Ёран Тунстрём - Сияние
Вообще нет Священного Писания, от этого меня прямо в дрожь бросает.
Я должен остановить старение и вернуться назад, на то место в минувшем, когда что-то случилось, не помню, что именно. Там мне хотелось укрыться навсегда. Может быть, это место — всего-навсего пара темных, как ежевика, глаз или рука, протянутая с обочины дороги, в общем, что-то такое, мимо чего я прошел. Впрочем, ты ведь знаешь, я просто выдумываю. Горько, Пьетюр. Горько и невыносимо больно. Но так уж обстоит здесь, в голове, прямо над моим иссохшим телом. Безотрадный ландшафт, любоваться нечем. Не место для отдыха. Подумать только, целая жизнь нужна, чтобы снова стать ребенком и отважиться на детские мысли. Огромные головоногие мысли: что-за-странная-штука-жизнь? К примеру. Порой я словно чую за углом времени сильный аромат яблок из космического пространства. Глупость, конечно, но я в отчаянии, а это уже кое-что!
Думаю, отныне ты можешь взять меня в скобки.
В письмах, которых я никогда не получаю, ты спрашиваешь, не страшно ли мне умереть. Я отвечу, удовлетворю твой горячий интерес: «Мы все больше походим на смерть». Окна гаснут, одно за другим, и это само по себе утешение. Явления мира уплывают от нас вдаль, составляют архипелаг у нашего горизонта, и мы испытываем смутное желание навестить эти разрозненные острова. Я вру? Или просто боюсь, что на их берегах не встретишь приветственных депутаций? Всё, хватит, не стану тебя утомлять, ведь мне сейчас предстоит провал, весьма похожий на смерть: опорожнить мочевой пузырь и уразуметь, что я более не способен правильно оценить, когда он на самом деле пуст.
Ах, эти языки, каждым из которых владеет лишь один-единственный человек!
Твой язык, мой язык?
Обычно мне удается убедить себя, что мионийский язык вымер 7 июля 1956 года, около восемнадцати часов вечера. Длинные тени на склонах гор, звяканье колокольцев овечьего стада, бредущего к поселку, где все окна распахнуты настежь, а люди, разинув рот, прислушиваются к агонии высоко на лугу. Ведь в силу местоположения усадьбы слышно его далеко в долинах, его слова летят над морем, словно порывы ветра, ворошат листву берез, и вот уж их нет. Аккурат перед самой вечерней люди слышат последние слова этого языка: «Leechin mrylodik». И тишина.
Его звали Виттоэ Тиамин, какое-то имя у такого человека должно быть. Всю свою жизнь он прожил с матерью на горе. Никто больше его понять не мог, потому что они с матерью были последними мионийцами на свете. Говорили оба с жаром да быстро — по крайней мере, так казалось нам, посторонним (если теперь мне позволительно причислить себя к близким), — а главное, громко; правда, в силу местоположения горной усадьбы даже их астматическое дыхание было пыткой для всего поселка.
Шло время, мать умерла. И теперь он один во всем свете оставался носителем тех пятидесяти — девяноста тысяч слов, хотя бы сотня которых могла помочь прочим, живым языкам выбраться из категориальных ошибок, метафизических ловушек и филологических тупиков. Или хоть десяток. Или даже одно-единственное. Но эти континенты слов канули в пучину, безвозвратно. Что такое язык, понятный лишь одному человеку?
(Сугубо конфиденциально могу сообщить, что в пучину посылали-таки — а что это означает, для моего ума непостижимо — ныряльщиков, чтоб попытаться выловить золото, но единственное, что, во всяком случае до сих пор, как будто бы удалось отыскать, это повседневные слова вроде «как… так и», «мозоль», «потому что», да и то толкование пока ненадежно.)
С другой стороны, что такое язык, если говорит на нем лишь один человек, причем не понимая. Ведь именно так обстоит со мной: я наверняка знаю тысяч десять мионийских слов, но ни единого не понимаю. Я же был ребенком и волей-неволей подслушивал, хоть и усвоил, что это дурная привычка. (Я часто размышлял над заповедью «Подслушивать дурно». Много размышлял. И даже сделал кое-какие выводы.) Возможно, я слышал агрономические расчеты, богословские софизмы — или рецепт варенья из шикши. «Bredmenck, iory kappesam dervit». Длинные обрывки вроде: «Lavi eberzin alomatti wrkat». «Iperke mans telvor riedjek». Я владею формой, но не содержанием. Все чаще я ловлю себя на том, что «думаю» по-мионийски, но, как ты понимаешь, толку от этого чуть. «Babinmick tjis baordonit hagge masferits albo konvelsh adiori». До смерти утомительно, когда не можешь вникнуть в некий язык, где понимание прячется в засаде. «Kwat iperomen svalvi ehik aboli tavat merski». Знать бы только, что́ я думаю, хоть на самый что ни на есть краткий миг, — и тогда, как мне представляется, откроется огромный шлюз, хлынет поток. «Strang kvov belim ta mana frong, iq vever balm oltji. Hagg? Hagg ori». Вот так звучит для тебя моя речь, Пьетюр?
