Эрик Орсенна - Долгое безумие
— Вы не ответили.
— Сразу после прививки груша и айва вступают в битву. Она происходит под корой. Все зависит от сродства.
— Сродства?
— Ну, согласия между разными видами. Это похоже на брак между мужчиной и женщиной.
— Но откуда все же эти наросты, несуразные слоноподобные ноги?
— Процесс сращивания по большей части происходит очень бурно.
— А когда оно произошло, что дальше?
— С этого момента они едины навеки.
Во время своих прогулок, рискуя утомить Время, Габриель обращался к нему: «Кто еще из Ваших подданных проявляет к Вам столько же внимания, как я? Не могли бы Вы, Ваше Величество, быть ко мне чуть поснисходительнее?»
Февраль.
Клянусь, за секунду до этого аллеи были пусты.
Габриель, как всегда, обосновался на северной террасе. И, как всегда, разговаривал с мраморным Ля Кентини (1626-1688):
— Благодарю. Вы создали одно из чудес света.
Как все садовники, он любил зиму за покой, который она приносит земле, за сон, даруемый природе, и за геометричность линий. Сбросив свой наряд, деревья стоят нагие, если не сказать более: видны их остовы, непредсказуемые изломы, сгибы — их раскаяние, страдание. Их жизнь тоже нелегка.
К тому же зимой ясней ощущается замысел создателя этих мест.
Однажды Габриель в очередной раз прогуливался по парку зимой, проникаясь идеями Ля Кентини. Градусник показывал минус девять. Он оделся соответствующим образом, чтобы ничто не отвлекало его от созерцания. Слоняясь среди умиротворенного зимнего безмолвия, он всматривался в детали, подмечая там брошенную тачку, там битое стекло парника, а в центре бассейна, из которого была осенью откачана вода, — наледь. Видимо, старинная труба дала течь…
И вдруг в поле его зрения попало малиновое пальто с капюшоном. Через какую потаенную дверь оно проникло? Поднимается по лестнице.
— Здравствуй.
Она застывает, молчит, изо рта валит пар. На скамье зеленоватый лед, сидеть холодно.
Как и двадцать лет назад во время первой встречи, на Габриеля накатывает страх. И точно так же скручивает живот. Ни за что на свете он не протянет к ней руки. Всё как тогда.
Она встает рядом, они молча смотрят на Королевский сад. Что за войско перед ними? Что за черные остовы? В прозрачном до голубизны воздухе они похожи на деформированные, скрюченные конечности. Воображению видятся в них пальметты, канделябры для шести и восьми свечей, вазы, монстры. И все они словно пытаются удерживать что-то — по-видимому, Время.
Проходит час или век, Элизабет и Габриель молча взирают на эти ловушки Времени. И вдруг появляется ощущение, что Время наконец поймано, уловлено. С его крупинчатостью, его животным теплом.
И вот оно уже обращается к ним:
— Я годами веду за вами наблюдение. Не правда ли, затянувшиеся адюльтеры ужасны? Но вы достойно сражались. Предлагаю вам свою дружбу.
И Габриель слышит слова Элизабет, произносимые замерзшими губами:
— Предлагаю тебе год совместной жизни. Не во Франции, но неподалеку. Только не воображай, что это навсегда.
Договор об уступке
XLIII
Одним сентябрьским утром мы незаметно для себя пересекли границу Франции.
— Смотри, здесь вступает в действие наш договор, — сказала Элизабет.
Машина была забита вещами. Сперва кажется: можно уехать с пустыми руками, а потом вдруг пугаешься — как же я буду жить без «Лорда Джима», будильника с двойным звоном, сонат Шуберта, второго тома словаря «Робер» (имена собственные), без ракетки Хэд, австрийских носков, зубной пасты «Эльжидиум» (есть ли она там, куда мы направляемся?), «полароида», старого пуловера, который я надеваю по выходным дням, медной лампы, виски «Белая лошадь» (будет чем отпраздновать наш переезд), пилочки для ногтей, заварного чайника с фланелевым колпаком, хромированного тостера, «Ста лет одиночества», коробки для сигар и т. д. У Элизабет тоже любимые вещи: красный плед, альбом с фотографиями, фен «Бэбилисс», кусочек черного кружева, «Грозовой перевал» (карманное издание)…
— Смотри вперед, — все повторяла Элизабет, поскольку Габриель без конца вертел головой.
Заднее сиденье автомобиля, забитое их вещами, наполняло его неописуемой радостью. К тому же вещи вели себя очень смирно, хотя известно, что задние сиденья обычно становятся местом потасовок. А ведь эти были к тому же из двух разных домов.
Они катили по бесплатной бельгийской автостраде, вокруг был плоский равнинный пейзаж: море и поля находились на одном уровне, в воздухе парили насмешливые чайки, а на дороге встречались впряженные в повозки лошади.
