечий, немного неуклюжий; после окончания гимназии хотел изучать ботанику, но по семейным обстоятельствам ему пришлось стать торговцем. В Гамбурге он был бухгалтером на фабрике конторских книг, где он и учился. Воевал, был ранен и рад, что так легко отделался. После войны предприятие разорилось и он остался без места. Затем — коммивояжер одного из бывших клиентов, да к тому же в сорок два года женился. Двое детей. Новая фирма тоже обанкротилась, он снова без места. Торговал разным товаром на черном рынке. Кто-то донес, арестовали, потом освободили. Пробавлялся случайной работой, но из-за физического увечья его каждый раз увольняли. Наконец, рабочий кухни на американском пароходе. Три месяца назад высадился в Нью-Йорке, чтобы больше и быстрее заработать доллары. Если где-то и устраивался, то вскоре его снова увольняли, потому что он был слишком стар. А жене там, на родине, всего двадцать пять. Итак, мойщик посуды в летнем пансионате за городом. До праздника труда, до начала сентября. А дальше? Он мрачно посмотрел на меня: «Вы давно в этой стране — что же дальше?»
