Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
— Только не узнала бы сейчас, помешает исповеди, этого бы не надо. — И тут же постучал суставами пальцев по редакторскому столу. — Чтобы дьявол не слышал. Не слышал и не видел.
III
Прежде чем ливень обрушился на мостовые Коргоса, в городок влетела во весь опор коляска на рессорах, взмыленная темно-рыжая кобыла ходила боками в оглоблях, кучер, высокий рыжий парень, осадил лошадь у дверей кафе «Атлантико» и спрыгнул с козел — выслушать распоряжения хозяйки, немолодой бледной сеньоры, укутанной в шерстяную шаль и с дорожным пледом на ногах.
— Спроси в кафе, может быть, там его видели.
Рыжий тут же вернулся с точными сведениями.
— Четверть часа, как он был тут, а отсюда пошел в газету.
— В газету?
— Да, сеньора.
— Поехали в газету, — коротко приказала она хрипловатым голосом.
Дав круг по площади, коляска остановилась у двери «Комарки». Сеньора сбросила плед, кучер помог ей сойти.
— Поезжай, напои лошадь. Только не застрянь смотри.
Пока рыжий снова взбирался на козлы, она уже толкнула дверь, стремительно вошла в приемную, спросила мальчишку-посыльного, не видел ли он маленького толстяка в тулупе, и, как только он показал ей дверь, вошла в кабинет.
Медейрос, удивленный, привстал. Алваро Силвестре с трудом повернул массивную шею, но, увидев, кто это, с неожиданной энергией ринулся к столу журналиста, схватил бумагу с исповедью, скомкал ее как мог быстро и сунул в карман тулупа. Столько резких движений, одно за другим, сбили его с толку, шляпа упала на пол, он заколебался, то ли поднять ее, то ли сказать что-то, ноги завернулись одна за другую, и он беспомощно свалился обратно на стул. Женщина улыбнулась:
— Я помешала вам, как вижу. Ты не представишь меня, Алваро?
Но муж оцепенел в молчании, и она представилась сама:
— Мария дос Празерес Пессоа де Алва Саншо… Силвестре.
Она иронически подчеркнула фамилию супруга. Медейрос промямлил:
— Оч… Очень приятно, — и указал на стул.
— Вы и есть редактор «Комарки»?
Она разглядывала бедную обстановку кабинета. Улыбка еще не сошла с ее губ. Темное бархатное платье кончалось у шеи легкой пеной белого кружевного воротника, пышные рукава доходили до запястий, мягко прилегая к руке в том месте, где выглядывала нервная кисть. Что-то старинное было в этом наряде, старинное и прелестное в контрасте темного платья и бледного лица, и ей шло, делало ее стройнее. Резко очерченные скулы, черные волосы, перевитые в густые пряди и уложенные на затылке в пучок, высокомерный рот, глаза большие, живые, почти страстные, шаль на плечах; шерстяная светлая шаль пепельно-жемчужного оттенка придавала ее облику неожиданную теплоту. Вообще же пока все в этой великолепной женщине замораживало журналиста — ироническая складочка рта, живость взгляда, насмешливый тон глухого голоса, — что именно, он и сам не мог бы определить, он приглядывался к ней, не спеша оценить: женщина с полным карманом, да, сеньор, и крепкий орешек вдобавок.
И, немного успокоившись, проговорил:
— Жоан Медейрос, к услугам вашего превосходительства.
Между тем Мария дос Празерес, сев на стул, показала на грязные сапоги мужа:
— Что с твоими ногами, бог мой!
Он попытался спрятать ноги под стул. Она все ужасалась:
— Даже галстука не надел!
По-детски испуганно он поднес было руку к манишке, но так и застыл, с приподнятой рукой, точно ожидая удара.
— Вообразите, сеньор, человек шел из Монтоуро пешком по такой погоде. Можно подумать, в доме нет коляски, лошадей, кучера. Ребенок в полсотни лет. Не знаю, что он тут наговорил. Неважно. Он… не вполне, это всем известно, у него бывают странные идеи, не надо принимать их всерьез. То, что он говорит, не бог весть какая мудрость, вы меня понимаете?
Алваро Силвестре наклонился, подняв шляпу, упавшую с колен при появлении жены, простонал униженно:
— Довольно, Мария.
— Доктор советовал ему оставить дела: торговлю и земли, — продолжала она невозмутимо. — Отдых, развлечения. Ну, вот сегодня отдых и развлечения — две лиги грязи сквозь кустарник, прямо в пасть буре.
Там, на улице, ливень наконец разразился. Зазвенели стекла. Журналист ухватился за предлог переменить разговор.
— Как хлещет. Насмерть.
Альваро Силвестре охотно согласился:
— Славный ливень, да, сеньор.
Но она предпочла прежнюю тему:
— Славный ливень мог застать тебя на дороге. Ты сообразил это?
Совсем пав духом, он прикрыл глаза: молчи, Мария, молчи. Медейрос поднялся и отошел к окну — смотреть, как бежит вода по стеклу, лишь бы не видеть этих двоих.