Навстречу им то и дело летела реклама супермаркетов.
А потом вдруг они попали совсем в другую эпоху. Шпили соборов, каланча с позолоченным драконом на самом верху, ступенчатые фасады, узкие улочки, мосты и каналы, по которым плавали дикие утки и шилохвосты.
— Приехали. Гент. Я постаралась для твоей легенды.
— Нашей.
— Пусть нашей.
Габриель вышел из машины и недоуменно огляделся: что, собственно, легендарного было в маленькой площади, окаймленной деревьями, со статуей посередине? Площадь как площадь.
— Узнаешь, кто это? Нет? Да это же Карл Пятый. Император. В его империю входили Кастилия, Арагон, Неаполь, Сицилия, Нидерланды, Франш-Конте, Богемия, Австрия. Ну что, достаточно? Здесь прежде стоял дворец, в котором он появился на свет. Правда, от него ничего не осталось. Мы будем жить на том самом месте, где он когда-то стоял. Видишь тот дом семнадцатого века, в самом углу площади Принцхоф? Если не ошибаюсь, нам туда.
Габриель был сражен: вот это подарок так подарок! Да еще и Испания не забыта.
Их встречала хозяйка дома, деловая дама.
— Господин и госпожа В.? — Она назвала фамилию Элизабет. — А я вас уже не ждала. Как доехали? Все в порядке?
Ей было хорошо за пятьдесят, сразу бросились в глаза налет снобизма и авторитарность. За четверть часа она успела показать все: как включать свет и отопление, где подсобка.
— Впрочем, я для вас составила памятку и прикнопила ее на внутренней стороне дверцы кухонного шкафа. Удачи! — бросила она и заспешила.
Когда шум мотора ее «BMW» смолк, они взялись за руки и стали кружить по гостиной. А затем присмирели и разошлись по разным комнатам.
Им было слегка не по себе: они привыкли к островам, теперь перед ними раскинулся целый континент. Оба притихли и занялись его обживанием, стараясь не шуметь и не беспокоить другого. Мало-помалу, преодолевая внутренний страх, они все же стали сближаться, пока наконец не оказались сидящими в двух креслах гостиной.
Она задумалась о детях: чем-то они теперь занимаются? Он знал, о чем ее мысли. Вряд ли мужчина может заполнить пустоту, образовавшуюся у женщины в отсутствие детей.
Хозяйка сделала им подарок, заполнив холодильник снедью. И все же Габриель предложил выйти прогуляться и отведать местных блюд, Элизабет охотно согласилась.
Ресторанчик «Де Тап и де Тепель» на улице Жервал был похож на чердак или лавку старьевщика. Их усадили между набитым соломой чучелом лошади, горшками с цветами и оленьими головами. Домой они возвращались уже в другом настроении, им покровительствовали сам Карл V и еще одна фея.
Габриель лежал в ночи с широко открытыми глазами, изо всех сил, которые у него еще оставались после насыщенного эмоциями дня, предаваясь одному из самых непростых занятий, доступных человеку, — неподвижности. Он и представить себе не мог, сколько всяких движений совершает постоянно человек независимо от того, хочет он этого или нет. Он объявил своему телу войну, но то без конца бунтовало: стоило ему совладать с бицепсом, как вдруг начинала дергаться нога. То там, то здесь давали о себе знать нервные толчки. А уж сердце вообще было не унять. А все дело было в том, что стоило им погасить свет, как Элизабет вытянулась на нем и уснула.
«Я недостоин такого чуда, — думал он. — Женщина, выбравшая мое тело, чтобы уютно свернуться на нем калачиком, имеет право на покой. Мое непрестанное шевеление разбудит ее, и чуду придет конец. Нужно терпеть. Иного не дано. Сопротивляться усталости. Быть начеку. Я часовой. Начеку…»
Он проснулся от того, что его обдало каким-то нежным теплом. Элизабет стояла рядом и улыбалась. Она была уже одета и прихорашивалась.
— Ты разговаривал ночью.
— Я… разговаривал? — вздрогнул он от стыда.
— Да-да. Я слышала.
— Бог мой? Но что я говорил?
— Да не пугайся ты. Все вполне пристойно, да и очень кстати к тому же.
— Прошу тебя, скажи.
— Так, всего одна фраза, но она свидетельствует о твоем хорошем воспитании. Жаль, что она не пришла в голову мне. Да здравствует Бельгия!
— Как?
— Да здравствует Бельгия! Эта чудесная маленькая страна достойна здравиц.
Он повторил несколько раз эту фразу с дурацким видом, как ребенок, не выучивший урока. При этом перед ним предстал некий образ: кто-то похожий на Виктора Гюго — коренастый, с величественным выражением лица, с серебристой шевелюрой и такой же бородой.
