Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Жена ни словом не обмолвилась о побеге в Коргос, это его удивило. Впрочем, ему было все равно. Он уставился на большую керосиновую лампу посреди стола и так и застыл с глотком бренди во рту, глотая понемногу, машинально.
Теперь дона Мария дос Празерес рассказывала о новом образе богоматери Монтоуро, святой покровительницы их прихода, который она собиралась подарить церкви на будущих праздниках. Образ взялся сделать Антонио, местный ваятель и богомаз, очень, очень опытный, много лет работавший святые образа из керамики.
— На той неделе я была у него в мастерской, наша богоматерь сильно продвинулась вперед. Слепой, падре Авел, но руки благословенные, он родился, чтобы лепить из глины.
— Да, да, замечательный. Я видел в Карроково его работы, он заткнет за пояс кого угодно.
— Не конь везет, а бог несет, — присовокупила дона Виоланте, ходячий сборник пословиц и поговорок. — И, подняв голову от вышивания, объяснила еще точнее — Бог не захочет, так и волдырь не вскочит.
— Образ в натуральную величину. С плеч девы ниспадает широкое покрывало, все будет золотое и белое. Младенец на руке наполовину прикрыт складками плаща. Лицо девы — оно почти готово — диво. Падре Авел сам увидит.
— Непременно пойду взглянуть, дона Празерес, и, с вашего разрешения, я могу дать совет, потому что, знаете ли, есть каноны, их следует блюсти. Каноны — это как бы вам сказать…
Алваро протянул руку к бутылке и налил еще рюмку. Жена заметила, и, пока падре рассказывал об истинной мере вещей в искусстве, о схватках святой церкви с художниками из-за преувеличенных крыльев ангелов, например, о шуме, который из-за всего этого поднимался, до того что приходилось созывать собор, она следила за жестами мужа, который, подняв рюмку, подносил ее ко рту с расстановкой, не торопясь и грубым движением резко опрокидывал в глотку (пьет все больше, проводит время, завалясь на кровать, на диван, на кресло с выпивкой под рукой); она смотрела, и ей было жаль его, что случалось с ней редко, ибо дни ее протекали в доме Силвестре гордой рекой, большей частью равнодушной, иногда выходящей из берегов. Сколько раз она видела, как он пытался расшатать плечом стенку, которую она возводила меж ними, словно стараясь выбить наугад какую-то запретную для него дверь, которая неизвестно где находится и неизвестно куда ведет, и падал у невидимого порога, и там оставался всю ночь, окоченевший и жалкий; за этим порогом никого не было, или никто не слышал, или слышал, но не хотел отозваться, тем более открыть. И, заставив его вкусить сполна ночной пустоты, на заре на него спускали собак, словно держали их наготове. «Я ни разу не протянула ему руки, не попыталась понять — в конце концов он ведь тоже хотел мира; и этого мало, я отвечала, спуская собак (гнев, злость, обиды), что еще могло быть у меня для него?»
— Но кабинет министров был против, доктор Нето очень просил председателя палаты, а председатель палаты хлопотал в Лиссабоне, чтобы пристроить доктора Нето хотя бы на должность муниципального врача, которую собираются открыть здесь, в Монтоуро. Да, нашему другу пришлось повертеться, но получить государственное место, когда тебе за тридцать пять, все равно что увидеть Брагу в трубу…[7]
— Просил, хлопотал, — ворчала дона Виоланте, — если бы молитвы собак доходили до неба, шел бы дождь из костей.
— Ну, ну, Виоланте, как сказал святой Иоанн, не суди по видимости. Конечно, доктор Нето редко бывает в церкви, пренебрегает исповедью, да вряд ли он умеет осенить себя крестом, но я все же не теряю надежды, потому что, несмотря ни на что, в этой душе обитает истинная доброта.
— Не о том речь. Я тебе тысячу раз говорила. Единственно, что меня беспокоит, это его роман. Сколько лет он морочит голову бедной сеньоре, неужели не было времени задуматься об алтаре?
— А я тебе всегда говорил, дело это щекотливое.
— Ты должен с ним поговорить. Ты не можешь сидеть сложа руки, глядя на это. Поздняя невеста — ни орешек, ни шелуха.
— Успокойся, Виоланте.
Он давно решил не вмешиваться в странный роман доктора Нето и доны Клаудии: конечно, доктор Нето хороший человек, во не овечка, особенно если вывести его из себя.
— Ты считаешь, мой долг поговорить с ним, а вот святой Антоний в таких случаях не рекомендует даже увещевание. Если чья-то душа нуждается в наставлении и просит меня об этом, я могу дать совет, если одна из моих овец заблудилась, я могу помочь чем могу. А он разве просил моего совета? И разве он из моего стада? Или, может быть, этот роман обида богу или морали? Нет, так при чем здесь я? Я священник, а не сваха.