IV
Как только стихло, они уехали. На дворе была уже ночь. Рыжий давно зажег фонарь коляски, и отблеск огня играл на спине лошади, блестящей от пота и дождя. Желтоватый свет озарял время от времени профиль кучера: массивный подбородок, прямой нос, лоб не слишком высокий, но крепкий. В ночной темноте профиль вспыхивал, словно барельеф с золотой монеты. Парень сидел напряженно, всматриваясь в опасную дорогу, еле освещаемую фонарем, и напряжение это придавало что-то резкое, скульптурное сухожилиям его шеи, которую бумазейная куртка оставляла открытой.
Мария дос Празерес пристально смотрела на кучера и не могла удержаться от сравнения с флегматичным молчаливым мужем, сидевшим рядом. Коляска тряслась по камням, вздрагивала, попадая в яму, вздымала гребни грязной воды. Казалось, она вот-вот рухнет. При каждом толчке Алваро Силвестре наваливался боком на жену, и она ощущала на миг нежеланную тяжесть его тела; она старалась уклониться от этих прикосновений, отодвинувшись в дальний угол коляски, и глядела на человека с золотой монеты там, на козлах, под дождем.
Ручеек пробился сначала тоненько, издалека, из самого детства, потом, с течением времени, на долгой дороге замутился обломками с берегов, зашумел потоком и теперь бурлил, непроглядный, безнадежный.
В дом Алва пришла нищета: деньги, земли, мебель унесло водоворотом, люстры вырвали из потолочных розеток (пришлось проводить вечера при свете скромных лампочек), сундуки, пахнущие стариной и полные превосходного льняного белья, портьеры, изящные кресла, обитые узорной тканью, резные шкафы, буфеты с тончайшим хрусталем, точеные деревянные кровати — все обратилось в ничто, во прах; исчезли со стен картины, серебро из шкафов, хозяйка дома сняла с груди драгоценные уборы, перстни с пальцев, потихоньку продавались охотничьи ружья, борзые собаки, лошади, старинные экипажи, реликвии туманных времен, как тот старинный кинжал, осыпанный бриллиантами. И когда ей исполнилось восемнадцать лет, отец — фидалго, который носил имя Пессоа де Алва Саншо, потомка королевского лошадника, участника сражения при Элвас, и был двоюродным братом епископа-миссионера из Кошима, сладил брак дочери с одним из семьи Силвестре из Монтоуро, землевладельцев и коммерсантов: «Мы вам кровь, вы нам деньги» (откровенность человека в безвыходном положении). Так тому и быть, рассудил отец Алваро Силвестре, на свете столько всего можно купить, отчего не купить благородства.
Коляска ухнула в ухабу и остановилась.
— Нно, Мойра, нно, милая, — понукал рыжий, натягивая вожжи.
Тщетно. Алваро Силвестре пытался было подняться из глубины сиденья и снова грузно упал на место, не проронив ни слова. Голосом, прохваченным сыростью, она спросила через силу:
— Что там, Жасинто?
Парень спрыгнул с козел, говоря:
— Ось треснула вроде бы. — Нырнул под коляску. — Какое там треснула! Вот это сталь.
Он вылез и, подставив плечо под задок экипажа, помог лошади выбраться. Одолели наконец этот глинистый подъем.
Мелкие дорожные происшествия сбили на миг воспоминания; прерванный бег коляски, напрасная попытка мужа подняться, тишина, дрогнувшая от ее разговора с кучером, более слышное теперь накрапывание дождика по клеенке капота чуть смазали образы былого, по ним пошла мелкая зыбь, как по озеру. Между тем дорога снова бежала дальше, сейчас и в прошлом. Выдержать это замужество можно было, либо замкнув в скорлупу привычки радость жизни, чувства, желания, любовь, либо… Алваро Силвестре снова свалился к ней под бок, выставив в его сторону локоть, она остановила взгляд на кучере, словно высеченном из монолита, поглощенном дорогой и ночью… Либо тогда уж вот этот, мужчина и должен быть таким вот куском золотого камня во мраке, светоносным и грубым; мужчин, впрочем, было хоть отбавляй, но ей достался этот студень, трясущийся рядом («Мы вам кровь, вы нам деньги»); впавшие в нужду дома знатного рода пускали под свой кров грубых богатых земледельцев и крепких коммерсантов, не гнушаясь поддать доброго плебейского поту своим благородным гербам. Алва не были исключением, как только пробил час нужды, они тут же просватали девушку за одного из богатых крестьян Монтоуро; родня невесты дружно роптала по поводу того, что бракосочетание имеет быть не в Алва, в особняке, в собственной капелле. Для свадебного ужина пришлось бы заново обставить громадные залы, обобранные догола ростовщиками, но старый Силвестре решил — нет, это уж слишком, кровь Пессоа и Саншо в жилах моих внуков, много чести, но не по миру же мне идти из-за меблировки. И остался непреклонен в решении, фидалго пришлось уступить. Бракосочетание состоялось в Монтоуро. Удивительно живо припомнились ей теперь противоречивые чувства, которые привели ее к алтарю: горькая покорность родителям, желание им помочь, любопытство и страх, страх и капелька надежды. Она шла под руку с отцом, вся в белом, под рокот органа и перешептывания приглашенных, она улыбалась, но в груди уже рождался крик, крик, который ей суждено подавлять; дождь сеялся, сеялся, набирал силу тогда и сейчас.
