Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
V
Рыжий обернулся:
— Сдается мне, лошадь хромает.
На этот раз Алваро Силвестре удалось вымолвить:
— Идет пока.
Она услышала сонные слова мужа и вздрогнула. Поток воспоминаний, замерев на мгновение, хлынул снова.
Бог мой, этот мужчина, это тесто, прилипшее к ее юбкам. Доколе? Мох, цепляющийся за скалу, дохлятина, трус, не хватает характера даже, чтобы быть жадным. А жаден, не упустит, правдами и неправдами загребет, и тут его начинает грызть совесть, и он бежит в церковь, в исповедальню, каяться. Грех точит его, как мох точит камень. Ночью не спит, молится по углам, страшась ада и вечного огня. Из-за чепухи. Из-за того, что оштрафовал ленивого мужика, опоздавшего на работу. Иной раз в самом деле по серьезной причине, и все же есть вещи, которые настоящий мужчина должен встречать лицом к лицу, с поднятой головой. Сосны Леополдино, например, брат-шалопай после смерти старого Силвестре спустил почти всю свою долю в темных делишках, какие только подвертывались под руку, или прокутил в деревне, пропил, прямо говоря. Красное вино, да всякое вино, лишь бы вино. Удрал в Африку голышом и несколько лет спустя замолчал, как в воду канул. Сочли его убитым в драке в какой-нибудь таверне, — приключение в его духе, — и привыкли, что, мол, убит. «Привыкли, это так говорится, я-то нет, я никогда… Но в конце концов…»
Во время войны древесина пошла дорожать с головокружительной быстротой. Шесть участков старого и крепкого сосняка вдруг приобрели солидную цену, и Алваро Силвестре — брат сам назначил его поверенным в своих делах — сообразил, что удача эта погибшему теперь ни к чему. «Ну, как, Мария, продадим его лес? Может быть, он и жив, а может, и умер тысячу раз, поди знай; деньги вложим в лавку, поднимем дело, так как же, Мария?» — «Да ты сам-то как думаешь, если он умер, а ты его наследник, к чему тут твоя щепетильность?»
Продали, а некоторое время спустя, как раз пятнадцать дней назад, пришли в Монтоуро от этого бродяги известия, его собственноручное письмо, где он пишет, что едет домой, богач из богачей, говорит, открыл какие-то сказочные рудники, неизвестно где и неизвестно чего, это, мол, что-то такое, что можно купить Гандару со всеми потрохами, да и весь нежный пол Коргоса. Вечно одно и то же — женщины, сокровища, авантюры. Читая письмо, она вспоминала, как выглядит Леополдино — моложе Алваро, полная ему противоположность, высокий, худощавый, загоревший до черноты на охоте. И с этого момента она принялась вспоминать с сочувственной улыбкой шумную жизнь шурина: скандал на сельской ярмарке, драка на гулянке, связь с крестьянкой сегодня, с дочерью продавца из Коргоса — завтра. Она слышала его голос, когда он осмелился ввернуть эту грубую шутку (я и Алваро только что из свадебного путешествия): «Что, хороша штука, брат? По лицу вижу». Теперь она прощала ему все, смущенная непонятной радостью, которую доставило ей известие о неожиданном возвращении.
Муж воспринял новость иначе. Прочтя письмо, он пустился кружить по кабинету, сшибать мебель. Снова накатили угрызения, у него это приступами, как малярия: «А лес, господи, что я скажу брату о лесе?» Как всегда, он бросился к падре Авелу изливать душу и излил ее с такой откровенностью, что падре Авел на этот раз решился послать за доной Празерес, предупредить. Тайна исповеди при этом не пострадала: сказанное духовному отцу в исповедальне — все равно что на ухо мертвому, как говорится, память священника — могила… Но в конце концов он нашел способ поднять деликатную тему, окутав ее сначала осторожными экивоками, как бы слегка касаясь предмета, а кончил тем, что пошел напрямик, и дело оказалось в том, что: «Сень… сеньоре грозят неприятности. Неподобающие публичные декларации, дона Празерес, вроде той исповеди, которую сеньор уже сделал пономарю, прежде чем обратиться ко мне; конечно, я позвал Антунеса и велел ему молчать обо всем, но это может повториться там, где мое влияние бессильно». — «Исповедь Антунесу, падре Авель?» — «Вот именно, Антунесу, я сижу в воровстве по самые уши, что-то в этом роде, Антунес нашел все это очень смешным, но если семя бросить в землю, оно когда-нибудь прорастет». Падре медленно провел рукой по лбу и позволил себе совет: «Дело обстоит таким образом, что не мешало бы проконсультироваться с доктором Нето… Конечно, может быть, все это и пройдет, правда, доктор Нето всегда как будто не очень доверял его душевному равновесию…» Доктор Нето заявил: «Усталость, нервное истощение, колесо соскочило с оси, одним словом, ключ к этой загадке — отдых, отдых и отдых». (Пустые слова, ему-то было известно, что чета Силвестре живет в аду, какой отдых в аду.) На всякий случай он прописал бромиды.
К вечеру она сообщила диагноз падре Авелу, и его решение было: «Не выказывайте ему недоверия и самое главное не давайте вырваться какому-нибудь неосторожному признанию. Не спускайте с него глаз, дона Празерес».