Но он тут же и успокоился и, постучав кончиками пальцев в плечо доны Виоланте, улыбнулся:
— Уверяю тебя, лучше оставить их в покое, браки совершаются на небесах и не нашим умом, а божьим судом, если ты позволишь мне воспользоваться одной из твоих поговорок.
IX
В самый разгар вечера появилась дона Клаудия, бледная и пугливая. Раз в день она приходила в школу, давала урок, а потом запиралась у себя дома. Любовно вырезала продолжения бесконечных романов из газеты «Секуло», затем переплетала их в овечью кожу, а по переплету собственноручно выжигала пейзажи, копируя с картинок из старых календарей, или цветы — с рисунков для вышивок, с натуры — никогда. Дона Клаудия боялась природы: дождя, солнца, моря, ветра, она знать не хотела цветов, которые вырастают из грязи, и сама человеческая жизнь, отношения людей между собой, маленькие двусмысленности совместного существования, разговоры, хотя бы чуть-чуть теплые, пугали ее. Роман с доктором Нето тянулся годы, и дело тут было не только в нем. Глубокий инстинкт, который она не сумела бы обозначить словом, говорил доне Клаудии, что во всем, что существует вокруг, кроется грубость, и самое лучшее не дать ей выйти наружу. Заглядывая иногда внутрь себя, она и там, на дне души, различала ту же самую грубость, старательно заглушаемую чистенькими романами с продолжением или чем-нибудь еще. И старалась добить ее. С удвоенным пылом она вырезала «Изгнание любви», сжимая и разжимая резиновые меха, выжигала на кожаном переплете кроткую реку с плакучими ивами, пастушкою, утками — внушение мира и тишины — или скалу, смягченную мхом, пещеры, как своды храма, какого-нибудь одинокого аиста, — вещи мягкие, излучающие покой. Она откладывала свадьбу, и доктор Нето не возражал. Он тоже был робок на свой лад, хотя любил все, что живет и дышит и рождается каждый день. Он увяз по уши в жизни местечка, знал доподлинно, во что обходится початок кукурузы, понимал здешних людей и здешнюю землю, умел представить в воображении тайны произрастания каждого подсолнечника и каждой розы, потому что сам разводил их для своих пчел (ульи и пчелиные рои наполняли его сад), следил внимательно за трудом и сном мудрых насекомых, пожирателей пыльцы (как он говорил); он уподоблял сладкое выделение сот тому прекрасному и лакомому, что жизнь, природа, бог — или что вам угодно — могут вырвать у времени, — философия, любовно взращенная в собственном садике, исходящая из живых реальностей, растительных или животных, ибо доктор Нето любил реальность и только от нее восходил к абстракциям, к крестьянской символике, согласно которой мед, например, являет собой почти что полное совершенство. Идти от конкретного к абстрактному было его девизом, основывать эволюцию идеи на вещах ощутимых, таких, как семена, цветы, пчелы, улья, мед, таким вот образом он и подходил к своему любовному платонизму; он не признавал, что им руководит робость, он приводил резоны из области абсолютно материальной, научной: «Я — потомок сифилитика; дона Клаудия — конституция лимфатичная, хрупкая; допустим, мы с нею поженимся, и в результате каких детей мы произведем на свет?» Отсюда он переходил к дефинициям моральным: «Не нахожу справедливым вызывать к жизни больное существо, уродливое или безумное; а вообще, дозволено ли это законом кому-нибудь, будь он даже король, имея в виду ответственность перед потомством, все это имеет отношение и к нашему браку, если бы мы решились», и так далее и так далее; так он доходил до мысли, что не имеет права настаивать на чем бы то ни было перед доной Клаудией. В этом они сходились, и тот и другая. Противоположными дорогами они пришли к молчаливому соглашению, что их чистой любви пока им достаточно, но когда-нибудь… «В один прекрасный день, когда наука сможет гарантировать мне здоровое потомство», — говорил доктор Нето. «В один прекрасный день, когда я осмелюсь взглянуть в глаза грубости жизни, — думала дона Клаудия, — в тот самый день мы, может быть, и поженимся».
X
Доктор Нето пришел позже всех. Срочный вызов. Его позвали в Сан-Каэтано, он пробыл там целый день и только теперь вернулся. Второй приступ грудной жабы отправил на тот свет Кампоса, кузнеца. Доктор упал на стул, и под его большим грузным телом стул тяжко закряхтел.