В нынешнем моем состоянии я не смею даже читать хорошую поэзию, чтобы хоть как-то шли дни. Плохую — сколько угодно, она совершенно меня не трогает, не то что хорошая, которая вонзает иглы своих заряженных слов прямо в тело, наполняя его мощной энергией, а я не могу принять ее, потому что расквашусь и развалюсь на куски. Знаю, мне бы надо по примеру святой Терезы[73] искать «nuevas palabras»[74] и славить жизнь и землю — единственный оазис во всем божестве. Но где они, эти слова? И повторю еще раз: где отыскать в себе самом сокрытый источник молитвы? Однажды в наивном, ребячливом мраке я нашел его, сумел ЗАКЛЮЧИТЬ В ЛАДОНИ сонные эмбрионы слов, которые хотели стать молитвой. Жест передачи, даривший силу. Мне случилось отыскать этот жест в странном месте, прямо на глазах у Бога. Ведь мы всегда живем у кого-нибудь на глазах — сперва у родителей, потом, наверно, у Бога, а после, опять-таки в лучшем случае, у любви. Можно стерпеть, а можно и бороться против их пронзительных взглядов. Но против глаза врача — да-да, у него всегда один глаз — способа нет. Перестаешь быть тем, что Аристотель именует «природным телом с органами», куда входит и душа. Превращаешься в мешок, полный крови, слизи и костей, находишься на определенной стадии распада, он знает, он бормочет свои приговоры, и пощады нет. Как я осмелюсь умереть, до такой степени ничтожный. Мне страшно, и я твой отец, Пьетюр.
Пьетюр!
У множества низших организмов вроде инфузорий мнимая смерть, или, как принято говорить, латентная жизнь, есть явление нормальное. Некоторые животные формы способны высыхать, сколь угодно долго храниться в виде сухого порошка и вновь оживать под воздействием влаги.
Должно быть, теперь это справедливо и для меня, только вот мне надо еще найти животворную влагу, которую некогда — если я не ошибаюсь — вызывало поглаживание женской кожи, настроенной в унисон. Сестра Стейнунн меня не поглаживает, я больше недостоин быть предметом ее желаний, потому что она проводит различие между желанием и заботой.
В смерти, сынок, забавно то, что она послужила источником множества трактатов об искусстве умирания, целого моря афоризмов — для тех, кто готов низойти в афористическое болото, — и уймы путеводителей по Иному миру, взять хотя бы египетскую «Книгу мертвых», тибетскую книгу мертвых «Бардо Тодол», «De arte moriendi»[75], орфический трактат «Нисхождение в Гадес», «О небесах, аде и мире духов» Сведенборга[76].
Я узнал, что, готовясь умереть, учитель-йогин Миларепа[77] выбрал не только приятную внешнюю обстановку, но и внутреннее состояние, созвучное близящейся нирване. Песнопениями он приветствовал смерть. Прими с благодарностью. А какое утешение — читать в книге «Об искусстве умирания»: «Против воли своей умирает тот, кто не научился умирать. Научись умирать, и ты научишься жить, ибо никто не способен научиться жить, не научившись прежде умирать».
Говоря о людях, овладевших этим искусством, романтик Эванс-Вентц, издатель «Бардо Тодол», называет, к примеру, такие имена на «п»: Пиндар, Платон, Плутарх, Плотин и Порфирий, — и презрительно фыркает по адресу современного Запада, где это искусство малоизвестно и редко практикуется и где едва ли не все питают отвращение к смерти.
Чтобы ты, сынок, не особенно раздумывал, куда я клоню, я еще раз процитирую справочник: «Смерть. Полное прекращение процессов, типичных для жизни, в первую очередь обмена веществ. Отдельные клетки в известной степени ведут самостоятельную жизнь. У некоторых, например у клеток крови, продолжительность жизни относительно невелика, и они постоянно заменяются новыми, но с годами постепенно претерпевают изменения — так называемые сенильные, или регрессивные, метаморфозы — и оттого становятся все менее пригодны для выполнения своих задач, в итоге жизнь индивида угасает, ибо нарастание таких изменений делает невозможной работу органов, чья деятельность необходима для существования целого. Эта „нормальная“, или „физиологическая“, смерть встречается, однако, очень редко.
Быстрота, с которой наступает С., зависит от того, какая часть организма поражена нежелательными воздействиями, и от характера этих воздействий. Если С. наступает более или менее медленно, ей предшествует продолжительная или непродолжительная агония, особенности которой меняются в зависимости от того, с какой стороны приходит С.»…