Она не спускала с него глаз! «Нет, ни за что, неосторожные признания компрометируют и меня, его жену, жену сумасшедшего, который только и знает, что бегает каяться по углам, перед первым встречным (перед пономарем Антунесом), выплескивает грязь, которой забита его голова. Слава богу еще, что всевышнее милосердие взяло тебя, дон Фернандо Эгас Пессоа де Алва Саншо, мой отец, слава богу, тебе не пришлось увидеть, как мне, твоей дочери, перемывают косточки уличные газетчики и погонщики мулов: вон идет жена Силвестре, вора, — это ведь каждый, кто хочешь, может сказать теперь».
Она следила за ним, но однажды, когда он лежал, растянувшись на кушетке в кабинете, она отвернулась на минутку, отошла на два шага, на кухню, — ей хотелось попробовать приготовить испанские фрикадельки, — вернулась: где он? Обежала весь дом: Алваро, Алваро. Послала узнать в церковь, в магазин. Нигде его не было. Спустилась во двор: «Заложи коляску, Жасинто». И они выехали. Это было унизительно расспрашивать по дороге о беглом муже. Рыжий останавливал каждого, кто попадался, и наконец, уже на городском шоссе, узнали, где он. Теперь они едут обратно, лошадь медленно ступает по грязи… «Это в моем прошлом вязнут ее подковы».
VI
Они еще ехали. Дождь перестал, похолодало. Она закутала горло шалью, ну вот, опять от сырости сел голос, и без того хриплый, а теперь хоть не раскрывай рта. Тепло, только тепло могло помочь ей заговорить. Она перенеслась мыслью в Монтоуро, в залу: очаг, сосновые чурки пылают, рассыпаются головешками на раскаленные кирпичи, большая керосиновая лампа, и женщины, склоненные над вязаньем, медлительные беседы. И она, которая терпеть не могла этого вечернего оцепенения перед огнем, теперь желала его всем сердцем: ах, только бы поскорей очутиться на плетеном стуле и слушать, слушать, как потрескивают дрова.
Лошадь споткнулась, почти уткнувшись мордой в дорогу, и рыжий настойчиво повторил:
— Она хромает, я говорил.
— Пусть идет, — отвечал Алваро Силвестре из глубины забытья, в которое впадают обычно толстяки в дороге.
Некоторые вещи, — она и сама не знала какие, почему и когда, — вдруг вызывали в ней старый огонь, тлеющий под пеплом до первого ветра. Какие-то слова, само существование мужа могли вдруг ударить в дремлющий этот огонь, и он вспыхивал, как сейчас, как всегда, неожиданно для нее самой, и она, только что мечтавшая о тепле и покое, крикнула кучеру:
— Как, пусть идет? Стоп, Жасинто, остановись сейчас же! Поди посмотри, что там с ней? — И прибавила в сторону Алваро Силвестре: — Мучить животное не позволю, нет.
Рыжий спрыгнул на землю, довольный, что может помочь лошади. Осмотрел хромавшую ногу и сказал:
— У нее кровь хлещет из коленки. Скорее всего поскользнулась на щебенке в ухабе, вон как рассадила шкуру.
Он быстро скинул куртку, вытянул подол рубахи, закусил зубами и оторвал длинную полосу. Крепко-накрепко перетянул ногу лошади чуть выше колена, чтобы остановить кровь и не помешать ей идти, ободряюще шлепнул ее по крупу, и они поехали дальше; дона Мария дос Празерес то и дело повторяла:
— Осторожно, Жасинто. Даже если тебе прикажут содрать с нее шкуру живьем, не делай этого.
Парень на козлах давился от смеха: понятно, она нарочно, чтобы слышал этот подлец. Подлец между тем не слышал, пеший переход от Монтоуро до города, унижение, которое она заставила его пережить в кабинете Медейроса, доконали его: «Бесись одна, я тебе не помощник, я кончен». Скверно, что коляска так долго плетется по грязи. Ямы, остановки, конца нет. Он закрыл глаза, пусть рычит за милую душу. Отвечать, зачем? Дремота заботливо уводила его мысли в самый укромный уголок головы, где ничто не могло их потревожить. Он засыпал. «Можешь кусать меня сколько угодно, на здоровье». Ему было довольно смежить веки, зажмуриться крепко, еще крепче, до того, что глаза слиплись совсем и он переставал слышать. Медленно погружался в свою усталость. Дремал. И в то самое время как Алваро Силвестре таким вот образом ускользал в сон, в ней разгорался пожар. «Значит, ему все равно, посмотрите на него, он, видите ли, выше, выше усталости, которую я испытываю из-за него, выше этой грязи, которая заставляет меня надрываться в такую погоду. Его превосходительство изволит дремать, какое дремать, его превосходительство дрыхнет, и ему плевать на то, что я говорю, на то, что ранена лошадь, на глупость этой поездки, которой не видно конца, плевать ему на весь свет. Я бегу за ним, как за собственным сыном, а Силвестре, отпрыск знаменитых Силвестре из Монтоуро, не желает даже знать этого. Я тащу его домой на собственной спине, как узел какой-нибудь, а Силвестре, Силвестре, который только что каялся, уверяя, что жизнь ему не мила из-за того, что он вор или бог знает что еще, храпит уже целую вечность, и целая вечность, как я слушаю этот храп. Я хожу на цыпочках вокруг него, я берегу его нервы; да развались коляска на этих ухабах, Силвестре и ухом не поведет. Силвестре покупает лошадей ни рыба ни мясо, откапывает кучеров под стать лошадям и храпит при этом в свое удовольствие, но довольно, о боже, довольно».
